– Печально всё это. Очень печально, – посетовала Зинаида Карповна, убрав карточку Челищевой обратно в ящичек картотеки. Но едва он закрылся, как она подняла пристальный взгляд на Варю. – Но вы вроде хотели заниматься? Быть может, возвратитесь к своему классу, если передумали? Полагаю, все эти посторонние переживания не пойдут на пользу вашему хрупкому душевному равновесию.

Воронцова не считала своё душевное равновесие столь уж хрупким, а переживания за Кэти – посторонними или напрасными, однако спорить с Зинаидой Карповной не посмела. Варя поблагодарила женщину и возвратилась за стол к Эмилии, которая с печальным лицом страдала над задачей. Она снова окинула взглядом библиотеку и, окончательно утвердившись в умозаключении, что хуже места для тайника просто не придумать, принялась помогать подруге.

Глава 4

В воскресенье старшие воспитанницы в сопровождении классных дам отправились на службу в Смольный собор.

Девушек весьма часто вывозили на богослужения в храмы Петербурга, если в этот день в институте не намечалось важного родительского дня или праздника. Либо, напротив, если православный мир радовался собственному церковному празднеству. Смолянки знали историю многих соборов и церквей, разбирались, где поёт лучший в России хор, понимали тонкости богослужений. Каждая имела свой любимый храм. Но все девушки без исключения с особым почтением относились к монастырю и Смольному собору, в котором бывали чаще прочих мест.

Варя исключением не была. Она питала искреннюю привязанность к православным традициям и с пониманием относилась к требованиям общества, кои, на её вкус, было весьма непросто сочетать. От благородной девушки ждали христианских добродетелей одновременно со светскими нормами поведения. Дополнением шли разговоры о женском образовании, роли женщины в семье и её правах. Всё вместе бурлило опасной, гремучей смесью и грозилось рано или поздно выплеснуться через край.

Воронцова не сомневалась, что так и будет однажды. Ну а пока она надела скромное светское платье зелёного цвета, поверх него – пальто, а голову покрыла таким же белым платком, как и её подруги, и отправилась на службу. В искренней надежде, что церковная благодать приведёт её мысли в порядок.

Идти от института до монастыря, а оттуда – в собор было совсем близко. На улице девушки разбились на пары. Начало октября выдалось сырым и прохладным, изо рта клубами рвался пар, и смолянки наверняка бы весело притопывали, жались друг к дружке, взявшись под руки, и смеялись, чтобы согреться, если бы не наставницы, которые к походам в храм относились с особой строгостью.

Марина Быстрова, заспанная и хмурая, хотела было присоединиться к Варе в общей веренице, но шустрая Эмилия обогнала её, пока Мариночка слегка замешкалась, отвечая на какой-то вопрос Нади Шагаровой. Драйер встала подле Воронцовой, натягивая на ходу тёплые перчатки.

– Еле вторую отыскала сегодня, – шепнула она Варе, не замечая гневного взгляда Быстровой, которым можно было запросто поджечь бумажку через лупу, вроде солнечного луча в погожий летний день. – Думала уж, потеряла. А она в шляпке оказалась. Представляете? Когда я её туда сунула, ума не приложу.

Эмилия добродушно улыбнулась и слегка наморщила маленький веснушчатый нос. Варя ответила ей такой же весёлой улыбкой, а сама вдруг почувствовала себя бесконечно виноватой, что волею случая отвернулась от Мариночки, с которой прежде была неразлучна. На месте Быстровой она бы тоже наверняка сердилась и ревновала. Стоило приложить усилия и собрать их прежнюю компанию: сестёр Шагаровых, Марину и её саму, но добавить к ним ещё и Драйер, которая оказалась весьма хорошей подругой. А ещё после сентябрьских событий Эмилия отдалилась от своих прежних товарок, и те, кажется, того совершенно не замечали. Бросить Драйер одну Варя просто не посмела бы. Однако все её мысли занимали поиски тайника и самой Кэти.

