И тут нервы Клары окончательно сдали. Она выпрямилась и чуть ли не взвизгнула, не пытаясь скрыть истерических ноток в голосе:

– Дружка?! Какого дружка?! За кого вы меня принимаете? Я только приехала. Я…

Она в сердцах рубанула воздух ребром ладони. Носильщик отпрянул.

– Эй! Эй! Стой-погоди! Так ты что, не из этих, что ли?

– Нет! Кем бы они ни были.

Носильщик дернул себя за ус.

– Тогда почему у тебя берет красный? Любой дурак знает, что у вас это вроде опознавательного знака, чтобы своих отличать.

– Каких еще своих?! О чем вы говорите?!

Носильщик потянул за ус сильнее, словно хотел его оторвать.

– Как о чем? Ты же социалистка? Или анархистка? Да какая разница! Черт ногу сломит в ваших народных фронтах и боевых отрядах!

Он вопросительно посмотрел на Клару, но, встретив лишь изумленный взгляд, всплеснул руками.

– Да чтоб тебя! Тогда какого черта ты так вырядилась?! У этих брешистских молодчиков мозгов меньше, чем у коровы. Увидят красную тряпку – и все, сносит крышу, ничего не соображают. Сняла бы ты лучше этот берет, не дразнила бы лихо!

Клара подняла глаза на кровавое пятно на груди Президента Республики. Затем посмотрела на пассажиров, брезгливо обходящих лужу на полу, и отметила не менее дюжины злых взглядов в свою сторону.

– Ни за что, – сказала она, поправляя берет. Непослушная челка сбилась набок.

Носильщик переступил с ноги на ногу. Он тоже заметил, что все на них смотрят.

– Ну, тогда поторопись. И лучше тебе взять такси. У меня тут есть приятель – довезет мигом и лишних денег не возьмет. Тебе далеко?

– Отель «Луна», – сказала Клара. – Это на набережной Святого Мартина. Знаете, где это?

Плечи носильщика опустились.

– О… Что? Все так плохо?

Глава 3

– Ну что, господа, приступим?

В общем зале кабаре «Лошадка» было темно и душно. Свет позднего утра с трудом пробивался сквозь занавешенные окна, а внутри горела одна-единственная лампа – ее едва хватало на пару столиков. Все остальное: столы и перевернутые стулья, деревянный помост сцены и стойка бара – тонуло в зыбком полумраке. Последние гуляки покинули заведение пару часов назад, и сейчас о бурной ночи напоминал лишь запах пролитого вина да пышное боа, валявшееся на сцене. На табуретке у входной двери дремал швейцар в зеленой ливрее, не обращая внимания на компанию молодых людей, собравшихся под лампой. Он давно к ним привык и уже ничему не удивлялся. Даже тому, что происходило сейчас.

– Этьен, душка, скажи: ну зачем ты забрался на стол? К чему это… хм… дешевое позерство?

Высокая темноволосая девушка в блестящем платье зевнула, прикрыв рот кончиками пальцев, и затянулась тонкой коричневой сигаретой. Звали ее Ивонн Ванмеер, и была она певицей, звездой этого кабаре. Обращалась же она к молодому человеку, который и в самом деле вскарабкался на шаткий столик и теперь пытался удержать равновесие, размахивая руками. Лицом и прической юноша походил на средневекового пажа, однако все портил позолоченный монокль в левом глазу. Старомодный зеленый фрак лоснился в свете тусклой лампы.

– Зачем? – переспросил Этьен Арти, пританцовывая на шаткой столешнице. – Все просто, моя дорогая. Настоящей поэзии нужна трибуна. И сегодня этот стол станет той трибуной, с которой и начнется новая поэзия!

– Слова, слова, слова. – Ивонн качнула головой, и на секунду ее красивое бледное лицо скрылось за кольцами табачного дыма.

Этьен задрал нос.

– Именно! Слова! Вот здесь они все!

Он взмахнул высоким полосатым цилиндром, который держал в левой руке. На какой барахолке Этьен раздобыл этот клоунский колпак, оставалось только гадать. А вот над его содержимым он трудился два дня: ножницы, толстая пачка газет и маниакальное упорство, пока шляпу не заполнил ворох мелко нарезанной бумаги.

