Девушка некоторое время стояла, перевесившись через перила, но головой мотать перестала. Потом она выпрямилась, пригладила взлохмаченные волосы и обернулась. Сашу поразил не столько внешний вид – непривычно ярко накрашенное лицо, откровенное платье, – сколько взгляд: она смотрела, как помешанная, равнодушно, без всякого удивления и будто не видела его.

– Привет, Саша. Есть закурить?.

– Ты же не курила!

– Точно, – произнесла она и перевела взгляд.

– Что с тобой? Что ты здесь делаешь? Где ты была?! – снимая с себя куртку и накидывая ей на плечи, спрашивал он.

Она не отвечала. Не скидывала куртку. Но и не придерживала её.

– Почти отгадал загадку, да? – ухмыльнулась Алиса и, резко повернувшись, добавила, смотря с осуждением ему в глаза. – Да поздно, Сашенька.

– Тебя обидели? – в чувствах он схватил её запястье.

– Я сама себя обидела, и хватит об этом, – отрезала Алиса, – пойдём лучше где-нибудь покурим.

– Нет, не покурим. Мы останемся здесь, пока ты не ответишь!

Алиса удивлённо на него посмотрела, сделала шаг вперёд, намереваясь идти, но он преградил ей дорогу.

– Я очень устала и хочу сесть. Я сейчас упаду, мне нужно сесть.

Он взял её под руку, и они пошли в сторону Курской.

Из-за большой разницы в росте Сашина куртка висела на ней как пальто, в которое она запряталась с головой и согревалась дыханием. У Курской, где шла привокзальная ночная жизнь, в мешковатое пальто сунули цветы – «Для прекрасной девушки». И этот ободранный подросток с розами, и Саша, выкупающий охапку, вызывали в Алисе жалость. Она отвернулась и зажмурилась. «Это я себя изнасиловала. Сама себя».

– Правда, меня никто не обижал, всё это ерунда, я сама, – вернулась она к разговору, когда они присели с Сашей на лавку.

– Но ты мотала головой…

– Да хотела отрезветь, – соврала она и вдруг её губы задрожали, лицо скуксилось, она уткнулась в его плечо и стала говорить навзрыд: – А знаешь, Саша, что самое ужасное? Что мы одиноки! Жутко одиноки! И нас даже нет, мы все – пшик! Никакой эмпатии, никакой любви, Саша! Элементы мы, – и, не услышав или сделав вид, что не услышала Сашино «как же любви нет?! я бы хотел тебе сказать…», – ничего вообще, только одиночество! Скажешь, нет? А как нет, Саша? Вспомни чикли: мы – «колебание светотеней». Чьих, откуда? Понятно, угу, оттуда, Того, значит. А Тот, Саша, Он же одинок! Он же ещё более одинок, ведь всё его производное – Он сам. Ты представь, как зверски, как люто, дико, мерзко, гадко быть Одним в целой вселенной. Мы все – только голое одиночество.

Саша действительно не понимал, как можно так некорректно смешивать Абсолют с одиночеством, и пытался успокоить Алису христианским триединством, а также тем триединством, о котором читал в Упанишадах. Между делом он пересказал ей и обоснование троицы Гегелем. В чём он видел исчерпывающее даже для материалистического ума доказательство невозможности того самого одиночества. Но она продолжала настаивать на метафизическом и самом невыносимом, губящем её душу одиночестве и периодически плакать, утыкаясь в его плечо. Когда это происходило, на Сашу находило такое блаженство, что он забывал о её терзаниях и расцветал, затем корил себя и возвращался к сочувствию. От этих внутренних рывков его сострадание выглядело как-то гипертрофированно и помпезно. Впрочем, Алиса была не способна это замечать.

– Знаешь, я, кажется, понял, почему тебя так мучает это метафизическое одиночество, – аккуратно начал молодой человек. – Именно потому, что ты не веришь в любовь. На этом и завязываются все остальные переживания. Человек не может безболезненно для психики лишить себя веры в любовь, – высказался он и хотел уже подойти к своему признанию, но Алиса направила разговор совсем в другую сторону.

