– Да, я выбрал несколько лагерей, в которых ведется работа следователями и появилась агентурная информация, интересующая именно нас. Я бы рекомендовал вам обращать внимание и на женскую часть этих лагерей. Разумеется, там работают следователи-женщины, но мы вольны нарушать свои же правила. Не торопитесь сразу погружаться с головой в дела конкретных личностей, не ознакомившись с общей обстановкой, настроением людей в этих лагерях. Хотя вы и сами понимаете все нюансы этой работы. Уж вашу-то группу мне учить нечему.

…Лагерь, в который прибыла группа, размещался на месте рабочего поселка неподалеку от Твери. Бараки, в которых до войны жили рабочие, переоборудовали, наспех приспособив под временное содержание большого количества людей. Сломав внутренние перегородки, бараки с выделенными комнатами, рассчитанными на 4–6 человек, теперь превратили в подобие казарм. Собственно, бараки и изначально были приспособлены только под временное размещение людей, возможно, только на летний период. Длинные, низкие, сколоченные из грубо обработанных досок, плохо утепленные. Внутри – двух- или трехъярусные нары с тонким слоем соломы вместо матрасов. Окна зарешечены, многие окна с разбитыми стеклами, и их наспех забили досками.

Шелестов шел по бараку, рассматривая людей, которые в ответ настороженно провожали взглядом незнакомого подполковника. Оперативник обратил внимание на то, что люди жмутся друг к другу. В бараке было холодно, хотя здесь стояли две печки-буржуйки.

– Как часто топят в помещении печки? – спросил Шелестов своего сопровождающего – лейтенанта НКВД из конвойного подразделения.

– По утвержденному расписанию, – бойко ответил лейтенант, – утром в шесть часов и вечером в двадцать один час.

«Да, – подумал Шелестов, – не намного лучше, чем в немецком лагере. В двух предыдущих лагерях условия содержания бывших военнопленных советских офицеров были намного лучше. Там лагеря были больше похожи на общежития, а здесь… Тусклое освещение запыленными лампочками под потолком, которые и горят-то не всегда, лишь вечерами, создавая только полумрак. О санузле вообще не хотелось думать – выгребная яма во дворе, деревянные уборные с промерзшими дырами. Хотя бы умывальники находились внутри барака, а не на улице – жестяные корыта с ледяной водой».

Снова и снова Шелестов вглядывался в лица людей. Что чувствуют, о чем думают эти люди – бывшие командиры Красной Армии, прошедшие немецкий плен, а теперь оказавшиеся в положении подозреваемых? Страх, злость, отчаяние, обиду? Или уже равнодушие к своей судьбе, нечеловеческую усталость? Ведь никто из этих людей не знает, что с ними будет. Те, кто предал, боится, что предательство вскроется, те, кто честно служил Родине, боятся, что им не поверят. Одних отпустят, других отправят в штрафбат, третьих – в ГУЛАГ. Даже между собой разговоры осторожные. Шелестов понимал, что все они прошли через ад плена, голод, издевательства, а теперь их допрашивают, как предателей. И теперь у некоторых уже нет сил бороться. Они видели слишком многое, чтобы верить в скорое освобождение.

Ежедневные многочасовые допросы с пристрастием. Следователи НКВД выясняют, как человек попал в плен, не сотрудничал ли с немцами, не завербован ли ими. Изо дня в день, из недели в неделю, из месяца в месяц эти люди ждут решения своей судьбы. Их вина не доказана, формально они не являются преступниками, но содержат их как преступников и относятся к ним так же. Надо через Платова как-то повлиять на руководство этим лагерем. В других все же не такие нечеловеческие условия. А еще, как выяснилось, этих людей, находящихся в статусе подозреваемых, а не заключенных, могут гонять на тяжелые работы: разгрузку, стройку, лесоповал. Вот вам и общее настроение: гнетущее, мрачное. Люди измождены, многие больны. Одни цепляются за надежду, что их оправдают, другие уже смирились с худшим. Они воевали, страдали, а теперь их считают врагами. Это место, где даже те, кто выжил в фашистском аду, могут сломаться – от безысходности, от страха, от осознания, что Родина им не верит.

