И теперь, отбросив лексику, которой так нелепо и безыскусно пыталась добиться своих целей, а в сущности, лишь нагнетала самоотвращение, она произносила изредка что-то вроде «угу» или «щас».

И это было похоже на жестокий аттракцион: она приближалась к своему решению и как будто катилась в пропасть, а потом выныривала из неё и снова просила повременить. В этот момент ей и позвонил Саша, можно сказать, единственный приятель из членов клуба, который хотел с ней встретиться и обсудить, в общем, то же, о чём уже говорил Елагин.

И этот звонок сотворил несколько вещей. Он вторгся извне в это душное и смрадное пространство и продемонстрировал, что ещё можно одуматься, отвлечься от намеченного из-за каких-то внешних и автономных причин.

Звонок принёс радость, которая, впрочем, стремительно перетекла в досаду. Точно Алиса была узником, на котором вдруг разорвались оковы, и она вдруг судорожно и парадоксально стала искать, как их вернуть.

От перенапряжения она несла, что приходило на ум, и как будто в этой болтовне забывалась.

«Какие там новости? Не до новостей! Давай лучше, Санёк, о другом! – слышал Саша Алисин пьяный голос, и по коже его ползли мурашки от недоброго разгулья девушки. – Как думаешь, это будет последняя игра, а? – и, не слушая его, продолжала. – Чибля, Саша! Сегодня я буду ругаться! Поверь, это лучше, чем… В общем, лучше, чем другая, фу-фу, аж блевать, вот уж… Верь мне, в общем. Лучше ругаться. Это практически спасение. Серьёзно! Да что ты! Иногда, слушай же, что говорю, надо переступать табу! Это полезно. Может, улизнёшь от худшего греха! Нарушение табу – это смерть в миниатюре. Может, их для того и придумали, чтобы они были спасительными примерками, эти табу. Чтобы человек примерился. И примерка осталась примеркой. И дальше никто не пошёл. Не веришь? А ты поверь. И табу полезны, и гадкие попирания их могут быть полезны! Все одна польза! Слышишь, сколько пользы вокруг меня-то? А ты, Сашка, тоже всё сладенькое, а? Ругнись! Ну хотя бы немножко!» – тут у неё промелькнуло, что для этой жуткой примерки подошёл бы Саша, потому что переступить через отвращение к мохнатому мужику, казалось, выше её сил…

Хотя тут же она ощутила «нечестный компромисс», именно так она подумала и даже как будто поругала себя за малодушие и изворотливость. Ведь какая погибель в том, чтобы с Сашей? Какая в том примерка к тому? Однако и откинуть полностью этот «малодушный компромисс», сводящий к минимуму деструктивное значение акта, она не могла, потому как время от времени оборачивалась к мохнатому и видела его лапу. И она как будто дала лазейку для случая… Вторгся же этот звонок. Отсрочил же её гибель.

«У-у-у, а ты бы меня сейчас видел… Жуть и мерзость, Саша, и тут другого слова и не сыщешь, – самобичевалась Алиса, но тут же переходила к необъяснимой для Саши горькой и саркастической интонации. – Может, Саша, у нас с тобой будет сегодня весёлый вечер. Значит, слушай. Я в некотором месте, ты можешь сюда прийти. Место неприличное, пьяное, здесь такой дух, такие попойки безобразнейшие случались, у-у-у, угар, это место даже за века не отмыло себя, и вот так его и назвали. Прям и назвали. Вот тут я сижу, Саш, в подвале, даром, что Пушкин родился, всё гав-но», – сказала она. Нервные смешки и гудки.

Саша набрал ещё раз, но телефон оказался выключен. Тоску его усилила и открытая для ориентировки карта Москвы – гигантской попойки. Довольно безрезультатно он поискал информацию в интернете и нашёл всего пару домов, в которых бывал поэт. Несмотря на это, он собрался и вышел из клуба, чтобы искать Алису.

Саша хотел, чтобы Алисин речитатив не отвлекал его от собственного замысла, чтобы он сам не волновался тщетно. Подобного рода выходки, речи про смерть и нарушение табу вполне согласовывались с Алисиной несколько экзальтированной природой. Замысел же Саши касался одного серьёзного разговора, на который он, кажется, решился. А новости, с которыми он первоначально ей позвонил, были лишь предлогом.

