Однако совокупность запахов, ощущений и линий – весь этот таинственный комплекс, живой и плотный, – вернул Алису прямо к драгоценности. Собственно, что можно было сказать о ней? Удивительно, что в том своём углу девушка не слышала каких-то особенных речей, воспевающих нецелованность до свадьбы. Ей было известно лишь, что это – фамильное табу, через которое сирота-бесприданница и её мать возвышались над другими. Алисе была неведома вторая и главная причина, почему её мать так глубоко и пронзительно нуждалась в целомудренности дочери. Всё дело в том, что Алиса даже не догадывалась, что была приёмной дочерью. Она досталась Елене Борисовне Щукиной накануне сорокалетия. Путь обретения младенца был незаконным. Биологическая мать на момент родов училась в десятом классе. Её мать, состряпав справки о болезни, тайно увезла девочку в Сочи, чтобы та выносила и родила дитя, которое могло поставить крест на судьбе и опозорить известное, состоятельное, «циничное и тщеславное», по убеждению Елены Борисовны, семейство. Прерывать беременность дочери в столь нежном возрасте Алисина кровная бабка побоялась. Однако совесть её успокоилась, когда она случайно познакомилась и разговорилась с одинокой и бездетной Еленой Борисовной. Передав ей ребёнка через шесть часов после появления на свет, она помогла новоиспечённой матери получить свидетельство о рождении. Это не составило особого труда в Сочи середины девяностых годов. Отчество же «Алексеевна» было выбрано приёмной родительницей по имени юноши, которого она самозабвенно и максималистски любила лет двадцать тому назад.

Зная о фривольности нравов биологической матери, Елена Борисовна зорко стерегла Алисину целомудренность. Она была вроде очередного свидетельства высшего материнского статуса, ибо девочка пошла не в биологическую мать, а в неё. Елене Борисовне казалось, что она никогда не давила на дочь и вроде как не творила культа непорочности.

Алиса имела на этот счёт иное мнение. Но девственность и безгрешность не без участия матери стали в её сознании синонимами.

В Москве она столкнулась с противоположными взглядами на девичью невинность, среди столичных знакомых ей не удалось найти единомышленниц. Тогда она стала думать, как распрощаться со своей девственностью. Возник необычный душевный пасьянс: то, что было ею взлелеяно как символ безгрешности, она готова была уничтожить. Выходит, побрататься с грехом? Всё это напоминало акт самоуничтожения. Но не являлось свидетельством развращенности, плохого воспитания или, как бы сейчас сказали, сексуальной девиации.

Не принадлежа себе, Алиса встала спозаранку с постели, и это физическое движение как будто опустило невидимый тумблер – решение стало принятым: нужно растоптать драгоценное. Колени и руки девушки, которые ещё мгновение назад подрагивали, вдруг стали тверже, словно их залила энергия жестокости. Чтобы распрощаться с девственностью, надо было отбросить всю щепетильность и поступить максимально цинично, якобы она вовсе не драгоценность. «Есть ли у меня платье, в котором осуществить затеянное будет проще?» – с этой мыслью Алиса решительно направилась к шкафу.

Но прежде чем она расстанется с драгоценностью, прежде чем совершит падение, как бы подготавливающее её к худшему, она, конечно, заявится к Шору.

Глава 2

Мгновениями – и это каждый раз заставало его врасплох – её голос соблазнял. Его завораживало в нём сочетание холодной ядовитой ртути и нежного, как кисель, золота. Но в основном звук Алисиного голоса его угнетал. Поэтому Андрей Макарьевич Шор отключался от взаимодействия с ней и подолгу смотрел в одну точку. Алиса же, не замечая отстранённости профессора, продолжала:

– Эта ваша игра – никакая не игра! Это разжижение мозга! Правильно говорит Казанцев, и я готова с ним согласиться, это метод са-мо-раз-ло-жения. Хотите уничтожить врага – дайте ему поиграть в чикли! Да взгляните же на меня! – обращалась она к Шору и сиплым полушепотом возобновляла разнос: – Эта игра, господи, да она просто доводит до самоубийства… Какое возвышение духа?! Она подталкивает… Не могу… – Алиса осеклась. А потом чётко произнесла: – И тот мальчик, Уаки, ведь он тоже покончил с собой… Скажете, вымысел француза?

