Говорят, что в России крепко пьют. Да, есть такое. За свои восемьдесят семь лет, полных всяких поездок и экспедиций, я повидал всякого, но и в этом времени в Германии пьют так, что просто теряют разум и облик. Безо всякой меры. Уж я тут за два с половиной года тоже повидал немало. Здешняя моя матушка, отмечая фейерверком мое рождение, так переохладилась на радостях, что простудилась и умерла вскоре после моего рождения в этом мире. Батюшка мой, правящий герцог Гольштейна, тоже не рассчитал свои силы и помер примерно так же, только летом. Хотя, казалось бы, приличные люди. Правители целого герцогства.

В общем, ночь предстоит веселая. Оно и к лучшему. Лишь бы мои подельники не перепились. С них станется. Вот тогда будет конфуз. И не приведи Господь, вопреки известной мне истории, в эту ночь простудится и помрет мой дядюшка епископ Адольф Эйтинский, тогда я точно никуда не поеду, ни в какую Россию. Придется куковать в этой дыре до старости. Это, конечно, вряд ли. Я же еще у шведов первый наследник. Но уехать, если дядя преставится, мне сейчас не дадут, и Стокгольм может быстрее Санкт-Петербурга подсуетиться. Им ближе. А когда там кто из них помрет – я не помню. Вот и не хочу рисковать.

Помаячив для вида и показавшись (издалека) дядюшке епископу и русскому послу, такому же, как мой «собутыльник», фон Корфу, я удалился в замок, в свои покои, если так пафосно можно назвать комнату, совмещавшую в себе спальню, кабинет, библиотеку, столовую и даже уборную. Такая вот роскошная (сильно относительно) одиночная камера. Первые полгода только на прогулку во двор этой замковой тюрьмы я мог выходить более-менее свободно. Впрочем, мои здешние учителя – голштинский обер-гофмаршал фон Брюммер, обер-камергер фон Берхгольц, ректор Кильской латинской школы Юль и прочие «товарищи» – делали все, чтобы у меня не было свободного времени и чтобы я сидел за глупейшими учебниками этого периода. Впрочем, даже этим скудным знаниям меня почти не учили. Если бы не мои академические знания XX–XXI веков, то вырос бы я таким же балбесом, как реальный будущий Петр Третий. Из полезных знаний «на дому» были только шведский с русским и военное дело, поскольку здешние наречия сильно от моего отличаются, а фортификации и построения вовсе были не тем, чем я увлекался в своем далеком будущем.

Еле через фон Берхгольца, выросшего в России, и Юля, впечатленного моими успехами, выбил у дяди право учиться в нашем Кильском университете, вырываясь четырежды в неделю в Бордесхольм. Вот не зря здешний универ назвали «Хилонией»! Полезного и в нем ничего нет. Выбрал медицину, местное богословие с юриспруденцией и гуманитарными искусствами меня не прельщали. Лекари здесь не лучше, но там хоть учили химии. Собственно, в декабре я эту богадельню ускоренно и окончил. Могу, если надо, и микстуру сварить, и зуб вырвать, и кровь пустить. Еще латынь и французский местный теперь знаю прилично. Это к шведскому, итальянскому, английскому, разному немецкому и русскому. За последний всегда с самыми честными глазами благодарю фон Брехгольца. Фридрих Вильгельмович доволен, а мне его расположение пригодится.

Вообще, систему образования нужно менять самым коренным образом. Тут дремучий хаос и абсурд в образовании. Но здесь, в Киле, это потом. В России же и менять-то нечего. И в Санкт-Петербурге, и в Москве. Старший фон Корф, Иоганн Альбрехт, в Петербурге академиками и заведовал. Не густо там ученость намазана. Даже университет приживается при Академии. В Первопрестольной и этого нет. Я бы еще добрался до родного Екатеринбурга, ведь такой богатый и перспективный край. Там тоже нужен университет. Горный.

Ну, вот я и пришел. Моя комната – моя крепость. Почти.

– Ваше… Ваше королевское высочество, какие будут приказания?

Это Марта. Моя горничная. Ну как моя. Гофмаршал Брюммер приставил ее ко мне.

– Да, сделай чаю.

– Сладости к чаю?

– Нет, просто чай.

Горничная изобразила реверанс и исчезла за дверью.