– А как в неё можно верить, Саша? – воскликнула она, схватив его обеими руками за плечо. – Как?! Когда всё вокруг – пустые кванты, дурацкий квантовый суп, – она сгорбилась, закрыв голову руками, и проскулила: – я схожу с ума, Саш. Я скоро съеду. Честно, всё пустое и такое огромное, одинокое, я только об этом и думаю, знаешь, жуть, и так страшно. Все остальные события меркнут. Ничто-ничто не сравнится с тяжестью того, что у меня на сердце! И мне страшно даже смотреть кругом: дома, небо, фонари – всё такое одинокое, смирившееся со своим одиночеством. Закрываю глаза, и так кружится голова, как будто в бесконечную пустоту попала. Бесконечную пустоту. Так страшно, – она проскулила, потом подняла голову и, как-то потерянно оскалившись, произнесла: – Ну разве что только докажут, что атом имеет потенцию к любви, тогда, может, я и поверю, что она как-то может касаться и абсолютного.

– Ну мы же про людей, Алиса. Я говорю о человеческой любви. Какие атомы?

– Про каких людей, Саша?! – возмутилась девушка и от своего возмущения даже на мгновение почувствовала себя легче. – Ты разве не помнишь постулаты игры? Нет никаких людей, тебя и меня, вообще никого нет! Мы – иллюзии, дрожь ветра, игра Бога в солнечные зайчики.

– Хорошо, допустим так. Но если даже эти солнечные зайчики способны любить, не является ли это ещё более крепким подтверждением любви? – тоже повысив голос, ответил Саша.

Алиса замерла и долго разглядывала юношу, которому стало неловко и хорошо от этой пристальности, и он заботливо продолжил:

– Мы не знаем многого. Хотя бы поэтому не стоит своим человеческим умом пытаться охватить то, что не может быть им понято. Отрицая любовь, ты не признаешь за Абсолютом абсолютного, – говорил он, пытаясь нежно взять её ускользающую руку.

– Да, может, и выберусь из Сретенского тупика, – сказала она, но тут же зажмурилась, вспомнив мужика, и подскочила, – я поехала, тут очень холодно. Жуткая весна. Спасибо тебе!

Но тут же ей стало страшно – вдруг в такси что-то произойдёт, и она попросила Сашу проводить её до дома.

У двери, наклонившись к Алисе, Саша почувствовал смесь запахов от спирта и роз. Счёл этот коктейль приятнейшим благоуханием. Поцеловал её в щёку. Его глаза обнадёженно сверкнули в темноте зелёного подъезда. Алиса скрылась с охапкой цветов в квартире, все постояльцы которой давно спали.

И почему эта примерка прошла так жестоко? И почему в эту страшную ночь в её комнатушке столько цветов?

Глава 4

Профессор Казанцев и его гвардия поразительно отличались от тех, кто собирался по вечерам в Сретенском тупике: от «казанцев» исходил дух победного реализма и рационализма. Не понятно, правда, почему. Может, технологии позволили им сотворить этот образ?! Нельзя же полагать, что дело – в коренастости Казанцева и ироничности его единомышленников? Но почему-то одни заработали славу мистиков, а вторые пользовались авторитетом здравомыслящих мужей науки. Видимо, их рационализм зиждился на том, что они видели в игре вредную практику. Однако казанцы считали её настолько вредной, что она, по их мнению, привела к гибели народа. Эта зловещая гипотеза повсеместно принималась, считалась обоснованной и реалистичной.

«Вот вам пример деструктивного ритуала, – любил говорить Казанцев. – Содержание игры расшатывает психику, способствует быстрому развитию самых разных психических патологий. Зачем тикутаки играли? Игра была им, скорее всего, навязана, это психоружие. Враг смог использовать ахиллесову пяту древнего общества, уверенного в своей избранности, а авторитет жреца был очень высок и принимался без сомнений».

Профессор Казанцев, как и Шор, был легендой института. Его корифеем. Справедлив закон: признание ценности одного лишало ценности другого. И произошло это задолго до их учёного разногласия. Казалось, дело даже не в гипотезах и научных спорах, а в чем-то более глобальном и им неподвластном. Почему-то случалось так, что, если человек проникался речью Шора, то он становился поразительно глух к Казанцеву, что приводило впоследствии к более активному неприятию аргументов последнего. Если же собеседник был солидарен с Казанцевым, то, соответственно, враждебен к Шору.

