Тонкое лезвие с легкостью выскальзывает из-под рукава водолазки – одно короткое движение, и Уилсон замирает на несколько долгих мгновений. Глаза расширяются от ужаса, он хватается за горло и старается остановить кровь, но уже слишком поздно. Крыса смотрит на меня с мольбой и откровенным непониманием, приоткрывает рот в попытках прохрипеть какую-нибудь банальность: попросить о помощи, спросить «за что мне это?» или выплюнуть пару ругательств.

Ты и сам прекрасно знаешь за что, Уилсон. За темные озера боли в глазах милой музы. За страх, каждый вечер сотрясающий ее тело. За то, что ты посмел касаться ее своими грязными руками – клеймил ее своей и думал, что никто и никогда не сумеет тебя остановить. Ты и не догадывался, что ей достаточно всего лишь пожелать. А мне – подтолкнуть ее к этому желанию.

К этому и десяткам других, с которыми ей только предстоит познакомиться.

Уилсон все извивается в попытках помочь себе, неуклюже валится вперед и ползет в сторону стола – за смартфоном, – но я наступаю на его протянутую вперед руку и довольно улыбаюсь.

– Знай свое место, животное, – говорю я совсем другим тоном и поправляю виниловые перчатки, прежде чем наконец распахнуть кейс. Идиот их даже не заметил, а может, не пожелал придавать этой маленькой детали значения. Зря. – Я не хочу, чтобы подарок для Ванды выглядел хуже остальных. С тобой и так придется как следует поработать.

С темно-красной бархатной подложки на меня смотрят пустые глаза мертвых и давно засушенных бабочек, но до подарочной упаковки мы еще дойдем. Стоило бы сделать исключение для моей милой музы, но я хочу, чтобы она поняла, с кем имеет дело. Хочу, чтобы она могла связать одно с другим и шептать мое имя ночами. Или дурацкое прозвище.

Какая разница? Я просто хочу, чтобы Ванда чувствовала: она не одна, и одна уже никогда не будет.

Пока жизнь вытекает из Уилсона багровыми каплями крови, я аккуратно извлекаю из кейса пинцеты и еще несколько ножей. Часы в гостиной показывают половину первого, значит, у меня в запасе есть еще пара часов – всего ничего, чтобы привести тело крысы в порядок и навсегда исчезнуть из этого дома. Да что там, из Рокфорда тоже придется исчезнуть чуть раньше.

Очень жаль. Хотелось бы запечатлеть лицо дорогой Ванды в тот момент, когда она вернется домой и поймет, что случилось.

– И даже умереть нормально не можешь, – тяжело вздыхаю я и затаскиваю полуживого Уилсона обратно на диван. Тот дергается, но в руках почти не осталось силы – его попыток оттолкнуть меня я не чувствую. Даже ненависть студентов в академии, и та ощущается ярче.

Точный удар ножом в сердце, и жизнь Уилсона обрывается окончательно. Вот и конец печальной истории Ванды Уильямс – ни одно чудовище ее больше не потревожит, теперь в ее жизни останется лишь один-единственный человек. Человек, достойный любоваться ею, вдохновляться ею, искать ее образ в других, не таких совершенных девицах.

Я.

Запахи крови и смерти с каждой минутой становятся все гуще, часы без устали тикают, действуя мне на нервы. Тик-так, тик-так, тик-так, будто я и без того не знаю, что скоро Ванда вернется домой. Или того хуже – ее мать решит прийти с работы пораньше и пустит всю мою работу коту под хвост. Мне вовсе не нужно еще одно тело посреди гостиной, да и миссис Уилсон должна остаться целой и невредимой. Должна, потому что иначе моя милая муза может и не решиться поступать в Белмор.

Одну за другой я погружаю бабочек в приоткрытый рот Уилсона, пинцетом укладываю их в правильном – нет, идеальном – порядке и время от времени отступаю на несколько шагов, чтобы окинуть картину сосредоточенным взглядом. Недостаточно. Длинные иголки вонзаются в короткие пальцы Уилсона. По одной иголке за каждое прикосновение к Ванде. Еще парочка красуется в районе паха, прямо над ремнем джинсов, потому что эта крыса не умела держать в узде свою похоть.