Холодно тут. Зима на улице. А замок – это априори не самое теплое место на Земле. Первую зиму я вообще мерз под одеялами, а в комнату гретые чаны да камни ставили. С боем голландку для своей комнаты у дядюшки пробил и камин вот до ума довел. Не зря же занесло сюда теплотехника?

Дрова в недра камина уже сложены, и мне остается лишь разжечь огонь. Языки пламени весело заплясали, отгоняя тоску и тревогу.

Появилась Марта с чаем. Кивнул, благодаря.

– Можешь идти спать к себе. Я посижу еще.

Она покосилась выразительно на мою постель, но я лишь покачал головой. Мне сейчас не до всяких легкомысленных интрижек с горничными. Хотя гормоны молодого тела уже дают о себе знать. Но дело – прежде всего. Нет, в первую зиму Марта грела меня собой в постели, но тогда я совсем мелкий был, так что «ничего не было». Да и жену свою, Ирину Маратовну, я так и не смог забыть. Лечит, наверно, ангелам крылья моя ветеринарочка на Небесах где-то. До нее мне теперь целая жизнь. Так что, Марта, иди к себе.

За окном продолжала шуметь людская феерия. Практически карнавал. Вот даже могу чай себе позволить, а не вино или кофе. Праздник сегодня.

Усаживаюсь в кресло к чаю поближе. И к бумагам. Три свечи в подсвечнике весело подрагивают на сквозняке. Замок, ничего тут не попишешь – сквозняк обычное здесь дело.

Горячий чай приятно грел душу. Дорог он мне, а бюджету герцогства так вообще очень дорог. В России с ним полегче.

Осторожный стук в дверь.

– Да!

Румберг, мой лакей, тихо (как всегда) вошел.

– Господин, я все проверил. К утру все будет готово. В котором часу прикажете закладывать карету?

– Карл, что там со снегом? Может, лучше возок?

– Ваше королевское высочество, на лесных дорогах точно снег, а вот в городах по пути всяко может быть. Возок по мостовой не проедет. Да и на катания ваш дядюшка подать завтра прикажет…

– Хм… возок быстрее по снегу. Ладно, закладывай кареты, а в Рольфсхагене поменяем.

– Это так, мой господин. К которому часу закладывать экипажи?

– К десяти утра.

– Слушаюсь, мой господин.

Карл вышел, а я вернулся к чаю и бумагам.

Как я докатился до такой жизни? Очень просто – пришел в 2027 году в столь привычный шахматный клуб в Екатеринбурге, планируя сыграть пару-тройку партий со старым другом Кузьмичом. На игру пришли тогда трое – я, Кузьмич и мой инсульт. Мы даже успели с Кузьмичом привычно поязвить друг другу перед началом партии на околонаучные темы. Впрочем, не его же медицинские шутки при всех шутить? А мы «могем», не один пирожок в его анатомке на прозекторском столе съели. А потом я умер. И воскрес.

Уже здесь. В этом теле пацана. Было непросто, но я вроде бы справился. Во всяком случае в местную дурку меня не отправили, а то, что странно себя вел, так я тут всегда слыл чудным. По-любому, за два с половиной года я как-то освоился и приспособился.

Когда я тут по плану должен стать царем-императором России? Через двадцать лет? А двадцать лет – это немало. Практически целое образованное поколение сменится в столицах. Сотни так-сяк специалистов каждый год. А нужно не «так-сяк» и побольше. Хотя бы чтобы нормально могли следующих научить.

Двадцать лет. Мало. Но и раньше никак. Не успеем. И войны тут идут одна за другой. Да и с царственной тетушкой, насколько я помню из истории, отношения будут так себе. Романовы очень подозрительно относились к тем, кто может представлять угрозу Престолу. Особенно, если это наследник. В традиции у нас перевороты. Елизавета Петровна сама так пришла к власти буквально на днях. Будучи цесаревной – наследницей Престола Всероссийского.

На штыках гвардейских. Так что и на меня будет косо смотреть в этом плане, опасаясь дать мне слишком много. Всего много – власти, денег, влияния, популярности в армии и на флоте. Всего. А без этого твердо на трон не сядешь. Даже через двадцать лет.

