Что же не так с его глазами? Он смотрит, как человек, вкусивший жизнь не с самых аппетитных её сторон. Да, там плещется желание, но дальше за ним непроглядная бездна. Если долго смотреть в неё, то она начнёт смотреть на тебя. Так вроде люди говорят. А бездна в глазах Богдана не просто смотрит, она утягивает на самое дно.

Не сразу замечаю, что сминаю подол платья в руках. Слова Богдана затронули некие струны в измочаленном жестокостью мужа и самоедством сердце. Ишь как забилось, будто кто-то завёл часы с добротным маятником в давно пустующей комнате.

– Юношеский максимализм? Во мне? – Богдан дарит меня улыбкой. Так умиляются несмышлёным детям, когда они ляпнут несусветную чушь. – Тебя слушать одно удовольствие.

– Богдан, мы с вами на брудершафт не пили и в караоке не пели.

– Так давай споём или выпьем.

Дверь в вагон распахивается и входит человек-оркестр. Богдан указывает на него.

– А вот и музыка подоспела.

Мужик, устанавливает динамик, поправляет ремень на шее, удерживающий синтезатор. Кашлянув, оглядывает притихших пассажиров. На вид музыканту лет пятьдесят, но может и меньше. Весьма потрёпанный жизнью и явной тягой к алкоголю, он поправляет микрофон, присобаченный к той же шее, и затягивает гнусавым голосом.

По диким степям Забайкалья,

Где золото моют в горах,

Бродяга, судьбу проклиная,

Тащился с сумой на плечах.

Тот случай, когда пение похоже больше на шантаж. С нескольких мест раздаётся свист. Богдан хмурит брови и качает головой.

– Ну хоть бы в ноты попадал.

– А ты попадёшь?

– А мы перейдём на «ты»?

Заинтригованная до невозможности, молча киваю. Богдан подрывается с места и подходит к мужику. Они о чём-то тихо договариваются. Моему знакомому летит в спину.

– Спасибо, друг. Ладно бы пел, а то скрипит, как несмазанная телега.

– Такую песню испоганить, – вздыхает дедок на соседней лавке.

– А у вас может, что на продажу есть? – баба в цветастой панаме, ловит мой взгляд. – Средство от комаров забыла купить. Так думала, мало ли в поезде торгаши пойдут.

Горе-артист отцепляет микрофон от себя и вручает Богдану. Тот поворачивается к пассажирам и, подняв, руку призывает к тишине.

– Граждане и гражданочки! Сама песня-то хорошая?

– Да, – кричит дед. – Только погано он поёт! Погано!

– Я поспорил с вон той прекрасной девушкой, что попаду в ноты. А она за это мне кое-что пообещала. Может, конечно, потом слукавить, так что поддержите меня вы, если она не оценит моего пения.

– Давай, жги! – нахал лет восемнадцати аж привстал, чтобы меня получше рассмотреть. – Зачётная милфа.

– Что ты сказал? – прищуривается Богдан и желваки проступают на его широких скулах.

– Женщина… Красивая, – тушуется малолеток.

Краска заливает моё лицо, кровь проталкивается аж в кончики ушей.

Повертев в руках микрофон и постучав по его головке пальцами, Богдан возвращает его артисту. Широко расставив руки и чуть наклонив подбородок, мой попутчик затягивает эту же песнь. Уже через мгновение в вагоне смолкают праздные разговоры. Народ, вытянув шеи, слушает Богдана. Оперный театр отдыхает.

Я не особо жалую подобный репертуар, а тут прямо заслушалась, и слёзы навернулись. Богдан удерживает внимание пассажиров до следующей станции. Как раз на подъезде к ней, песня заканчивается.

Аплодисменты зрителей, подкреплённые слезами деда, а я уверена, не только мы с ним плакали, убеждают меня в необратимости случившегося. Я теперь на «ты» с парнем, у которого из багажа с собой лишь две пачки презервативов.

Богдан, приложив, руку к груди, чуть склоняется перед нечаянными зрителями и возвращается на место.

– Попала ты девонька! Уж не знаю, что ты проспорила, но дать парню придётся, – квохчет баба в цветастой панаме, выдавая желаемое за действительное. Хотя по глазам видно, что эта мадам не прочь сейчас занять моё место.

Дедок складывает ладони крест-на-крест и потрясает ими в воздухе.