Пожалуй, этого вполне достаточно. Теперь дело за малым – привести комнату в порядок и взять машину, которая ждет меня в паре кварталов отсюда уже несколько часов. Крови порядочно, но ни одна капля, к счастью, не попала внутрь кейса. Я промываю инструменты прямо в кухонной раковине и останавливаюсь в дверном проеме гостиной: тело Уилсона выглядит точь-в-точь как я планировал. Идеальный подарок для моей милой музы.

Она мечтала об этом весь последний год. Грезила ночами и молилась за воскресным обедом, в глубине души желая вонзить вилку глубоко в глаз Уилсону. Что ж, она может попробовать, если захочет.

Усмехнувшись себе под нос, я все-таки отклоняюсь от плана: надев новую пару перчаток, прохожу в гостиную и кровью Уилсона вывожу на светлом ламинате простую, но понятную только нам двоим надпись.

«Никто не имеет права прикасаться к моей музе».

Вскоре дом Уилсонов остается далеко позади, да и невзрачный Рокфорд пропадает из виду все быстрее, когда такси мчится по шоссе в сторону аэропорта. Слегка задрав рукав кофейного цвета водолазки, я бросаю взгляд на наручные часы: до вылета еще несколько часов, времени у меня в запасе навалом. Перчатки покоятся на глубине кейса, рядом с ножами, и полетят в Калифорнию другим рейсом, а вот телефон при мне. И кто я такой, чтобы не отправить дорогой Ванде еще одно послание? Может быть, она уже вернулась домой. Может быть, она уже счастлива.

Мы еще встретимся, Ванда. И гораздо скорее, чем ты думаешь.

Муза

Ларсон устроил на выпускном балу настоящее шоу: мало ему было нашей ругани в коридоре, когда однажды я как следует огрела его дверцей от шкафчика, в отместку он решил превратить мое выступление перед одноклассниками в ад. Ты опоздал, идиот, я уже в аду. Лучше уж десять раз сцепиться с Ларсоном, чем переступить порог собственного дома.

Сейчас, стоя на внутреннем дворе школы и стискивая пальцами пояс простого черного платья, я с ужасом думаю, как вернусь к себе. Как устало улыбнусь матери, а та по привычке нахмурит брови и покачает головой. Знала бы она, чего мне стоит эта улыбка после ее предательства – тех остатков сил, что еще во мне сохранились. И она, несмотря на все это, накроет стол и позовет к ужину и меня, и его. Ублюдок будет сидеть с нами и с намеком давить на мою ногу своей – огромной и тяжеленной.

«Мы скоро встретимся, Ванда, готовься. Ты же наверняка уже привыкла, потерпишь еще немного».

Все тело пробивает дрожь, и я непозволительно медленно шагаю в сторону дома. Сворачиваю в парк, чтобы сделать крюк и вернуться минут на сорок попозже, – в какой-то момент в голове проясняется, я полной грудью вдыхаю горячий летний воздух и чувствую густой аромат зелени. Пожалуй, стоит задержаться здесь немного: посмотреть за собаками, что носятся вокруг с кривыми палками или летающими тарелками из яркого пластика, за цветами на ветвях деревьев и вдоль прогулочных дорожек. Хоть немного пожить нормальной жизнью.

Ненормальной. Ненормальной. Ненормальной.

Как бы я ни старалась, ноги все равно несут меня к дому. Я замечаю его издалека – такая же аккуратная двухэтажная коробка с черепичной крышей, как и десяток других по нашей улице, – и сердце пропускает удар. Машины матери нет на подъездной дорожке, зато тачка отчима тут как тут. Он там один. Сидит и ждет меня, свинья. Обливается слюнями и щурит жадные глаза, может быть, даже высматривает мою фигуру на дороге.

Но в наших окнах темно, свет не горит ни в гостиной, ни в спальнях на втором этаже, и я не могу ничего разглядеть. Ну и пусть. Про себя я уже все решила: что бы ублюдок ни сотворил со мной сегодня, завтра ноги моей в нашем доме не будет. Со школой покончено, ни в один приличный университет или колледж меня не возьмут, да и не собиралась я никуда поступать в этом году. Не до того. Уеду в другой штат и начну новую жизнь, пусть даже с самого дна. Всяко лучше, чем трястись как осиновый лист изо дня в день и с ужасом ждать, когда он снова придет за мной.

