Холли заплакала, но не потому, что испугалась маминого крика, а потому, что черная тень за маминой спиной стала еще темнее и ближе. И Холли знала, что теперь она, скорее всего, не отступит. Предупредить маму не вышло, все получилось как обычно и даже, наверное, хуже. А что, если теперь Черный человек разозлится из-за того, что Холли сказала про него? Что, если он раньше не знал, что она его видит, – а теперь знает? Может, поэтому теперь он не уйдет просто так? Наверное, он захочет, чтобы Холли больше никому про него не рассказала. Чтобы она замолчала. Навсегда. Ужас окатил Холли с ног до головы, будто кто-то выключил горячую воду и вместо ласкового теплого душа в затылок вдруг плеснуло холодом, и он потек по плечам и спине бесконечной ледяной рекой, из которой не вырваться и не выплыть. Холли судорожно всхлипнула, задрожала и залилась слезами. Черный человек смотрел на нее мамиными глазами и усмехался, кажется, читая ее мысли. Нужно было бежать, но она не могла пошевелиться от ужаса.

– Боже, за что мне это наказание! – воскликнула мама – голос у нее пока еще был свой, хотя злой и раздраженный. Но рука, схватившая Холли за запястье, уже была черной и чужой. Холли попыталась сопротивляться – но ничего не вышло, рука больно сдавила и потащила ее к подъезду, не обращая внимания на слезы.

В лифте было страшнее всего, и Холли даже перестала плакать и зажмурилась. Чтобы больше не видеть Черного человека, так странно и страшно повторяющего мамин силуэт и уже почти занявшего ее место.

Мама, наверное, все-таки почувствовала ее ужас и перестала орать и дергать ее за руку. А когда они зашли в квартиру, отпустила руку. Холли перевела дух, вырвавшись наконец из крепкой и болезненной хватки черных пальцев, на которых теперь почти не различался мамин идеальный маникюр с розовым лаком.

– Ну, хватит хныкать, – отрывисто сказала мама, – терпеть не могу, когда ты выдумываешь всякие глупости. И когда рыдаешь на пустом месте.

Тут она, конечно, преувеличила – потому что Холли вообще плакала крайне редко. И, должно быть, именно поэтому, в том числе, мама сейчас разозлилась.

– Я больше не буду, мамочка, – дрожащим голосом пролепетала Холли, готовая в тот миг согласиться на что угодно – не плакать и не выдумывать, точнее, больше не говорить маме ничего такого, что она может посчитать выдумкой. Только бы страшная черная тень отступила.

– Надеюсь на это, – пробурчала мама. – Ну ладно, хватит смотреть на меня так, будто я чудовище! Я тебя даже не ударила, хотя, возможно, тебя давно уже следовало отшлепать, чтобы выбить всю эту дурь.

Холли смотрела не на нее, а на черную тень, но тотчас послушно отвела взгляд. Тень как будто не собиралась отступать. У Тени не было своих глаз, она только могла иногда одалживать мамины, когда мама подпускала ее слишком близко – как сейчас. И тогда мамины глаза становились неприязненными и чужими. В первый раз, когда Холли увидела их такими, она очень испугалась и не смогла сдержать слез. Но потом научилась их различать – взгляд мамы и взгляд Тени. Конечно, от этого сам взгляд не становился менее жутким, но так было куда лучше, чем считать, что это мама так смотрит на тебя – с неприязнью и даже иногда с ненавистью.

– Мамочка, я пойду повторю гаммы, – тонким голосом Другой девочки сказала Холли, украдкой косясь на Тень. Она уже выучила, что в такие моменты нужно вести себя именно так. Как идеальная «другая девочка». Про нее говорила мама, когда Холли, по ее мнению, делала что-то не так – а это случалось часто. Объяснив Холли, какая она неряха, неумеха и бестолочь, мама обычно говорила: «Другая девочка на твоем месте…» – и дальше объясняла, что бы сделала эта самая девочка. Со временем Холли возненавидела «другую девочку». Та, судя по всему, была редкостной занудой, подлизой и врушкой – потому что на самом деле живой человек не может быть таким идеальным. Никогда не мять и не рвать одежду, не бегать по лужам и лестницам, не бить тарелки, не падать в грязь, не шуметь, не разбрасывать игрушки, не выдумывать ерунду, не простужаться. Другая девочка круглые сутки сидела тихонько в своей комнате с книжкой, учила гаммы, кушала что дают, мыла за собой посуду и не доставала маму глупыми вопросами.