Андрей Макарьевич, продолжая смотреть в точку, едва заметно кивнул – не головой, а глазами, моргнув ими чуть длительнее, чем следует.

– Вымысел! – усмехнувшись, повторила Алиса и со злым озорством, внезапность появления которого заставила еле заметно вздрогнуть профессора, спросила: – А если я завтра, Андрей Макарьевич, возьму и сброшусь с институтской крыши, а? И все члены нашего клуба, играющие в ваши чикли-пикли, не знаю, как их обозвать, завтра перестреляются, а? Ну вы только представьте! Физическое существование не может быть доказано, поскольку материя познаётся посредством психических образов, переданных сознанию органами чувств, разве не так вы говорили?

Усилие, с которым давалось профессору молчание, росло в геометрической прогрессии.

– И почему вы молчите? Потому что я так веду себя? Потому что я имела наглость об этом заговорить? Нет! Вы и до этого молчали! Всё – в тайне! Закрытый клуб, игра, которую вы достали зачем-то из могилы, погибший этнос… Пусть бы и лежала там!.. Объясните мне, слышите, почему мы не должны доверять Паскалю Кротену? Он писатель, у него сказано!.. Андрей Макарьевич, – тут она запнулась и заносчиво выпалила, – а вы уверены, что знаете, что происходит в вашем клубе?

– Прекратите, Алиса! – строго отозвался Шор, наконец переместив взгляд из загадочной точки в пространстве на девушку. – Я глубоко сожалею, что вас посещают подобные мысли, однако, уверяю вас, – как можно более официально произнёс он, чтобы восстановить попранную Алисой дистанцию, – они не могут быть обусловлены тем, чем мы занимаемся в клубе. Это абсолютно точно.

– То есть все кругом лгут, кроме вас! – с негодованием воскликнула она.

– Даже если смерть Уаки не художественный вымысел французского писателя Паскаля Кротена, – продолжил профессор сухим отчётным тоном и вновь перевёл взгляд на одному ему видимую точку, – так вот, даже если реальный человек Уаки покончил с жизнью и этот поступок был связан с игрой в чикли – это единичный факт, из которого невозможно сделать далеко идущий вывод, что игра пагубно влияла на древний этнос и тлетворно влияет на современное общество. – Заметив краем глаза, как подействовал на девушку его тон, Шор снисходительно заметил: – Вы всегда должны помнить, что абсолютно свободны. Вы можете выйти из клуба и забыть игру. – Напомнив это, он снова нахмурился и стал перелистывать подготовленные для него журналы, что избавляло его от необходимости смотреть на уже притихшую и опечаленную Алису.

– Я поняла, больше вас не побеспокою. И извините за… за… за… – она стала заикаться, сдерживая рыдания, – за сегодня.

Шор сухо махнул, не удостоив её взглядом. Алиса закрыла лицо руками, постаралась успокоиться, но вместо этого вспомнила об утреннем решении, и ужас, связанный с ним, придал ей смелости. Скорее, это была не смелость, а какой-то неконтролируемый импульс истерзанного человека: она накрыла рукой руку Шора.

– Простите меня, – с раскаянием прошептала она, и пятна стыда вспыхнули на её щеках.

Она, кажется, задержала прикосновение чуть дольше, чем это было прилично. Ей виделось: этим она дала понять, что у её душевного кризиса есть и другие причины. Понял ли он? Не получив никакой реакции, Алиса пристыженно зажмурилась и вышла из кабинета. Последний шанс был использован.

Из-за двери послышался и в мгновение пропал плач.

Профессор отложил журналы и принялся массировать виски, брови, лоб. «Суицид? Хм, из-за игры? Или влечение? Или странный шантаж?! Да. Хм… расстройство юной психики… Нет-нет-нет, – произнёс он вслух, желая отмахнуться от этого недоразумения, невольным зачинщиком которого был. – Не натворит ли она глупостей?! И чем, – хладнокровно прикинул он, – это обернётся для меня? Ведь в этот абсурд слепо уверуют! Уверуют, что проблемы девушки вызваны игрой и деятельностью клуба! Её историю обязательно, непременно используют для борьбы с чикли! Могу ли я как-нибудь её успокоить?»