Варя мельком оглянулась и обнаружила, что Быстрова уже встала в пару с Евдокией Малавиной – высокой блондинкой с вытянутым лицом и водянисто-серыми глазами, за которой с детства закрепилось ласковое прозвище Додо. К несчастью, Малавина обладала ворчливым и нудным характером, а ещё способностью утомить своими замечаниями любого. Однако Мариночка вовсе не выглядела несчастной в паре с ней. Кажется, даже отвлеклась от негодования по отношению к Драйер.

Наконец все старшие смолянки построились и двинулись следом за наставницами. Когда настал черёд класса Ирецкой, Варя подавила зевок и шепнула Эмилии:

– Порой мне кажется, что со всеми этими правилами и построениями я куда более похожа на своего старшего брата-офицера, чем мне хочется.

Эмилия тихонько хихикнула и кивнула.

– Представим, что мы солдаты на марше? – едва слышно спросила она.

– Уж лучше герои, которые возвращаются с победой.

– Впрочем, не стоит, – Эмилия вдруг заметно погрустнела. – C’était une idée stupide^[15].

– Pourquoi^[16]?

– Потому что в мире неспокойно. Папенька писал. Говорит, Европа, как пороховая бочка. Того и гляди взлетит на воздух. Если в институте вдруг будут обыски, ничего не прятать. А ещё лучше от лишних вещей вообще избавиться и внимания не привлекать, потому что он немец.

К концу своего признания Драйер сделалась окончательно несчастной.

– Вздор, – Варя мотнула головой. Она старалась говорить как можно тише, чтобы прочие девушки их не слышали, но, кажется, негромко переговаривались все, расценивая дорогу в храм как крайне приятную прогулку. – Ваш папенька уже давно обрусел. На вашей маме женился. Столько лет России прослужил. Ни вас, ни его подозревать не в чем. Тем более в политических интригах. И никто у вас ничего искать не станет.

Эмилия неуверенно повела плечами.

– Пожалуй, соглашусь с вами, Варенька. Но разве папу подобными речами убедить? Он волнуется. Газеты читает. В собрание ходит. Слушает там разговоры, от которых волнуется ещё крепче. Маменьку беспокоит. И меня. Твердит, чтобы я не высказывалась. А мне и нечего высказываться. Я, если желаете знать, не столько обысков боюсь, сколько необходимости расстаться с дорогими сердцу немецкими вещицами, которые мне бабушка прислала.

– Вы всегда можете спрятать любимые безделицы у меня, – с ободряющей улыбкой заверила её Воронцова, а потом вдруг спросила, словно спохватившись: – А представьте, что вам нужно спрятать нечто очень ценное лично для вас в институте, какое место вы бы для этого выбрали?

Эмилия задумчиво нахмурилась.

– Смотря что мне предстоит прятать.

Варя притворилась, будто вовсю сочиняет, потянула с минуту, а потом предположила вслух:

– Допустим, папино письмо на немецком.

– Но он никогда мне на немецком не пишет, – горячо возразила Драйер.

– Я же сказала, допустим. Пусть это будет… любовная записка от тайного поклонника, – Воронцова кокетливо поиграла бровями.

Эта шутка подняла Эмилии настроение, словно той и вправду предложили спрятать послание от кавалера. Девушка зарумянилась и принялась шёпотом перебирать подходящие места:

– В матрас, конечно, нельзя. Отыщут сразу. В одном из классов, может? Или в дортуаре, в ножке стула, чтобы всегда под рукой было.

– У нас не бывает полых ножек у стульев, – развеселилась в ответ Варя. – Думайте ещё.

– Ах, вы несносны, Варенька. Мы в храм идём, а вы воображаете такие опасные авантюры.

– Что же в них опасного? Всегда можно сказать, впервые видите эту бумажку. И мало ли на свете Эмилий.

– Ну, хорошо-хорошо. Я бы её спрятала… – Драйер глубоко вдохнула через нос, мысленно выбирая место понадёжнее. – Спрятала бы среди каких-то любимых вещей, где мне будет всегда радостно её видеть. Например, под двойное дно в шляпную коробку, где храню пудреницу, зеркальце и шпильки. Или в кабинете музыки, в папке с нотами вместо закладки. Или вам бы доверила на хранение, как моему дорогому другу.

