Пожалуйста, боже, если ты и впрямь где-то там есть, позволь мне свалить отсюда как можно быстрее. Готова даже в школьном подвале жить, лишь бы подальше от дома. От дома, где меня предала родная мать. От дома, где мне давно уже никто не верит.

«Я могу помочь, дорогая Ванда».

И теперь сослаться на ошибку не так-то просто. Откуда он – или она – знает мое имя? Это какая-то дурацкая шутка ребят со школы? Хотя им бы ума не хватило. Никто не в курсе, что за дичь творится у нас дома длинными темными вечерами. Я не говорила ни школьному психологу, ни подругам, ни уж тем более одноклассникам, на рожи которых смотреть тошно. Только и могут, что тыкать пальцами в мои спутанные темные волосы и болтающуюся у глаз седую прядь. В мешковатую одежду и тонкие бледные, как у утопленницы, руки. Да и синяки под глазами размером с Марианскую впадину шарма не добавляют.

И ничего не изменится, пока я не убегу.

Так вставай и убегай, чего трусишь? Но ноги подкашиваются в то же мгновение, когда я тянусь к дверной ручке: на первом этаже грохочет дверь, и я уже слышу тяжелые, до боли знакомые шаги. Один за другим, один за другим. Как наяву вижу: он поднимается по лестнице с сальной ухмылочкой, слегка ссутулившись, и уже расстегивает ремень.

Готовится.

Сглатываю и бросаюсь к окну, с надеждой глядя на газон внизу, но дверь моей комнаты с противным скрипом открывается, а в нос бьет тяжелый запах мужского парфюма. Дешевого парфюма из ближайшего «Волмарта». Бежать некуда. Грузовик уже сбил меня и теперь протащит по всему шоссе.

– Прыгать собралась? – басит отчим с усмешкой, прежде чем придвинуться ко мне вплотную и прижать телом к подоконнику. Возбужденный член упирается в меня сквозь несколько слоев ткани, а руки отчима по-хозяйски скользят к резинке мягких штанов. – Мы же оба знаем, что ты не сможешь.

Занавеска наполовину приоткрыта, но его это нисколько не смущает: он прекрасно знает, что на нашей безлюдной улице никто не поднимет взгляд на мои окна. Свет выключен, и едва ли нас заметит даже мать, если решит вернуться домой пораньше.

Бежать некуда, но я все равно дергаюсь и стараюсь наступить ему на ногу или лягнуть локтем, когда он приспускает штаны одной рукой, а другой закрывает мне рот. Я едва могу дышать, кусаю его за руку, но все бесполезно – это животное грубо заставляет меня наклониться вперед и уткнуться лицом в пыльный подоконник.

Ты не смогла, Ванда, и теперь снова поплатишься за свою нерешительность. Ты знала, что он придет снова, но все равно трусливо пряталась у себя в комнате, как ожидающая смертельного приговора заключенная. И вот он, твой приговор.

– Вот так, – пыхтит он позади, прежде чем толкнуться в меня без подготовки.

Низ живота сводит от резкой боли, а перед глазами вспыхивают десятки подобных вечеров. Сколько раз он издевался надо мной? Сколько раз нагло насиловал меня за спиной у матери? Он толкается размашисто и с явным удовольствием, не обращая внимания на мои всхлипы и попытки вырваться. Ему наплевать.

– А если будешь много болтать, – говорит он уже грубее и крепче прижимает меня к подоконнику, – и снова попытаешься кому-то донести, то мы с тобой будем встречаться гораздо чаще.

Ты приходишь ко мне несколько раз в неделю, ублюдок. Трахаешь меня даже тогда, когда мать молится за твое здоровье в церкви, а потом улыбаешься ей за столом во время воскресного обеда. Куда уж чаще? Но вслух я не могу сказать ни слова. По щекам катятся слезы, и я прикрываю глаза в надежде, что все это просто закончится быстрее, чем обычно.

Сейчас он устанет и свалит к себе, чтобы снова делать вид, будто ничего особенного не произошло. Дождется мать с работы, расскажет ей, какой он замечательный муж, и трахнет еще и ее, а она только рада будет. Все тело сотрясает от боли и несправедливости – от того, в какую пытку превратилась моя жизнь в последние годы. Ровно с тех пор, как мать вышла замуж за этого урода, а тот решил, будто может творить что только пожелает.

