Надо сказать, почти одновременно с ним процесс дешифровки сдвинулся с мёртвой точки у Шин У Сона. Эти два Шэ как ангелы апокалипсиса! Жутко вспоминать, как их заявления будоражили общественность и как мы, нынешние члены клуба, ловили в криво-зеркальном отражении СМИ их мысли. Дешифровка привела к открытию игры чикли. Она распространилась повсеместно с невероятной скоростью. Не преувеличением будет сказать, что определённые слои общества, в особенности молодёжь, подсели на неё так, что виртуальная реальность их ПК быстро сменилась галлюциногенной реальностью чиклей. А тайная деятельность клуба, толчком к основанию которого послужило заведомо очевидное непринятие академическим сообществом позиций Шора, стала обрастать слухами, как дно корабля – моллюсками.

Произошло нечто парадоксальное: клуб «Чикли» привёл к невозможности отделить игру от реальности. Мы уже не можем назвать игру игрой в её первоначальном значении, не в состоянии осознать условность предлагаемого ею контекста. Мы достигли цели – постигли игровую суть восприятия! Но что произошло дальше? Что??? Теперь любая игровая условность становится для нас реальностью, а сама реальность безвозвратно тонет в игре, беспрерывной, удушливой, без возможности выхода.

На самом деле, Небесные чикли – это не игра тикутаки, но её конец, ставший причиной гибели самой загадочной и, быть может, действительно великой цивилизации. Надо помнить: чикли – это лифт в никуда. А человек не может не играть!

Именно потому, что не может, и появился трактат «Homo Ludens», который мы, наравне с посланиями тикутаки, зазубриваем наизусть. Он стал настоящим пророчеством. Человеку кажется: переступи черту – и окажешься в райских чертогах лёгкой, радующей душу игры, которая не наскучивает потому, что является как бы между прочим Игрой Мироздания. Она настроена на продуцирование бесконечного разнообразия форм, которые и будут занимать этот светлый играющий разум. О, как далёк этот новичок, неофит игры от истины! И какой удачей станет, если он свернёт с пути!

У обоих Шэ после расшифровки текстов тикутаки ум зашёл за разум: Шин У Сон разразился невероятным количеством публикаций, стал звездой корейского телеэкрана и любимчиком журналистов, кормящих публику третьесортным сырьём; а Шор, видя, в каком свете предстал коллега, ушёл в подполье и ни одной живой академической душе не рассказывал о своих идеях, связанных с игрой. И если дешифровка – результат труда и профессионализма обоих Шэ, то обнаружение игры «Небесные чикли» – детище Шора.

Среди развалин тикутаки была обнаружена постройка гражданского назначения, стоящая чуть поодаль от храма. Судя по фотографиям из альбома, доступного членам клуба, её форма напоминала храм Дуладео в Каджурахо. Однако Шор убеждён, что тикутаки не практиковали фаллический культ и имели просвещённое отношение к половому вопросу (в чём оно проявлялось, он не поясняет, равно как и многие другие волнующие членов клуба вопросы). Шор обнаружил в постройке тайник с рукописями, представлявший собой подвижную плиту, за которой находилась полка. Тайник был забит полуистлевшими пергаментами, в дальнейшем подтвердившими ранние догадки о наличии в обществе какого-то необычного и не распространённого среди других народностей ритуала.

И как же у тикутаки всё возвышенно! Как же всё сладко-певуче! Несмотря на велеречивость молитвы, я воспроизведу её смысл. Тем более одним из условий членства в клубе было зазубривание данного символа веры тику, и эта молитва отлетает у меня от зубов, даже когда я хотела бы раскрошить их в порошок, чтобы это не повторять:

«НЕБЕСНЫЕ ЧИКЛИ – То, [что] рассыпано всюду, как пыль,/ [что] плавает около тебя и в тебе, как молекулы,/ [что] составляет абсолютное единство с тобой и с Абсолютно Божественным,/ [что] служит эфемерным невидимым мостом, по которому можно перейти к Божественному;/ это торжество длящейся непрекращающейся аналогии,/ подобия, найденного всюду и осознанного;/ это душистый цветок, Душа мира, роскошествующая в своих подобиях,/ в своём изысканнейшем, утончённом единстве;/ это сам Принцип, [иначе] именующийся Богом, перед непознанным Именем [которого] склоняет покорнейше головы народ тикутаки».