Зато если временно притвориться Другой девочкой, можно было спрятаться от маминого Черного человека. Тот сразу терял к Холли интерес и через некоторое время оставлял в покое и маму.

А еще, как ни странно, помогала музыка. Холли видела не раз, как отступал Черный, когда мама слушала музыку. Или когда играл папа.

Быстро раздевшись, Холли бросилась к своему пианино, как тонущий – к спасательному кругу. Черный человек, обнимая маму за плечи, шагнул было следом, но нерешительно остановился в проеме двери. Интересно, сможет ли он заставить маму сделать своей дочери что-нибудь по-настоящему плохое?

Руки Холли, уже дотронувшиеся до клавиш, задрожали. «Только не сфальшивить, – испуганно подумала она, – иначе ничего не выйдет!» А еще она вдруг поняла, что сейчас нужно что-нибудь посильнее гамм. И песенка про елочку или гусей, наверное, тоже не подойдет. «Колыбельная»! Как хорошо, что Холли, мечтая играть «как папа», упросила Ираиду Львовну все-таки разучить что-нибудь серьезное!

Черный человек неуверенно шагнул вперед. Холли тронула клавиши. Теперь нельзя отвлекаться, иначе ничего не выйдет. Нужно просто представить, будто никакого Черного человека нет. Будто никого нет. Только пианино и Холли. И пусть еще будет Ираида Львовна, которая подскажет, если Холли собьется. У Ираиды Львовны нет Черного человека, только серая невнятная тень, которая всегда держится на расстоянии. А еще у нее есть Светлый – и тот, наоборот, обычно рядом. Когда учительница садится за пианино, именно сияющие пальцы Светлого скользят по клавишам, и тогда музыка получается особенно чудесной, необыкновенной, от которой щекотные мурашки бегут по затылку и хочется плакать. Почти такая музыка, как у папы, – только у папы, конечно, лучше. А еще эти руки из света – втайне от Ираиды Львовны – иногда поправляют неловкие пальцы Холли, когда та начинает ошибаться. Может, это и не очень честно – но от этого всем хорошо. Ираида Львовна, довольная ученицей, улыбается – и Светлый будто улыбается вместе с ней, и Холли становится тепло и тоже светло от их улыбок.

Холли представила, что он сейчас тоже рядом – Светлый Ираиды Львовны – и что он поможет, если понадобится. Странно, хотя это и была выдумка, но она почему-то успокоила. И, глядя только на свои руки, переставшие дрожать, и клавиши, в черноте которых не было никакой опасности, Холли начала играть.

С музыкой все время получаются удивительные вещи: вроде бы одна и та же пьеса может стать короткой или бесконечно длинной – в зависимости от того, кто играет и как ты слушаешь. Не говоря о том, что она может стать веселой или грустной, красивой или ужасной. «Колыбельную» Холли играла, кажется, целую вечность. Она немного сбилась в середине – и испугалась, что все забыла, но потом нужная клавиша сама попалась под ладонь – или это невидимая рука Светлого легонько поправила растерявшиеся пальцы Холли.

– Как это чудесно! – вдруг сказала мама, и Холли, вздрогнув, поняла, что «Колыбельная» закончилась.

Она так волновалась, что даже не поняла, хорошо или плохо играла, и испуганно посмотрела на маму. Но бояться уже было нечего, Черный побледнел и отступил на свое обычное место, а вместо него за маминым плечом стоял ее Солнечный. Его очертания расплывались, как акварель на мокрой бумаге, но зато в нем иногда вспыхивали золотые искорки, как в пыли, клубящейся на солнце. Это было очень красиво, и Холли нравилось смотреть на Солнечного; жаль, что он редко подходил близко.

– Ты так хорошо играла, детка, – сказала мама, глядя на нее сияющими глазами Солнечного.

– Спасибо, мамочка, – пролепетала Холли, счастливо улыбаясь. Все получилось! Она сумела прогнать Черного, сама! Солнечный одобрительно улыбнулся ей, будто все понимал – и про Черного, и про музыку.

