Жюльет налила себе еще вина, сбросила обувь и легла на затхлое махровое хлопчатобумажное покрывало, украшенное вышивкой фитильками. Слава богу, что не придется сообщать о случившемся маме. Сюзанна никогда не любила Кевина. Она пыталась скрывать свою антипатию, но Жюльет знала, что мать считала его наглым фанфароном. Мама умерла год назад, а теперь она теряла и мужа. Она была одна в большом городе, полном незнакомых людей, и бесцельно плыла по течению. И все равно Жюльет была рада, что не улетела домой вместе с Кевином. По крайней мере, ей не придется терпеть неизбежные сплетни и сочувствующие взгляды. У нее мелькнула мысль позвонить Линдси, своей лучшей подруге, но ей хотелось еще немного потомиться в своих чувствах. Успеет еще наплакаться ей в жилетку. Конечно, она пребывала в шоке, но наряду с болью в душе дало всходы семечко волнения. На протяжении многих лет каждый ее шаг диктовался чьими-то потребностями: Кевина, двойняшек, ее матери. Теперь ей не нужно ни на кого оглядываться. У нее собственный доход – благодаря деньгам, что оставила ей в наследство Сюзанна; она свободна и независима в Париже. Наконец-то у нее появилось время на себя, появилась возможность понять, как она хочет жить дальше.

Глава 3

Сентябрь 1940 года

Двое мужчин придержали дверь для покидающей ресторан парочки и затем вошли сами. Покрой длинных черных пальто и пронзительные взгляды мгновенно выдали в них гестаповцев. Жак почувствовал, как сидевшая рядом Матильда напряглась.

– Mon Dieu^[11], – пробормотала она. – Нигде от них не скрыться.

Вошедшие повесили шляпы и пальто на вешалку у входа, сели за соседний столик и оглядели зал. Один из них был брюнет, второй – блондин с поблескивающими в свете ламп волосами. В зале сразу как будто повеяло холодом, разговоры стихли.

– Ой, сегодня в музее со мной произошел забавный случай, – неестественно оживленным голосом произнесла Матильда и ладонью накрыла руку Жака, лежавшую на столе. – Помнишь юного студента, о котором я тебе говорила? – И она начала пересказывать историю, которую он слышал днем раньше. «Не обращай на них внимания, – подразумевала она. – Делай вид, будто их не существует».

Постепенно разговоры возобновились, бокалы зазвенели, ножи застучали по тарелкам. На немцев никто не смотрел, хотя все остро сознавали их присутствие, сидя как неживые за столиками и тихими голосами обмениваясь отдельными репликами. Жак украдкой взглянул на столик, который заняли немцы, и встревожился, узнав одного из них – брюнета в двубортном пиджаке и галстуке-бабочке. Ему было под сорок. Лицо худощавое, красивое, с орлиным носом. С ироничной улыбкой на губах он осматривал зал. Его можно было бы принять за приезжего преподавателя, который вот-вот встанет и начнет читать лекцию. Жак опустил глаза, глотнул дешевого разбавленного вина, которое комом встало в горле, и поморщился.

Ритм и динамика жизни заведения менялись на глазах. Стулья передвигались, ставились спинками к чужакам, так что теперь они сидели в изоляции. Официанты выбирали сложные маршруты, лишь бы не приближаться к их столику, смотрели строго перед собой, чтобы не видеть призывных жестов немцев. И чем более настоятельными становились эти жесты, тем громче гудел зал. Щеки Матильды раскраснелись, в ее звонком голосе, выбивавшемся из всеобщего гвалта, слышались истеричные нотки. Беспокойство Жака возрастало. Он понимал, что ничем хорошим это не кончится. Посетители окликали своих соседей за другими столиками, предлагали тосты, хлопали незнакомцев по спинам. Полная матрона в черном бархате отодвинулась от стола на стуле и исполнила припев песни C’est mon gigolo^[12], которая была встречена хохотом и аплодисментами. Никто из иностранцев теперь не улыбался.

– Нам лучше уйти, – шепнул Жак Матильде.

Она качнула головой. Глаза ее горели возбуждением.

– Garçon! – прорезал гомон грубый голос.

Белокурый немец – плотный широкоплечий парень с грозным взглядом – поднялся на ноги. Зал мгновенно стих, будто щелкнули выключателем.

– Garçon! – повторил он. – Эй, парень, – хотя официанту было лет сорок пять, – шампанского. И поживей!

Он оглядел зал, примечая каждое лицо, и снова посмотрел на официанта. Тот бесстрастно кивнул и положил тряпку, которой вытирал поднос. И уже не было слышно громких возгласов, галдеж сменился приглушенным недовольным ропотом.

– Давай, допивай вино. – Жак придвинул к жене графин. – Я объелся, на десерт места не осталось.

В его ложь она не поверила ни на секунду.