Это «Пакибытие», по мнению многих исследователей, к числу которых, конечно, не относится Шор, исторически означало уничтожение теократического царства тику. Причина их резкого исчезновения вызывает много споров: кто-то предполагает, что они погибли в результате катаклизма, другие настаивают на истреблении их воинственными ичамами, третьи говорят о массовых самоубийствах, культивируемых жрецом позднего царства Но-Коем. Последние ссылаются в своих аргументах на средневековый трактат каноника Черубино Пиппы из Павии, который якобы посвятил свой труд педантичному аннотированию зверств и дьявольских наваждений, коих становился изумлённым свидетелем. Проблема вся в том, что трактат, действительно числящийся в одном монастырском списке, а также упоминаемый путешественником XV века Шади ибн Мусой из Коканда, был утерян. По крайней мере, сколько члены клуба ни пытались его найти в библиотеках, архивах, фондах и у перекупщиков, занимающихся старой печатью и рукописями, у библиофилов и контрабандистов, всё оказывалось тщетно.

Конечно, мне важно, что стало причиной гибели тику. Было бы странно считать историю дряхлой клячей теории. История – это озеро, в которое мы смотрим, чтобы узреть своё отражение.

И как же глубоко проникла во всех нас поэтика чиклей?! В сущности, симулякр, ведь она – плод творения наших, русских учёных. Мы ведь даже не знаем языка тику. Сейчас мне вспоминается медальон из камня тёплого кремового оттенка, украшенный сапфиром и хранящийся в запасниках Института востоковедения, медальон, фотографии и описание которого есть в нашем клубном альбоме. Надпись на нём гласит:

И пусть всё буйство света и теней, огня и дыма,

Цвета и тонов обрушится на тебя.

И пусть водоворотом они тебя закружат.

И будешь ты носиться, как призрак,

По бесконечному солнечно-лунному кругу, покуда не увидишь,

Что сам ты был колебанием этого цвета,

Этих светотеней.

И пусть только тогда, когда ты сам сосчитаешь и назовёшь все

«Небесные чикли», ты об этих словах вспомнишь.

И нижеследующий колофон: «Писано во славу Но-Коя, Великого жреца тикутаки». Автор неизвестен.

И члены клуба тоже носятся, как призраки, по кругу, но никто уже из них не воспринимает метафорическое становление «светотенью» как освобождение или преображение. Прочувствовав всё на своей шкуре, мы отягощены знанием как проклятием. Воистину, и тику, и за ними мы, дерзнувшие превратить мир в игру, сами себя лишили того благословенного невежества, которое отпущено нам Богом.

По злой усмешке судьбы теперь мы играем в самих себя. Эфемерные и огромные, как гигантские призрачные качели, подвешенные к небесам, чтобы окончательно не одуреть, не скатиться в бессмысленную пучину светотеней, к изначальному и бесконечному Одиночеству, мы втискиваем себя обратно в маленькие скорлупки наших экс-я, но отчаиваемся в этом.

Сейчас вот вспоминаю… Препарирую больную память и знакомлюсь с собой снова и снова. Я – Алиса Алексеевна Щукина, мне двадцать три года, и родилась я в плодоносном краю, там, где море плещется, горы вздымаются, а фруктовые деревья благоухают и кренятся к пышной земле. Так могут пахнуть, наверное, только райские сады или сады детства, когда не было нужды заглядывать на кухню, потому что персики, инжир, фейхоа, черешня росли у тебя над головой, а всё самое интересное: клиновидные мидии, которые при раскрытии блестят на солнце перламутром, и рапаны, сидящие в раковинах и передвигающиеся на мускульной ноге, – пряталось под водой, куда ты мог нырнуть, задержав на минуту дыхание. И сколько этих прекрасных минут в тёплой солёной воде с открытыми глазами!