Вначале юноша пошёл по Сретенке направо к тому месту, где прежде стояла Сухарева башня. Но потом, осознав, что от волнения он удаляется от злачных мест, Саша взял себя в руки и развернулся на сто восемьдесят градусов, чтобы пройти по заведениям Сретенки, дойти до Чистопрудных клубов и затем свернуть на Маросейку и Покровку, кишащую барами. Правда, насколько он имел представление, не подвального типа.

Один, второй, третий бар, клуб с фейс-контролером, и там всё грохот, локти, шум, столпотворение, – надежда её найти чахла с каждым новым местом. Выйдя из десятого заведения, Саша остановился и заставил себя сосредоточиться. Он простил себя, что промотал целый час в бессмысленном шатании, и ум стал чётче.

Тогда он вспомнил, что Пушкин родился на Бауманской или где-то в Немецкой слободе, потом стали припоминаться ему и названия: Басманная, Госпитальная, Денисовский переулок, Басманные тупики, Аптекарский переулок, – среди этих названий, увы, ни разу не мелькнуло ничего угарного, как обозначила Алиса.

Однако Саша всё-таки дошёл до Садового, поймал машину и проехал минуты за три до того места, где родился и крестился совсем другой поэт. Вдруг хмель застил память Алисы? Саша вышел из такси и направился к Бауманской.

Дорога пролегала через малолюдную тенистую улицу. Из-за обилия домов, дышащих ладаном истории, богаделен, института благородных девиц и наркомата путей сообщения, столкнутых лбами в самой узкой и таинственной сумрачности, улица приобретала такую неизбежную в данном случае характеристику, как глубина. Из открытых заведений ему попался только небольшой продуктовый, в который влетели по ступеням, боясь не успеть до одиннадцати, три кадета, отмахнувшиеся в спешке от Саши, когда он спросил, где тут в округе можно чего-то выпить или потанцевать.

Одолев глубину улицы, он вынырнул на площади Разгуляй, покрутился по ней, не заметив её названия и, сомневаясь, куда же ему податься: направо к дяде или налево к крещению, – пошёл налево. Именно на площади Разгуляй в неприметном заведении в это же самое время Алиса была в очень неоднозначном положении.

Через час, так и не дождавшись Саши, Алиса, будто не обладая волей изменить своё решение, согласилась уйти с мохнатым мужиком. Они вышли, прошли про Доброслободской, свернули в переулок. В нём стояли казарменного типа дома с обветшалыми фасадами, потухшими окнами и, как оказалось, гуляющими внутренностями: расшатанными лестницами, скрипящими половицами, разбитыми лампами. Кухонные ножики, самые ужасные из всех ножиков, могли появиться из любых дверей и юркнуть в тело позднего гостя. И освещалась убогая картина только одним фонарём, мигающим в темноте.

При виде горевшей в переулке мусорки, служившей источником вони, Алису охватила паника. Невероятно чётко и резко, несмотря на затуманенный алкоголем ум, она ощутила, насколько это её решение близко к решению следующему, насколько одно тянет, с неумолимой, противной инерцией, за собой другое. И эту силу не уменьшить! не отменить! Один шаг – раз, и второй. Грехопадение сцеплено с ещё худшим грехопадением… Она чувствовала колоссальную связку одного своего шага со следующим. Это знание бежало мурашками по её замёрзшей коже. И разве она уже готова к тому, последнему?! Разве всё действительно кончено?! Разве нет ещё надежды? Нет. Акт. Верёвка. Смерть.

Взвизгнув, она побежала со всех ног от мохнатой руки вниз к Доброслободской. К свету и людям. Но, не пробежав на каблуках и десяти метров, упала. Попыталась встать. Её обдал никотиновый запах прижатой к ее рту руки… «Хотела убежать, милочка? За нос меня весь вечер водила», – сквозь зубы цедил мужик, судорожно расстёгивая одной рукой брюки. Рука его дрожала. Он приблизил к её лицу то, чего она ещё никогда не видела. Алиса заныла, замычала, попыталась вырваться, но мужик налёг на неё всем весом и одним движением задрал платье. «А-а-а», – понёсся по пустому переулку душераздирающий вопль. И от боли, от невыносимого унижения Алиса впилась зубами в свою руку. И она грызла её и сосала, задыхаясь от слез, до тех пор, пока все не кончилось.