И с каждым днем у меня все меньше сил ему сопротивляться.

Отчим набирает ритм и остервенело вколачивает меня в подоконник, грубые пальцы все крепче впиваются в челюсть – наверняка останутся мелкие синяки, – а в воздухе стоит отвратительный запах пота. Он довольно хрипит и наваливается на меня всем телом, дергается в последний раз и выходит: я отчетливо чувствую, как по спине в районе поясницы разливается липкое теплое семя.

Грудь сводит спазмом, к горлу подступает ком, и меня едва не выворачивает наизнанку, пусть отчим до сих пор и прикрывает мне рот рукой. Ты заслужил гребаной смерти, урод. Чтоб ты сдох, понял? Чтоб ты сдох, когда в очередной раз решишь засунуть свой член туда, где ему не место.

– Ты уже большая девочка, Ванда, – хмыкает он с насмешкой и шлепает меня по заднице, прежде чем натянуть обратно штаны. – В этом году тебе девятнадцать, а в таком возрасте пора уже научиться держать все в себе.

Жадно глотая воздух, я кое-как приподнимаюсь и едва не падаю обратно, в последний момент схватившись за подоконник обеими руками. И мое отражение такое же жалкое, как и положение. Домашний топ сполз на сторону, обнажив плечо, на голове настоящее воронье гнездо, а на лице тень настолько черная, будто его у меня нет вовсе. Ванда-невидимка. Ванда, которой никто и никогда не верит. Ванда, которая все придумала.

– Да и признай, – бросает он уже у дверей так снисходительно, словно делает мне одолжение, – ты тоже этого хочешь.

И со смехом уходит: тяжелые шаги звучат на лестнице еще несколько секунд, а потом смолкают. Хлопает дверь их с матерью комнаты на первом этаже, и только после этого я даю волю эмоциям. Захлебываюсь рыданиями в темной спальне, роняю слезы на светлый подоконник и стыдливо свожу ноги, будто это я виновата хоть в чем-то. Будто это я его позвала.

За окном, в соседнем доме, мелькает и исчезает чья-то темная тень. Наверное, кто-то мирно оглядывает улицу, явившись домой с работы. Мне-то с этого что? Мне уже никогда не светит такая спокойная жизнь. Я никогда не смогу выйти во двор собственного дома, не оглядываясь в ужасе по сторонам. Я и жить в собственном доме никогда уже не смогу.

Может быть, стоит прыгнуть, и дело с концом? Насмерть не разобьюсь, но смогу свалить куда подальше, даже если сломаю обе ноги. Плевать, что со мной случится. Хуже уже точно не будет.

Испорченный ублюдком топ неприятно липнет к телу, и я – нерешительная, слабая Ванда – собираюсь выйти из комнаты и пробраться в душ, чтобы не выходить оттуда до глубокой ночи, когда на кровати снова оживает телефон. Тусклый синеватый свет от дисплея на мгновение освещает комнату. Конечно, только сообщений от каких-то придурков мне сейчас не хватало.

Но я помню, что писали мне сегодня. Я помню и впервые испытываю желание сделать хоть что-нибудь. Что-нибудь, на что меня хватит, раз уж я не в состоянии даже сбежать.

«Ты хочешь от него избавиться?»

Незнакомец повторяет свой вопрос, а я решительно беру телефон и набираю всего одно слово. Такое простое слово. Хочу. Ублюдок был прав, я действительно этого хочу – хочу, чтобы он сквозь землю провалился. Исчез. Сдох. Подавился беконом за завтраком и никогда больше не появлялся в нашем доме.

«Хочу».

Конечно, я давно уже не строю воздушных замков и понимаю, что все это глупости. Не появится из ниоткуда благодетель и не спасет меня от отчима. Раз уж с этим не справились в полицейском участке, когда я пришла к ним растрепанная и заплаканная, в одной только пижаме, то с чего бы справиться кому-то еще? У этого ублюдка связи по всему городу, каждый ему что-то должен, а кто-то просто верит, что он слишком хороший человек, чтобы творить такое дерьмо.

И не догадываются, что дерьмо – это он сам.

Я бросаю телефон в ящик стола, закрываю его на ключ и достаю из шкафа чистую футболку и нижнее белье. В душ тащусь уже на ватных ногах, едва соображая, что вижу перед собой – то ли до боли знакомый коридор, то ли тот дремучий лес, в котором давно потерялась. Челюсть сводит от боли, между ног противно ноет, а к горлу то и дело подкатывает тошнота.