Мама – вместе с Солнечным – обняла Холли, погладила по голове, светлой и нежной рукой, которая так и сияла золотыми искорками.

– Извини, что я накричала на тебя, – тихо и смущенно сказала мама, – не знаю, что на меня нашло.

Это не ты, это все Черный человек, хотела сказать Холли, но опомнилась и прикусила язык. И осторожно покосилась за спину – туда, где маячил побледневший и слегка потерявший очертания Черный. Интересно, он злится, что Холли его прогнала?

– Ничего, – пробормотала Холли, – я почти не испугалась.

Наверное, она сказала что-то не то, потому что мама нахмурилась, и Солнечный чуть отступил назад, сияя уже не так ярко.

– Просто, – сказала мама – уже своим обычным резким голосом, – не выдумывай разные глупости, хорошо? Или… – она задумалась. – Не повторяй их за другими. Поняла?

– Поняла, мамочка, – быстро сказала Холли, заметив, что Черный будто качнулся вперед. – А мы когда будем кушать?

– Ты хочешь есть? – удивилась мама. – Ну да, пора, пожалуй, обедать.

Холли облегченно вздохнула. Обычно, когда мама занималась домашними делами, она включала по телевизору какие-нибудь длинные нудные фильмы, и тогда и Черный и Солнечный, видно, тоже, как и Холли, смертельно заскучав, отступали. Солнечного, конечно, было жаль, но он бы и так продержался недолго.

* * *

В следующий раз, когда пришла Ираида Львовна, мама отозвала ее на кухню и о чем-то говорила с ней за закрытой дверью. Холли было велено пока играть гаммы. Но она иногда будто сбивалась и пыталась прислушаться, о чем идет речь. Получалось, честно сказать, не очень. И гаммы, и подслушивание. Может быть, мама хвастается, как хорошо Холли сыграла «Колыбельную»?

Ираида Львовна вышла из кухни с пылающими щеками. За ее плечом маячил Темный, а Светлый держался на расстоянии – такого Холли еще не видела ни разу и даже немного испугалась. Весь урок Ираида Львовна была какая-то растерянная. Холли без поддержки Светлого тоже все время сбивалась, и учительница от этого нервничала еще больше. Мама на ее месте уже давно бы наорала на Холли, но Ираида Львовна, кажется, только огорчалась сама – как будто это она была виновата.

И учительница, и ученица на этот раз вздохнули с облегчением, когда время урока подошло к концу. Холли хотелось расплакаться от досады, что все получается так по-дурацки – потому что она очень любила и музыку, и Ираиду Львовну, и эти уроки. А если она больше не придет? – испугалась Холли, поймав потерянный взгляд учительницы. И, не зная, как еще можно исправить ситуацию, принялась торопливо упрашивать ее что-нибудь сыграть перед уходом. Ираида Львовна сперва отнекивалась, неуверенно и одновременно с предвкушением поглядывая на пианино, – она еще в самый первый раз восхитилась: какой хороший инструмент. Это папа мне подарил, похвасталась Холли. О, да, конечно, твой папа, – с еще большим восхищением сказала Ираида Львовна и покраснела. Конечно, она знала, кто папа Холли, и относилась к нему с еще большим благоговением, чем к этому пианино.

Как Холли и надеялась, Ираида Львовна и на этот раз не устояла. Опуская руки на клавиши, она уже почти счастливо улыбалась. А Светлый наконец подошел ближе. И на середине «Лунной сонаты» его сияющие пальцы сплелись с тонкими пальцами Ираиды Львовны, и музыка зазвучала совершенно так, как нужно – красиво и так пронзительно нежно, что Холли захотелось заплакать. «Мне ни за что так не сыграть, – подумала она. – Никогда. Сколько бы я ни училась». А потом ей вдруг пришло в голову то, о чем она почему-то не задумывалась раньше. «А ведь за моей спиной, наверное, тоже кто-то стоит? Темный? Или Светлый? Или… или нет? Почему я никогда его не видела?» Эта мысль так ее ошеломила, что Холли не заметила, что музыка уже закончилась, а Ираида Львовна молча и задумчиво смотрит на нее.

– Ой, я… – опомнилась Холли. – Спасибо! Это было так… Так здорово! Мне понравилось очень-очень…