«Ты сама, сама, сама, согласилась!» – рявкнул напоследок мужик и сунул ей пять тысяч рублей. Освещённый в этот момент вспыхнувшим и тут же погасшим с электрическим дребезжанием фонарём, он рванул по переулку и скрылся в сумраке поворота. А кухонные ножи так и ходили, так и шныряли вокруг лежащей на асфальте Алисы. Обкусанной рукой она пыталась одёрнуть платье с кровавым пятном. Девушке казалось, что она может не успеть подняться, как кто-то накинется на неё вновь и возьмёт силой. В этом переулке это возможно.

Через какое-то время она подняла деньги, встала и пошла, пошатываясь, к мусорке. Та уже догорала и смердела ещё сильнее, клубясь дымными, в темноте живыми, облаками. Что ж, Алиса сама хотела своего падения. Она сама довела до этого. Теперь легче умереть. Алиса высунула купюру. Посмотрела на неё. Протянула руку. Дым тут же поглотил и обдал жаром.

– Это моя жертва тебе, боженька, – произнесла она сорванным хриплым голосом, колени её подкосились, и она рухнула у мусорки в рыданиях.

Алиса знала – её никто не слышит.

«Игра не совместима с жизнью», – ответила бы она, если бы прямо сейчас к ней подошли и спросили, кто над ней надругался. «Игра!» – закричала бы она. Что-Что? Вы о чём? Да! «Игровое восприятие постигнуто. И что?! И теперь любой трэш – это игра. Слышите?! Не верите? Так смотрите, смотрите же на меня! И эта игра – теперь единственный доводящий до самоубийства трэш! За игрой нет жизни. Нет иной боли, кроме адской боли этой игры».

Алиса ощущала, как и прежде, боль. Но боль эта была как будто не от произошедшего этим вечером ужаса, а от двух предельных знакомых состояний: одиночества и расщеплённости.

Она даже услышала и увидела, как говорит сама себе, и, как и Бог, не стала за ненужностью ничего отвечать. Мусорка, треща время от времени пластиком, поглотив мерзкую купюру, горела в отсутствии всех…

Итак, первое таинство для поэтического сознания состоялось в 1799 году в Елоховской церкви, к которой направился, шагая широко и взволнованно, от площади Разгуляй Саша. Настроение у него становилось всё сквернее. По мере обхода слободы с её заведениями, кое-где напоминающими студенческое гетто, крепло ощущение, что он в чём-то ошибся. Что-то не так понял. Обманулся.

Он свернул к Меньшиковскому дворцу, от нечего делать поглядел через ограду на Бауманку и уже совсем разуверился в том, что найдёт Алису. Пару раз он стрельнул телефон у студентов, услышал, что она, как и прежде, недоступна, и пошёл в сторону Курской, чтобы вернуться в клуб и читать пушкиноведов.

Но он не любил себя нервным, взъерошенным, поэтому всячески себя усмирял, спускаясь к Яузе и колеблясь, пройти или не пройти по заведениям Сыромятников. А когда он дошёл до реки, которая никуда не текла, но лежала темнотой под крутым холмом, то настолько преуспел в самоуспокоении, что решил вообще отправиться домой и отложить разговор.

«Хоть и не нашёл Алису, но, думается мне, что всё хорошо, и с утра я этому найду подтверждение», – рассуждал Саша. Дыша всё более свободно и ровно, он и увидел на горбатом мостике, который был подсвечен фиолетовым, как и высившийся за ним на холме Андроников монастырь, одинокую женскую фигуру.

Зрелище было едва ли романтичным: женщина, перевесившись через перила, мотала справа-налево простоволосой головой. Саша перешёл на бег, потому что ему показалось… С ума сойти! Фигура этой девушки в красном платье и в короткой курточке, несмотря на ночной холод и срывающийся снег, напомнила ему Алису. Да, это была Алиса. Он обмер. И, боясь криком спугнуть её, молча быстро побежал к ней, горя разом всеми чувствами: болью, страхом, любовью, изумлением, страстью, негодованием.

– Алис, – боязливо и ласково позвал он, – Алиса.