Поздравляю, Ванда, ты похожа на привидение. Маленькое забитое привидение, которое можно трахнуть.

Держать слезы в себе невозможно, и я снова задыхаюсь от боли под струями горячей воды. Почему я? Почему до матери не доходит, что происходит? Тру жесткой губкой кожу всюду, где ко мне прикасался отчим, но его липкие прикосновения не смываются.

Черт. Черт. Черт!

Короткий удар по кафельной плитке – до крови на костяшках, – второй, третий, однако эта боль не идет ни в какое сравнение с поселившейся в душе. Да что там, она ничто даже на фоне боли в нижней части живота. Я должна сбежать. Мне здесь не место. Я больше не выдержу.

– Я дома! – раздается голос матери с первого этажа, и слезы с новой силой заволакивают глаза. А может, это просто вода.

Мама дома, а я сползаю на пол, забиваюсь в самый угол душевой кабины и накрываю голову руками. Сколько раз я пыталась рассказать ей о том, что творится прямо у нее под носом? Показывала едва заметные синяки и грязную одежду, а она…

Что за ерунду ты придумала? Где ты шлялась? Во что ты ввязалась? Я от тебя такого не ожидала, Ванда, ты под домашним арестом на две недели! Мне уже полгода как исполнилось восемнадцать, но домашний арест – все еще самое страшное наказание.

Потому что я не хочу больше находиться дома. Никогда.

Творец

Она прекрасна. От рассыпавшихся по плечам темных волос с яркой серебристой прядью у самого лица до хрупкой фигуры и больших карих глаз. Именно ее я искал последние несколько лет, именно так должны выглядеть девушки, которым повезет прикоснуться к совершенству. Да. Ванда Уильямс – даже ее имя идеально ложится на язык и перекликается с именами других жертв.

Ванда прекрасна.

Я поднимаюсь из-за стола и подхожу поближе к окну, чтобы выглянуть наружу через небольшой просвет между занавесками и вновь приметить, как она мечется по своей комнате на втором этаже. Дерганная и импульсивная, Ванда временами не находит себе места часами, а иногда сутками напролет сидит на кровати, уткнувшись лицом в прижатые к груди колени. Моя милая муза еще не догадывается, какая судьба ей уготована. Не догадывается, как скоро избавится от оков и прекратит нервно оборачиваться, едва услышав чьи-то шаги неподалеку.

Однажды она заметила меня в парке – наши взгляды встретились лишь на мгновение, но его было вполне достаточно. Взгляд Ванды – мрачный и затравленный, почти опустевший – в тот день окончательно пленил меня. На дне глаз еще плескался неудержимый, яркий гнев. Такой, что я мог ощутить его на себе и проникнуться ее злостью. Да, именно такими они и должны быть. Столько лет искать подходящий образ и экспериментировать, чтобы в один прекрасный день встретиться с моей маленькой музой.

Довольно улыбнувшись, я прислоняюсь плечом к стене и несколько раз глубоко и размеренно вдыхаю. Воздух в Рокфорде особенный: здесь повсюду пахнет сыростью, особенно в старых домах, стоящих практически впритык друг к другу на одинаковых безликих улицах. Идеальный город, чтобы немного отдохнуть от приевшейся суеты Лос-Анджелеса и вернуться к работе ближе к сентябрю. Может быть, размяться, но не больше. Я никогда не думал, что она вырастет такой. Воистину, пути судьбы запутаны, и разобраться в них неимоверно сложно.

Но я разбираться не собираюсь, я в состоянии сам вершить свою судьбу.

В небольшой спальне дома, куда я приезжаю на время отпуска, горит одна-единственная настольная лампа, но ее яркости недостаточно, чтобы осветить что-то, кроме широкой пробковой доски. К ней тут и там приколоты наспех распечатанные фотографии и статьи из социальных сетей. Серийные убийцы – мои коллеги, которым не повезло. Тед Банди, Джеффри Дамер, Лоуренс Роудс. Каждый в итоге оказался за решеткой, потому что у них не было цели. Правильной цели.

Моя маленькая муза будет жить, пока я не достигну вершины. Пока мое имя – прозвище, которое дали мне в СМИ, – не завирусится по всем социальным сетям, пока от него не будет вздрагивать каждая хрупкая брюнетка в Штатах.