Кроме Этьена и Ивонн в то утро в «Лошадке» нашли приют еще четверо. Справа от столика сидел тощий молодой человек с выражением лица как у заблудившегося спаниеля и идиотскими тонкими усиками, будто бы нарисованными чернильным карандашом. Филипп Санкре, или просто Флип, – единственный поэт в Республике, за которым Этьен снисходительно признавал право на существование. Напротив, отражением в кривом зеркале, устроился Вильгельм Винкерс – невысокий толстенький художник, такой улыбчивый, что в ответ ему улыбались даже жандармы. У него на коленях ерзала Сесиль, хрупкая девушка с глазами олененка, очередная модель и любовница. На Этьена девушка смотрела с нескрываемым восхищением, хотя, похоже, вообще не понимала, что тут происходит.

Последним же в этой компании был нескладный Раймон Бальбоа. Со своим местом в искусстве он не определился и с пугающей легкостью метался от поэзии к живописи, театру или сочинению романсов. Все не срасталось, и терпели его лишь потому, что его отчим был владельцем «Лошадки». Сейчас Раймон стоял у стойки бара: в одной руке рюмка, в другой – початая бутылка черешневой водки. По-настоящему у него получалось только быть алкоголиком.

– Начнем, пожалуй, – сказал Этьен, тряхнув шляпой. Часть бумажек вылетела из цилиндра и закружилась в медленном вальсе.

– Погоди, погоди. – Раймон постучал рюмкой по стойке, чтобы привлечь внимание. – Погоди… Я так и не понял, а что ты хочешь сделать?

Этьен наградил его уничижительным взглядом, с моноклем в глазу у него это получилось крайне выразительно.

– Я? Хочу? Я хочу докопаться до сути слов. Сбить подыхающую старуху-поэзию с ног и из ее гниющих внутренностей вытащить поэзию новую и живую. Из внутренностей… Ну, или из этой вот шляпы.

– Как фокусник кролика, – фыркнула Ивонн. – Волшебство для дурачков. Нет, ты что, в самом деле думаешь, что можно писать стихи, доставая слова из шляпы?

Изящное колечко дыма устремилось к Этьену. Тот раздраженно отмахнулся.

– А почему бы и нет? Все, без исключения, сближения слов законны^[3], – заметил Флип Санкре. – И если мы хотим освободить слова от мертвых связей, этот способ ничуть не хуже прочих.

– Ладно, ладно, – сдалась Ивонн. – Только двое на одного – нечестно! Давайте уже, докапывайтесь до своей сути.

Этьен скривился. Монокль блеснул желтым светом. Запустив руку в шляпу, Этьен вытащил первую бумажку, вторую и начал громко читать:

– Отель, собака, книга, саквояж. – Бумажки одна за другой летели на пол. – Луна привычно зазывает висельников. Шепот орех зари востока очень хочет Клара…^[4]

Он замолчал. На некоторое время в полутемном зале кабаре воцарилась тишина. Сесиль по-прежнему смотрела на Этьена, но к восхищению во взгляде примешалась некоторая доля недоумения. И только Ивонн рассмеялась, беззвучно хлопая в ладоши.

– Браво! Браво! И что же это было? По-твоему, это стихи?

Этьен молчал, прикусив губу, и словно бы к чему-то прислушивался.

– Больше, чем многое из того, что ты считаешь стихами, – заметил Флип.

Нагнувшись, он собрал рассыпанные по полу бумажки и убрал в карман пиджака. Чуть помедлив, вытащил мятую пачку сигарет – дешевых, не в пример тем, что курила Ивонн. В голове роились образы, рожденные стихотворением Этьена. Честно говоря, Флип не ожидал подобного эффекта. Но слишком уж неслучайными выглядели строчки, сложившиеся из вслепую соединенных слов. Возможно, Ивонн была не так уж далека от истины, сравнив Этьена с фокусником, достающим кролика из шляпы. Флип закурил и закашлялся.

Ивонн не сдавалась:

– Раймон! Хоть у тебя есть голова на плечах? Скажи им!

– Что?

Раймон торопливо осушил стопку и быстро наполнил ее снова.

– Скажи, что это не стихи, а бессмыслица!

Раймон крепко задумался, не решаясь принять ту или иную сторону.

– А мне понравилось, – подала голос Сесиль. – По-моему, весело получилось. Я помню, мы так играли в детстве. Задавали вопрос и открывали книжку на первой попавшейся странице, и…

Под взглядом Ивонн она замолчала и опустила глаза. Бедняжка так смутилась, что щеки ее залились румянцем.