Профессору, кажется, было ясно, как Алиса хочет, чтобы её успокоили. «Нет», – твёрдо повторил Шор, вспомнив, как она положила свою руку, сколько ей лет и сколько ему, хлебнул воды, которую переливал из кулера в фаянсовый кувшин, так как презирал лишённую эстетики функциональность, и сделал пару решительных шагов по кабинету, которые помогли ему обрести баланс и вернуться к насущным вопросам, касающимся заведения в Сретенском тупике.

В клубе «Чикли», который он создал с целью восстановить традиционную игру одного любопытного этноса, погибшего, по разным оценкам, от четырёхсот лет до четырёх тысяч лет назад при неизвестных обстоятельствах, назревал протест. Шор чувствовал, что недолог тот час, когда члены клуба перестанут доверять себе и скажут, что игра – обычное символическое поведение, наподобие запуска в небо китайских фонариков, Чистого четверга, возгласа «Горько!» или обсыпания рисом брачующихся. Что чикли ничем не отличаются от других традиций, а за их изящными витийствами, подобными древнейшим орнаментам и вышивкам – известным образам мироздания, – кроется лишь шелушение посредственности или, ещё хуже, стремление оболванить народ. Эта десакрализация происходит всегда, когда символ, бездонный психический артефакт, пытаются объяснить и таким образом ограничить его скупой реальностью языка. Десакрализации Шор боялся. Боялся и всё-таки предвидел…

В такие моменты он прищуривал глаза и представлял, как заходит солнце и он остаётся один. Токмо он, и древняя письменность, и соцветия её головоломок… Токмо он и чикли. Чикли, к которым он мечтал приобщить своего современника, загубленного жаждой потребления и отсутствием национальной идеи. Шор продолжал бороться за внедрение чикли даже тогда, когда ему накинули петлю на шею оппоненты.

В их числе был упомянутый Алисой Казанцев. Он работал над гипотезой, антагонистической идее Шора, и пытался его дискредитировать.

«Нет», – повторил профессор и снова взялся за журналы, которые на время развеяли призрак произошедшей сцены.

Сейчас Андрея Макарьевича волновала публикация Шин У Сона, с которым он семь лет тому назад провёл работу по переводу раскопанных археологами таблиц тикутаки¹ и который, последовав его примеру, открыл клуб «Чикли» в Сеуле. Смысл его пространной и, как всегда, более, чем нужно, эмоциональной статьи, которой бы преминуло мелькать скорее в «Popular science», нежели в «Journal of Orient», издаваемого на двух языках Институтом востоковедения Корейской академии наук, заключался в том, что, согласно письменному свидетельству древнего народа, ребёнок во чреве галлюцинирует и видит сны, которые связаны со сном матери.

«Смеем предположить, – писал автор статьи, – тику обладали более обширными знаниями в этой области, чем современная наука, совсем недавно обретшая волю и инструменты для изучения сна. Постижение somnus – это онтология тикутаки. Также это одна из составляющих ещё не до конца понятой нами традиционной игры «Небесные чикли».

Из этой никчёмной публикации, не подкреплённой точным указанием источника и не предоставляющей филологической интерпретации текста, якобы содержащего данное утверждение тикутаки, явствовало, что Шин У Сон был намерен вплетать сомнологические домыслы в игру. И впредь провоцировать несведущую публику строить самые нелепые конструкции вокруг этноса и раздувать шире пламя его наследия.

Также Шору пришлось задуматься о том, что Шин У Сон, увы, едва ли не единственный представитель академического сообщества, кто солидарен с ним, признанным и состоявшимся, относительно места и целей игры в обществе древнего народа.

Что это за цель? И самое главное, почему знание этой цели актуально на день сегодняшний, когда нет ни гримуаров, ни медальонов, ни глиняных табличек, но есть гаджеты и мельтешение бурь в глобальной луже?

«Вот эта “онтология в somnus”, – подметил для себя Шор, – короткий эвфемизм, скрывающий целый трактат, да что там, целые тома, которые могли быть посвящены неигровой и в высшей степени практической сути этой игры!»

Однако согласие с мыслью Шин У Сона, ввиду склонностей последнего к популяризаторству, Шора совсем не радовало. Он по-прежнему чувствовал себя единственным, владеющим истиной о народе. Первым и единственным. Настолько свободным, что, возможно, придётся в какой-то момент освободить и этот кабинет, этот бренный приют, в котором всё и всегда развивалось диалектически, отрицая самое себя.