Может, это изобилие, неудержимое разнообразие природы, красующейся своей многомерностью – подводным и надводными царствами, звёздным куполом, буйным движением закатов и рассветов, чёрными гротами, сизыми скалами, – думаю я сейчас, и зародило во мне сомнение в правдоподобности видимого? Может, родись я не в Сочи, а где-нибудь в степи, я бы хваталась за каждый овеваемый бризом орешник и плясала при виде жёлтого склона нарциссов. Но я родилась там, где природа с вакхической расточительностью расплёскивает свои блага. И я усомнилась…

Почему же я усомнилась? Почему один посмотрит и поверит, а другой уподобится Фоме? И разве могу я передать остроту и нарастание той боли, которая возникает, когда ты смотришь напряжённо и долго, сканируешь голубую горную гряду и серое море и чувствуешь, как подкатывает тошнотворное подозрение: а правда ли существует то, что я вижу? И все тебе мнится миражом, все кажется, что за этими твёрдыми предметами – иная реальность и тебе ее не достать. Почему одни сходят с ума в поисках «вещи в себе», а другие этими вещи пользуются? Разве это честно? Разве честно обличать себя в тривиальном сумасшествии, когда культуры содержат странную (о, как коварна эта фигура речи!) метафору о том, что жизнь есть сон.

Ох, как было бы прекрасно быть сейчас Алисой Щукиной и жить в своей молодости. Но я не умещаюсь там. «Большая» – вовсе не синоним «великая» и «незаурядная», это синоним словам «отсутствующая», «аморфная», «несчастная».

И ещё я думаю, что моя история с Шором, то есть та страсть, которая проснулась к нему и которая пока удерживает меня от смертельного шага, была рождена из того же сомнения. В Шоре, таком зрелом, умном, признанном учёном и, что немаловажно, окутанном таинственной славой со своим чиклианством, я, наверное, хотела обрести наставника, способного помочь мне разобраться в иллюзиях и страстях.

А может, я хотела обрести несуществующего отца? Как хочется верить, что у каждого члена нашего клуба есть такая же зацепка за эту реальность, как у меня».

Дав выход этому потоку сознания, Алиса закрыла файл и опустила крышку ноутбука. Затем она снова включила компьютер и удалила файл. Крепко закрыла окно.

Девушка легла на кровать, сосчитала грязные пятна и струйки на стене; проверила несколько раз телефон и почту, снова легла, снова встала, налила себе на скорую руку чай (всё для чая и кофе она держала в комнате, так как не любила с кем-то сталкиваться на кухне), с ним легла в кровать. Потом проверила телефон ещё раз, заметив по пути к нему своё тощее отражение в зеркале. И легла снова, чтобы измерить (ей вдруг это стало интересно), насколько у неё торчат бедренные кости – на полпальца или на палец? Вышло, что на половину указательного пальца.

«И ведь у меня есть одна драгоценность, которую я зачем-то так долго берегу и которую сейчас и за драгоценность никто не считает. Для кого я себя берегу? Для Шора?». И почему-то перед ней промелькнул, а точнее, реконструировался во всей совокупности запахов, тактильных ощущений и линий её угол за шкафом, который отделял её спальное место от дивана матери в однокомнатной квартире.

Взору Алисы предстала девичья односпальная кровать в узком «пенале», забитом весьма специфической литературой, которую собирала мать, Елена Борисовна, утвердившаяся в мысли, что единственное её счастье – это дочь и вера. Постель была занавешена белой шторкой, развеваемой потоком от жужжащего вентилятора. Кондиционера не было не только из-за нехватки денег – из суеверной нелюбви мамы ко всему новому и технологичному.

Воспоминание о своём ложе показалось Алисе странным. Однако ум её пребывал в такой болезненной пылкости, что она остерегалась лишних копаний. Скажем прямо: даже малейших движений в том направлении опасалась она. Как будто в той односпальной кроватке у окна, за этой шторкой и содержалась подсказка. Но там же, предчувствовала Алиса, могла быть и её погибель, её окончательный крах.