– Молодец, сынок! От души! – грозит мне пальцем. – Ты, милая, не ломайся. С тем, кто такие песни знает – не пропадёшь.

Юный дрыщ, назвавший меня милфой, вставляет в уши наушники и ехидно ухмыляется. К счастью, обошёлся без комментариев. Артист, пройдя по вагону, собирает в шапку немного денег и сигнализирует мне, повернувшись в дверях— тычет в Богдана и показывает большой палец, задранный вверх.

– Что скажешь, Люба? – откидывается Богдан на спинку сиденья.

– Ты красиво поёшь, – выполняю условие пари. – Но зачем было меня компрометировать меня перед всем вагоном?

– Ты считаешь, что все думают, что я тебя на секс своим пением развёл?

– А ты считаешь иначе?

– Я бы предпочёл, чтобы так думала ты. Вернее, уже мыслила в этом направлении.

– В плане? – вскидываюсь я.

– Если говорить на твоём языке, то мне приятно элементарно пробудить в тебе желание и выключить в тебе бабку-брюзгу, в чей образ ты вошла и никак не выйдешь. Неужели, для тебя так важны правила, которые придумали другие люди?

– Не знаю, просто ты взял меня таким нахрапом…

– Ещё не взял, – Богдан наклоняется ко мне и понижает голос. – Но, уверен, меня ждёт нескучное лето.

– Не вижу связи между твоими каникулами и нашей случайной встречей.

– Не бывает случайных встреч, Люба. И я тебе это докажу на практике.

Глава 4

Люба

Подобного рода разговоры смущают меня и щекочут нервы. Я не знаю, кто этот парень, с какой целью он решил взять меня на мушку. Может, он вообще брачный аферист. Но такому бы красавчику тогда впору окучивать богатых кумушек. При мне даже ценного ничего нет, кроме Гуччи.

Где он меня вообще высмотрел? Неужели просто так догнал, выхватил переноску и остолбенел от моей неземной красоты. Нет, я, конечно, хороша собой. После развода каждый день повторяю себе перед зеркалом, что я самая обаятельная и привлекательная. Но всё-таки не настолько, чтобы молодые красавцы бросались на меня аж со спины.

А, может, Богдан маньяк и нюх у него как у парфюмера, из известного романа Патрика Зюскинда. Нервно сглатываю, увидев себя бездыханной на лесной опушке в неглиже. Богдан склоняется надо мной и по-собачьи обнюхивает. Мама дорогая, и так же по-собачьи… Фу! От разыгравшегося воображения меня бросает в жар.

– Лю-ба! – окликает меня Богдан. – Женщинам вредно много думать. Морщинки появятся.

Мамочки, он смотрит на меня, как на добычу. Но до чего же хорошо! В голове Фрэнк Синатра убаюкивающе напевает «Убей меня нежно».

– Тебя отталкивают морщины? – Вспоминаю свои дефекты. Если да, то может рассказать ему про небольшие растяжки на животе? Божечки, что за бред в голову лезет?

– Отталкивают, обычно сами люди. Морщины тут ни при чём, зачастую внешность тоже.

– Тогда почему ты решил склеить меня? Чем плоха, например, та милая дама в цветастой панаме? Она не сводит с тебя взгляда. Или дело всё-таки в запахе?

– Во-первых, – усмехается Богдан, проигнорировав вопрос про даму, – уж правильнее было бы сказать не склеить, а увлажнить. И не говори, что ты не завелась от наших разговоров. Во-вторых, не в запахе, а в аромате. Запах – это нечто иное. Он может быть совершенно разным. Зловонным, например, а про аромат ты так не скажешь.

– Богдан, а ты кто? – спрашиваю в лоб.

– Человек, мужчина…

– Я не в этом смысле.

– А в каком?

– Ну не знаю… Певец, писатель, утрамбовщик пассажиров, подниматель пингвинов?

– То, как я тебя утрамбовал, так и не даёт тебе покоя, – смеётся Богдан, и я не могу не улыбнуться, такой у него тёплый и искренний смех. – Предположим, что ты угадала всё, кроме поднимателя пингвинов. Не доводилось.

– И что? Можно где-то купить и почитать твои книги?

– Они пока в голове.

– Хорошо. Но петь ты так не в школьном хоре научился?

– Нет. Но я не считаю себя хорошим певцом. Хотя меня весьма профессионально обучали пению. Концертов я не даю.