Воронцова поймала руку Эмилии и слегка сжала.

– Я бы тоже вам доверила личное письмо без колебаний, – заверила она, а сама подумала, что хорошо бы поискать тайник среди тех вещей, которые Кэти любила больше всего. Вдруг это и не тайник вовсе, а тоже своего рода закладка в учебнике.

Варя бы ещё с удовольствием пофантазировала вслух на пару с Эмилией, но они уже пришли.

Собор, как и всегда в часы воскресных богослужений, был полон народу, охваченного одним общим чувством смирения, раскаяния и благодати. Варя искренне радовалась этим эмоциям, которые одинаково овладевали всеми: равняли людей независимо от достатка и положения в обществе. В том крылась особая, непостижимая сила церковного слова, способного усмирить всякие различия и тревоги.

Варя трепетно любила Смольный собор, который виделся ей совершенно отличным от маленьких, тесных церквушек и сумрачных старых храмов. Здесь было просторно и светло благодаря множеству больших окон, которые располагались так, что ни единого тёмного места не оставалось. Даже под высоченными сводами имелись круглые окошки, которые и в пасмурный день пронизывали помещение светом.

Легко и сладко дышалось внутри. Мерцали красные огоньки лампадок. Блестели живым, будто жидким золотом свечи. Скорбно и одухотворённо глядели на прихожан лики с икон. Тонко пахло горелым фитилём, воском и ладаном. Всё это складно, торжественно и так верно переплеталось в единую картину.

Варе отлично помнился один примечательный случай из её детства, когда все младшие Воронцовы гостили летом у бабушки в имении. В маленькой деревенской церкви, битком набитой прихожанами, нечем было дышать. Стоявший близко к зажжённым свечам мальчик-гимназист вдруг побледнел, закачался и упал в обморок от нехватки воздуха. Его быстро привели в чувство и проводили на улицу. Он, бедняжка, от стыда раскраснелся и не смел поднять глаза на хлопотавших вокруг женщин. Кому-то этот случай показался забавным, но Варе было ужасно жаль того мальчика. С тех пор во время богослужений она не только молилась, но и невзначай приглядывала за младшими братьями, а сама старалась не вставать близко к кадилам^[17], в которых перед иконами рядами горели свечи, чтобы ненароком не закружилась голова.

В Смольном соборе подобной духоты не бывало. Даже сегодня, когда народу внутри собралось порядочно, воздуха и места хватало всем.

Священник, желтолицый и седой, обладал столь зычным, глубоким голосом, что его было слышно одинаково хорошо даже на паперти^[18]. Ближе всех к аналою^[19] стояли дети. Они глядели на него во все глаза с тем пугливым послушанием на лицах, какое обыкновенно вызывают в детях почтенные духовники. Дети крестились и клали поклоны чуть ли не усерднее взрослых.

Смолянки в одинаковых белых платках стояли ближе к клиросу^[20]. Они не смешивались с остальными прихожанами и не отходили друг от друга далеко, а если одна из них желала подойти к иконе, поставить свечку и помолиться, то после обязательно тихо возвращалась к остальным. Классные дамы зорко присматривали за воспитанницами даже в храме.

Стройное пение хора подчёркивало возвышенную благодать в соборе. Переливчатые, как ручейки, голоса усиливали это неописуемое, спонтанное чувство раскаяния за всё на свете, которое читалось на лицах прихожан. Запах фимиама^[21] и мелодичный звон кадила успокаивали душу, вселяя в неё то умиротворение, за которое Варя особенно любила православные храмы.

Сегодня все её молитвы были о милой, робкой Кэти. О Катеньке Челищевой, которую Воронцова всем сердцем желала отыскать и просила у Всевышнего сберечь, не дать сгинуть безвинному дитя в руках безжалостных и беспринципных людей, посмевших выкрасть её прямо из института.