Коврик у входной двери положен вверх ногами, а окна гостиной плотно зашторены. Чем отчим занимался там весь вечер? Ему показалось мало, и он притащил к нам еще какую-нибудь наивную девчонку? Губы изгибаются от отвращения, а брови сходятся к переносице. Может, ну его к черту? Вернусь домой попозже, вместе с матерью или ближе к ночи, когда они оба улягутся.

Однако меня неотвратимо тянет внутрь: собрать вещи и бежать, бежать, бежать. Едва я поворачиваю ручку и шагаю в дом, меня с ног до головы окутывает солоноватый запах крови: его ни с чем не спутаешь. Металлические нотки и противный привкус во рту, точно как в тот раз, когда отчим не рассчитал силу и двинул мне по лицу так, что у меня лопнула губа. И ведь тогда тоже никто не поверил. «Ты просто повздорила с одноклассниками, Ванда, и уже не в первый раз». Да Ларсон – святоша на фоне отчима.

Клатч я бросаю в холле неподалеку от высокой напольной вешалки и тихо, как мышка, пробираюсь вдоль гостиной в сторону лестницы. В доме царит удивительное спокойствие, будто я наконец-то одна и могу делать что вздумается. Хорошо бы, но в сказки я все-таки не верю.

Отчим просто дрыхнет, вот и все.

В нескольких шагах от лестницы я улавливаю непривычную тень в гостиной и оборачиваюсь: в широком арочном проеме отчетливо виднеется распластанное по серому дивану тело. Его тело.

Я тяжело сглатываю и подхожу чуть ближе. Точно дрыхнет, вон как рука с дивана свисает. Но чем дальше иду, тем ярче становится картина перед глазами: рука отчима действительно свисает с дивана, но она вся в крови, а его глаза широко открыты и безжизненно смотрят в потолок. Рубашки на нем нет, как и всегда, когда он проводит время дома, рот широко распахнут в немом крике.

Так я и застываю в дверном проеме, крепко прижав ладонь ко рту, чтобы меня не вывернуло наизнанку прямо здесь и сейчас. Запах крови в гостиной просто невыносим, и не удивительно: кровь на диване, на стенах и даже на полу. Голова кружится, а мозг отказывается верить, что все это взаправду. Не может быть. У отчима связи в полиции, врага он себе мог нажить только в лице меня, все остальные ему разве что в рот не заглядывают, а это…

Мне привиделось. Да, точно – просто показалось. Я плотно жмурюсь, протираю глаза ладонями, с силой надавливая на них, но, когда вновь открываю их, вокруг все та же жуткая картина. Становится только хуже. Теперь я замечаю уродливую синюю гору, торчащую у отчима изо рта, и поблескивающие тут и там иголки. В его широких ладонях, на груди, под глазом и даже над туго затянутым ремнем джинсов.

– Боже, – только и выдыхаю я, будучи не в силах сдвинуться с места. Смотрю на бездыханное тело как зачарованная и подавляю вновь и вновь подступающие к горлу приступы тошноты.

Нужно набрать девять-один-один, вызвать полицию. Он же точно мертв, правда? Подойти и потрогать отчима не решаюсь – кажется, сейчас тот вскочит с дивана прямо в таком виде и набросится на меня. Ему ведь всегда было наплевать, как и когда, лишь бы быстро, грубо и почаще.

Сдох. Он сдох, только посмотри на него. Сдох и никогда больше не сумеет к тебе прикоснуться. Ты свободна, Ванда, хватай вещи и беги отсюда.

Прислушиваться к голосу разума сейчас – все равно что идти на поводу у самых низменных желаний. Я не такая тварь, как отчим, и не могу бросить его вот так вот, когда он уже не может никому навредить. Да и мать расстроится, когда вернется домой. Черт, до чего же глупая мысль. Когда мать вернется, ей будет уже не до того. Еще подумает, чего доброго, что это я прикончила ее любимого мужа. Не зря же столько времени пыталась его оклеветать, правда? Голос матери звучит в ушах как наяву, будто она уже стоит рядом и читает мне нотации.

За телефоном. Да. Больше ничего я сделать не смогу. И я разворачиваюсь, едва не поскользнувшись на липкой крови, а в душе поднимается черная волна облегчения. Его больше нет. Питер Уилсон – мой отчим, мой ночной кошмар и мой мучитель – мертв. Никто меня не тронет, никто не будет смотреть на меня как на кусок мяса, никто не станет пробираться ночью ко мне в комнату, чтобы едва не задушить подушкой, пока трахает.