Так сложилось ещё на заре их пути, когда ни у одного, ни у другого не было ровным счетом никакой славы. Обычное соперничество – можно решить. Однако те, кто видели этот живой процесс, замечали, сколько в нем было стихийного, непреднамеренного. Как будто дело касалось не схватки интеллектов, тщеславия, амбиций, а конфликта, вытекающего из способа восприятия или самой манеры мыслить.

Долгих десять лет это соперничество жило и развивалось словно отдельно от учёных – они занимались карьерой, избегали друг друга и тем более этих спонтанных нокаутов. Но однажды вечером один женский силуэт заставил двух профессоров узреть пропасть между собою. Шор, кстати, был тогда менее привлекателен. В нем ещё не проснулась тяга к стилю, он ещё не соткал эту безупречную мантию загадочности, которой впоследствии окутал свою персону. Хотя и тогда он мыслил неординарно и любил стоять особняком.

Казанцев, напротив, находился в поре расцвета и женщин не сторонился. По случаю юбилея института, который проводили в кавказском ресторане у Парка культуры, он намеревался погулять от всей души и искал себе пассию.

Как бы нехотя, преодолев усилие, Казанцев обратил внимание на женщину, с которой о чем-то разговаривал Шор. В это же мгновение с ним что-то произошло, словно разорвалось на мелкие частицы внутреннее ядро.

– Уверяю вас, он танцевать не умеет! – подошёл он к паре и стал растекаться по древу своего красноречия. Через десять минут он увлёк женщину на танцпол.

Первое, что захотел сделать Шор, – врезать Казанцеву. И дело касалось не барышни. А самого этого бравирующего Казанцева. Однако Шор выдохнул и остался стоять на месте. На удивление, женщина смогла вырваться. Она вернулась к нему, чтобы продолжить разговор. Тогда желание разукрасить морду Шору проснулось у Казанцева. И он схватил рюмку, потребовал микрофон и произнёс самый весёлый и красноречивый тост, в котором, однако, содержалось несколько саркастических уколов в адрес Шора. И все поняли, о чём речь. И смеялись.

А Шор не хотел выступать в роли тамады. Он решил удалиться. С женщиной или без? Он никак не мог понять, интересует ли она его сама по себе или в общении с ней он удовлетворяет свою месть? И так как в последующий час он так и не смог разыскать истину, посчитал, что уехать одному честнее. И этот поступок – с доброй подачи Казанцева – породил первые сомнения в гетеросексуальности Шора.

После того, как он уехал, пыл соперника утих. Конечно, не в его характере было отказываться от своих планов, но что это – почему та, которая пробудила в нём столько чувств, сейчас неинтересна? «Скотина всё-таки Шор», – ответил Казанцев на свой вопрос, как будто бы речь шла об исключительной хитрости Андрея Макарьевича, который мог строить пакости (в этом Казанцев был убеждён), не открывая рта.

И хоть пропасть между учёными уже воссияла, всякий раз её усугубляли успехи, которых они добивались. Ермолаю Ивановичу Казанцеву никогда не забыть того дня, когда институт зашуршал, подобно липе на ветру, и стал скрести по его бедному сердцу: «Шор открыл уникальный ритуал». «Глупости! – взбунтовалось всё в нём. – Он шарлатан! – чуть не закричал, но только стиснул зубы и процедил: Надо проверить». И как же он захворал, когда разразился этот журналистский бум вокруг игры в чикли, как занемог и состарился. А Шор, как будто глотнул эликсира сексуальности, становился всё более привлекательным, небрежно-элегантным, подтянутым.

Андрей Макарьевич уже не стеснялся своей отстранённости от женщин – он питал домыслами тайну. А жизнелюбие и женолюбие Казанцева растворились: он либо болел, либо искал опровержение идеям отца чиклианства. Вскоре он наткнулся на упоминание о трактате Черубино Пиппы. По некоторым данным, тот посвятил свой труд зверствам и наваждениям тикутаки. И какой же немыслимой ошибкой было заявить о трактате! Тут же на его поиски кинулись десятки подкованных знатоков, как его сторонники, так и члены клуба.