– Но обращался к пассажирам ты очень уверенно.

– Может, это потому, что я просто уверен в себе?

– Нет. Это что-то другое, – пытаюсь найти зацепку в киселе, в который превратился мой мозг после встречи с этим парнем.

– Мне нравится, как ты рассуждаешь. Кем ещё я мог бы быть? Какие мысли вертятся в твоей очаровательной голове. Ведь ты не просто так всю дорогу время от времени впадаешь в задумчивость.

– Может, я думаю о муже?

– Мимо.

– О детях?

– Если они и есть, то сейчас твои мысли не о них. Сама того не замечая, ты слишком внимательно меня разглядываешь. Что тебя удивляет, что привлекает, а что отталкивает во мне?

– Сначала, я поставила тебе клеймо – неандерталец.

– Мужчина может быть чуть красивее обезьяны.

– Дело не во внешности. Тут нареканий нет. Красивый, ухоженный до кончиков ногтей. Хотя тут всё противоречиво. Двойка тебе за поведение.

– Да? То есть мне не нужно было тебе помогать с сумками?

– Мне не нравится, когда посторонние мне тычут.

– Но ведь мы сейчас говорим друг другу «ты», и мир не перевернулся, а наоборот заиграл яркими красками. Тебе интересно со мной, ты тоже очень забавная…

– Обезьянка?

– С языка не сняла, но если тебе нравится, то могу тебя так называть. Вообще, забавная не всегда смешная. Это скорее симпатичная, интересная. Разве нет?

Ощущаю себя и правда мартышкой, с который беседует очень терпеливый зоолог.

– В тебе слишком много противоречий. Они немного напрягают.

– Что, например?

Руки Богдана не дают мне покоя.

– Те же ухоженные ногти никак у меня не вяжутся со сбитыми костяшки на правой руке. Кожа вроде как обветренная, но видно, что ты ухаживаешь за ней. Внешность актёра, а взгляд…

– С ногтями могу объяснить. Пунктик, привитый родителями с детства. Не вижу ничего плохого в чистых ногтях. Руки, как ты правильно подметила, у меня обветренные. Это потому, что последние два года я много проводил на… Воздухе. Независимо от погоды. Теперь лечу их. Представь себе, даже мажу кремом.

– Может, ты всё-таки как-то связан с пингвинами? Там, где они живут – холодно и воздуха с избытком.

– Лучше бы я эти два года поднимал пингвинов, – по лицу Богдана пробегает тень. – Ну а со взглядом что не так?

– Он у тебя жадный, голодный… И в то же время ты умеешь глянуть так холодно. Тот невоспитанный пацан, аж присел, когда ты на него зыркнул.

– И какие выводы?

– Ты едешь налегке, словно бежишь от кого-то или чего-то. От закона, например, – понижаю голос до шёпота. – Может, ты… Бандит-интеллигент?

Глава 5

Богдан

Люба-Любушка, если я тебе хоть что-нибудь расскажу о себе, ты сразу поймёшь кто я. Вы, девчонки, народ болтливый, моя тётушка наверняка рассказывала тебе про семью своей сестры. И как тогда ты посмотришь на меня, вспомнив мальчишку на своей свадьбе. Кате тогда меня «подкинули» родители. То, что она шла на свадьбу их не остановило, они нарядили меня по всей форме, и уже через три часа, я, краснея как маков цвет, вручал тебе в загсе букет цветов с загадочным названием ронолюнкусы. Но поцеловала ты тогда не меня, а Катю. Тебе было восемнадцать, а мне одиннадцать.

Я смотрел на тебя, как на богиню, спустившуюся с небес. Как же ты была хороша в белом, ажурном платье, подчёркивающем твои самые аппетитные места. Твой муж мне вообще не понравился, так как сразу превратился в моего соперника. В ресторане он целовал тебя под крики «горько», а я сидел за столом, стиснув кулаки.

Если я тебе сейчас скажу, что мой отец известный оперный певец, ты сразу смекнёшь, что я тот самый мальчишка, что пел на твоей свадьбе «Санта Лючия». Я здорово изменился за эти годы. Война же многое перевернуло в моём видении мира. А тогда на свадьбе я краснел, слыша за спиной разговоры:

– Хорошенький, как картинка.

– Да, такой прям куклёныш.

– Мальчик растёт обалдеть.