Начальника лагеря майора Терехова Шелестов до обеда так и не смог застать в своем кабинете. Дежурный все время ссылался на различные дела майора и при разговоре бледнел перед подполковником из главного управления НКВД. Оставалось надеяться на то, что и Терехов с некоторой опаской может относиться к негодованию подполковника из Москвы, с самой Лубянской площади. И Шелестов решился рявкнуть как следует на дежурного, чтобы тот срочно вызвал в кабинет майора Терехова.

Начальник лагеря явился через десять минут в грязных сапогах. Плечо его шинели было испачкано в извести, а во взгляде было озабоченное выражение. Майор хотел было отдать честь, как и положено, но ладони у него были тоже в извести и даже в саже. Прикладывать грязную руку к головному убору для отдания чести было, мягко говоря, по армейским законам просто неприлично. Майор вытянулся перед Шелестовым.

– Прошу извинить, товарищ подполковник, я не знал, что вы меня ищете, я думал, что вы прибыли по своему делу и им занимаетесь. Разрешите, я хоть умоюсь, а потом мы побеседуем.

С помощью миловидной помощницы, девушки с сержантскими погонами, он снял шинель и ушел в смежную комнату. Шелестов тоже снял шинель и уселся за приставной стол ожидать Терехова. Закурив, он принялся осматривать кабинет. Стены обшиты струганой рейкой, стол и стулья явно самодельные, кустарного производства. Но сделаны качественно и даже красиво. Видать, Терехов сюда прибыл из ГУЛАГа и сумел и здесь организовать быт, пользуясь трудом и умением «сидельцев». На стенах, судя по следам и оставшимся гвоздям, совсем недавно что-то висело. То ли украшения, то ли картины, а может, красивое оружие: какие-нибудь сабли, кинжалы, пистолеты.

Вошел Терехов, умытый, причесанный, подтянутый, только какой-то исхудавший, с ввалившимися щеками. Он подошел к двери и крикнул своей помощнице, чтобы принесла чаю, закрыл дверь и уселся за свой стол.

– Не чаи нам с вами распивать надо, товарищ майор, а делом заниматься, – недовольно отозвался Шелестов.

Майор странно посмотрел на гостя, окинул взглядом орденские планки, нашивки за ранения, потом глянул на свои наручные часы и с каким-то терпеливым сожалением ответил:

– Ну чаю мы все-таки с вами попьем, товарищ подполковник. Хоть так немного согреемся. Я вот сегодня еще не завтракал, да и обед не предвидится. Так я вас слушаю!

– Согреемся? – прищурился Шелестов. – А вы знаете, какая температура у вас в бараках? Вы знаете, в каких условиях содержатся у вас люди, которым, кстати, не предъявлено еще обвинение, они не осужденные, а только подозреваемые, проверяемые? Они советские люди, офицеры, которые в большинстве еще и прошли ад фашистских лагерей.

– Знаю, товарищ подполковник, – кивнул Терехов, со спокойствием выдержав гневный взгляд московского гостя. – Третьи сутки у нас ведутся постоянные замеры температуры. Дров, чтобы топить печки, чаще не хватает, в стенах бараков дыры, а температура в помещении зависит не от того, сколько топить, а от того, как прекратить потери тепла. Завтра должны прибыть травяные маты и горбыль с пилорамы. Начнем своими силами утеплять стены. Дополнительные одеяла в пути, брезент на потолки для уменьшения потери тепла заказан. Больные, к сожалению, есть, и даже умершие. Двое умерших в прошлом месяце. И шестеро в больнице с воспалением легких. Выживут или нет, я не знаю. За последние четыре дня новых заболевших нет.

– Что вы мне все про какие-то последние четыре дня говорите? – сдерживая раздражение, спросил Шелестов.

– Так я здесь начальником всего четыре дня, товарищ подполковник, – спокойно ответил майор. – Полковник Хайлов, который был до меня, снят и куда-то переведен. Не знаю.