Так что вряд ли предстоящие два десятка лет у меня будет большая свобода маневра. Меня даже жениться заставят на той, которая меня и убьет через двадцать лет, если я не предприму определенные меры буквально в ближайший год. Такие дела не откладывают.

Самодержавие в России ограничено удавкою. Да, это так. Помнить об этом я должен всегда.

Поднялся из кресла. Не работалось. Подошел к окну и, глядя на толпу под окнами, неожиданно сам для себя напел на французском незабвенную Эдит Пиаф:

Non, rien de rien,

Non, je ne regrette rien.

Ni le bien, qu'on m'a fait.

Ni le mal, tout ça m'est bien égal!

Плясал огонь камина, бросая неверные мечущиеся отблески божественного пламени на окружающую меня действительность.

Нет, ничего из ничего,

Нет, я ни о чем не жалею.

Это оплачено, сметено, забыто.

Мне плевать на прошлое!

Великая песня великой женщины. Песня, посвященная Иностранному легиону, ставшая полковой песней 1-го иностранного парашютно-десантного полка. Полк был расформирован после неудачного мятежа против решения президента де Голля о предоставлении Алжиру независимости. Они проиграли. Но не сломлены были. Навсегда покидая свои казармы в Зеральде, легионеры пели «Я ни о чем не жалею».

Жалею ли я сам о чем-нибудь? Нет. Только о моих детях, внуках и правнуках, которые остались там, в далеком теперь будущем. Об ушедшей тремя годами раньше меня супруге. Может так случиться, что из-за моих действий в этом времени они не родятся в будущем? Вряд ли. Все же я ученый, а не фантазер. Если бы было так, то и я бы не родился. Парадокс. А значит, это противоречит тому, что я наблюдаю. В общем, этот научный опыт имеет право на существование. Посмотрим на результаты эксперимента.

А невеста у меня, Петра Третьего, точно должна быть другая. Да. И я работаю над этим.

Напеваю, глядя в огонь:

С моими воспоминаниями

Я зажег огонь.

Мои печали, мои радости

Je me fous du passé!

Чай уже остыл. Что-то я замечтался. Эх, Иринушка, солнце мое, плохо мне без тебя…

Смахиваю предательски выкатившуюся слезу.

Нет, я ни о чем не жалею. Только о ком.

А пока пора спать.

РОССИЙСКАЯ ИМПЕРИЯ. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. ЗИМНИЙ ДВОРЕЦ. КАБИНЕТ ИМПЕРАТРИЦЫ ЕЛИСАВЕТЫ ПЕТРОВНЫ. Вечер 20 (31) декабря 1741 года

– Ваше императорское величество.

Граф Бестужев склонил голову перед императрицей. Елисавета Петровна благосклонно кивнула.

– Рада вас видеть, Алексей Петрович. Чем порадуете?

Вице-канцлер Российской империи вновь склонил голову, а затем начал доклад:

– Государыня, ситуация в столице ныне благополучна, каких-либо волнений не наблюдается. Принятие верноподданнической присяги гарнизоном города и войсками гарнизона Санкт-Петербурга завершено. Принесение присяги в Москве, судя по докладам, еще продолжается. Впрочем, вести идут долго. Курьерская почта из Первопрестольной идет восемь дней. Из других мест соразмерно расстоянию от столицы.

– Не отмечено ли волнений в провинции или в гарнизонах войск в губернских городах?

– Пока таких сведений не поступало, государыня.

– Что войска в Финляндии?

– Отводим на зимние квартиры, ваше величество.

– Будут ли шведы соблюдать перемирие?

Граф позволил себе неопределенный жест.

– Ситуация там напряженная. Они считают Россию ослабленной сейчас. Большое разочарование царит по поводу вашего отказа отдать русским войскам приказ о прекращении сопротивления, а также по поводу отказа от уступки утраченных Швецией земель обратно шведской короне. Ваше воцарение в Стокгольме было поначалу принято с воодушевлением. По этой причине смею полагать, что тем сильнее при шведском дворе стал голос тех, кто выступает за скорейшее разрешение русского вопроса. На выборах там победила партия войны, и они настроены решительно.

– Маркиз де ла Шетарди уверил меня второго дня, что последние столкновения были случайны и случились исключительно из-за сложности передачи приказов в войсках.

Вновь склоненная смиренно голова опытного интригана.