– Поэзия из шляпы! Дешевый эпатаж – вот что это такое. Дешевый эпатаж. – Последние слова Ивонн произнесла чуть ли не по буквам.

– О! – встрепенулся Вильгельм Винкерс. – Кажется, что-то подобное ты говорила и про мою последнюю работу.

Ивонн нахмурилась, вспоминая.

– Это ты про ту якобы картину, где на кушетке лежит скелет? Как там она у тебя называлась? Сверхобнаженная? Ту, из-за которой от тебя ушла Мидори?

Вильгельм весело закивал.

– Ну да, ну да. Ей хотелось другой портрет. Но зато эту картину я продал за двести марок.

Ивонн скорбно покачала головой.

– Знаете, кого вы мне напоминаете? Вы все? – сказала она, вставляя в мундштук новую сигарету. – Компанию клоунов, вот кого. Клоунов, которые пытаются выглядеть серьезными. А не по-лу-ча-ется. Только зря разбазариваете свои таланты.

Этьен вздрогнул, словно очнулся от транса.

– Флип, – спросил он, – я забыл, а почему мы ее терпим?

– Потому что она встречается с Хавьером? – предположил Флип.

– Потому что среди вас должен быть хоть один человек, реально смотрящий на вещи. – Ивонн глубоко затянулась. Она обиделась, судя по выражению лица, к тому же Этьен не обратил на ее слова ни малейшего внимания.

– А почему Хавьер ее терпит?

– У него и спрашивай, – сказал Флип.

Этьен задумался.

– А где он?

Он посмотрел на Ивонн, но та лишь пожала голыми плечами.

– Должен быть здесь. Стала бы я иначе слушать эту вашу новую поэзию? Но я со вчерашнего дня его не видела. И я немного беспокоюсь. Он два дня был сам не свой, прямо волосы на голове рвал, а вчера сбежал из дома, так ничего и не объяснив. Сказал только, что у него идея и вдохновение и чтобы я не путалась под ногами.

– Ой! – Сесиль захлопала длиннющими ресницами. – С ним же ничего не случилось, правда?

Ивонн наградила ее таким взглядом, что еще чуть-чуть – и девушка бы вспыхнула и сгорела бы как спичка.

– Если с ним что-то случилось, я придушу его на месте.

– И все-таки, – Этьен уставился в потолок, – почему Хавьер ее терпит?

Вопрос остался без ответа, потому что в этот момент в дверь заколотили так, что задребезжали стекла. Дремавший швейцар вскочил на ноги. Отодвинув шторку, он выглянул наружу, кивнул самому себе и открыл дверь. И в кабаре с напором урагана ворвалось нечто черно-красное.

Черно-красный смерч пронесся по залу, сбивая по пути стулья и сдвигая столы. Двигался он прямиком на Этьена, точно его истинной и единственной целью было сбросить того с импровизированной трибуны. Этьен, похоже, подумал о том же – лицо его вытянулось, он замахал руками. Бумажки со словами ворохом посыпались из шляпы. И в тот же миг смерч остановился, обратившись в высокого человека в черном пальто и красном шарфе. Взъерошив пятерней лохматые волосы, он оглядел собравшихся. Небритое лицо перекосила болезненная гримаса.

– Сидите? – процедил он. – В то время как наши товарищи сражаются и гибнут? Бездарные декадентствующие нигилисты!

Трясущимися руками Этьен вставил на место выпавший монокль.

– Хавьер… Кто бы сомневался. Стоит только вспомнить, и…

Ивонн уже вскочила с места.

– Ты где был? – обрушилась она на новоприбывшего. – Ушел, и что я должна думать? Я вся извелась, все локти искусала, я…

Хавьер только глянул на нее, и она тут же прикусила язык. Глаза его блестели, как у больного легочной лихорадкой. И трясло его ничуть не меньше.

– Выпить, – велел он. – Чтоб вас всех! Дайте мне, черт возьми, выпить! Водки.

Ивонн, невзирая на вялые протесты, выхватила бутылку из рук Раймона. Наполнив рюмку, она протянула выпивку Хавьеру, и тот осушил ее одним глотком. Затем громко крякнул, рукавом вытер губы и с вызовом оглядел всех присутствующих.