И только тут Шелестов обратил внимание, что у майора довольно приличный набор государственных наград. И количество планок на груди не меньше, чем у самого Шелестова. Четыре дня? Черт, вот ведь как неудобно получилось. Человек с первых дней окунулся с головой в работу, условия содержания улучшать. И раз предшественника сняли, значит, начальство в курсе проблем и помогает решать эти проблемы, а я явился тут с критикой, важный гусь из Москвы! Шелестов вздохнул и, собрав волю в кулак, улыбнулся через силу и сказал:

– Прошу меня простить, товарищ майор. Не разобрался в ситуации, вот и накинулся на вас с претензиями. Просто страшно за людей стало.

– Мне тоже, – кивнул Терехов. – Я как приехал, мне сразу блокадный Ленинград стал мерещиться.

– Ленинград? Вы там…

– Да, был. Безвылазно. 21-я стрелковая дивизия войск НКВД. Потом в госпиталь попал, чуть не комиссовали. Упросил оставить хотя бы не в строевых частях, на хозяйственной работе, но лишь бы при деле.

Когда принесли чай, офицеры разговорились. Терехов рассказал, что следователи не любили его лагерь и подолгу тут не задерживались, хотя для них были оборудованы относительно теплые комнаты для допросов. У него сложилось впечатление, что следователи старались всех подвести под статью об измене Родине, потому что так было проще и не надо проверять, выискивать доказательства, что человек в плену вел себя достойно и даже был в составе подполья, бежал, воевал в партизанском отряде. Атмосфера в бараках Терехову тоже не понравилась. К нему как к новому начальнику лагеря обращались люди, рассказывали. Но сам, самостоятельно он фильтровать людей не мог, для этого пришлось бы самому устраивать следствие и подключать для работы с бывшими пленными всех подчиненных. Единственное, что он мог сделать, – это хотя бы отделить помещение старших офицеров.

– Я могу познакомиться с личными делами?

– Да, конечно, – кивнул Терехов. – Я предупрежден о вашем задании, и вы получите полную информацию, какой только я располагаю. Есть и у меня свое представление о том, кто здесь достоин внимания. У предшественника была широкая агентура. Так ко мне в первый же вечер кинулись «стучать», простите за лагерный жаргон, дополнительную пайку вымаливать. Есть тут люди, как мне кажется, с чужими документами. Парочка судимых, это точно, но выдают себя за младших офицеров.

Сосновский подъехал на машине к крепкому кирпичному трехэтажному зданию с окнами, забранными железной решеткой. Здание было когда-то общежитием высшей партийной школы и стояло буквой «Г». И если фасад короткой стороны здания выходил на проспект, то его длинная часть с облупившимся фасадом уходила в старый переулок с заросшим травой тротуаром, растрескавшимся асфальтом и унылыми домишками напротив. Это уже был второй лагерь, в котором в отдельном блоке содержались и женщины-военнослужащие, имевшие офицерские звания.

На пороге, едва Михаил вышел из машины, его встретила начальница женского блока. Молодая грузная женщина с полными красными губами и пушистыми ресницами показалась Сосновскому на первый взгляд неподходящей кандидатурой для такой должности, где требуется властность, умение приказывать, требовать и добиваться выполнения своих приказов. Он ожидал услышать мягкий воркующий голос, но дама с погонами старшего лейтенанта вдруг бойко доложила хриплым прокуренным голосом:

– Начальник женского блока старший лейтенант Панова! Желаете ознакомиться с личными делами, товарищ майор? Или, может быть, пообедаете с дороги?

– Я хочу посмотреть, как у вас живут люди, – сухо отозвался Сосновский.

Ничего нового он здесь не увидел. Все те же серые, измученные тревогой и ожиданием лица, с тем же выражением отрешенности, а у некоторых и обреченности. Запах в помещении стоял не очень приятный, значит, женщины перестали следить за собой, за гигиеной. Или им не дают такой возможности? Но именно для этого начальниками и персоналом в таких учреждениях и подразделениях ставят женщин. Они лучше мужчин понимают особенности быта женщин, их потребностей.

– В основном медики? – спросил Сосновский Панову. – Попавшие в плен в первый год войны?