У них за спинами выстрелила пробка, и раздалось шипение: официант наливал в бокалы шампанское посетителям за соседним столиком. Жак с Матильдой, якобы ничего не слыша, продолжали смотреть друг на друга.

Жак поднес к губам руку жены.

– С годовщиной свадьбы, chérie. Помнишь этот день в прошлом году?

– Конечно. – Она через силу улыбнулась. – Разве его можно забыть? Жизнь тогда была почти идеальна, пока герр Гитлер не нарушил наши планы.

До них донеслась гортанная речь. Жак по рассеянности невольно обернулся и поймал взгляд темноволосого немца. Тот склонил голову в знак приветствия.

– Мы снова встретились, месье Дюваль.

Приподнявшись со стула, он протянул ему руку.

Жак усилием воли заставил себя пожать руку немцу. Он не помнил, доводилось ли ему слышать его имя, не говоря уже про звание, но это было и к лучшему. Судя по выражению лица Матильды, она убила бы мужа на месте, если бы он обратился к немцу по имени.

– Ассистент уголовной полиции Вернер Шмидт к вашим услугам, – представился немец. – Вы здесь завсегдатай? – продолжал он на беглом французском, словно старался избавить Жака от неловкости. – Нам сказали, что в этом заведении отличная кухня. Правда, обслуживание оставляет желать лучшего.

– Жак, нам пора, – поднялась Матильда.

– А эта милая молодая леди ваша жена? – Герр Шмидт смерил ее взглядом. – Вам повезло. А ведь вас я тоже уже встречал, мадам Дюваль. Так, где бы это могло быть? – Он постучал пальцем по губам. – Ну конечно! В музее, да? Вы были на совещании у директора, когда мы пришли.

– Не припомню, – ответила Матильда, избегая встречаться с ним взглядом.

– У меня очень хорошая память на лица, особенно на такие симпатичные, как ваше, – не унимался Шмидт. – Какая удача, что я встретил одновременно вас и вашего мужа. Прошу вас, присаживайтесь за наш столик, выпейте с нами по бокалу шампанского. Возможно, нам удастся уговорить того обаятельного официанта принести нам еще одну бутылку.

– К сожалению, мы должны идти. – Матильда взяла Жака под руку и потянула его к выходу.

– Что ж, тогда как-нибудь в другой раз, – крикнул им вслед немец с улыбкой, которая приводила в бешенство. – Мы еще с вами встретимся, я в этом абсолютно уверен.

* * *

Не переговариваясь, Жак с Матильдой шли к крутой извилистой лестнице, которая вела к базилике Сакре-Кер. После ужина они часто приходили на Монмартр, чтобы с вершины холма полюбоваться Парижем. За ними сиял на фоне ночного неба огромный белый храм, внизу переливался огнями город, и не было ничего более романтичного, чем узкие улочки, омываемые золотистым светом чугунных фонарей.

Немцы ввели правила светомаскировки, и в тот вечер затихший Париж кутался в темноту. Уличные фонари были укрыты, и дорогу им освещала только луна. Лестница была безлюдна. Комендантский час еще не наступил, но никто не хотел подвергать себя риску ареста, потому что у нее или у него документы не в порядке или они, сами того не зная, совершили какое-то мелкое правонарушение.

– Откуда ты знаешь того немца? – спросила Матильда, останавливаясь под уличным фонарем, чтобы они оба могли перевести дух. – Тебе известно, что он из гестапо?

Жак кивнул.

– Он приходил в магазин пару недель назад, проверял, не держу ли я запрещенных книг.

В категорию запрещенной литературы попадали книги, которые по содержанию считались антигерманскими или отравляющими сознание французского общества, а также те, что были написаны евреями или коммунистами. Жаку, как и всякому книготорговцу, предоставили «Список Отто»^[13], в котором четко указывалось, какие конкретно произведения не подлежат распространению.

– То есть нацисты хотят контролировать наши мысли, – раздраженно вздохнула Матильда, – равно как и каждое наше слово и каждое действие. И что, ты избавился от книг, которые их не устраивают?

– А у меня был выбор? – Немцам закрыть его магазин – все равно что щелкнуть пальцами, требуя шампанского. – К тому же Шмидт всего лишь исполнял приказ. Я видел, что ему и самому неловко. Вне сомнения, он образованный человек. Говорит на английском, французском и итальянском. – Жак прислонился к фонарному столбу, пытаясь отдышаться: подъем в гору был тяжелой нагрузкой для его легких. – Наверное, потому именно ему и поручили это дело. Мне даже стало жаль его.

– Ох, Жак… – снова вздохнула Матильда, но уже менее сердито. – Не все такие добросердечные, как ты. Любезничанье с подобными людьми не убережет тебя от опасности. Они лишь еще больше станут тебя презирать.

– Не думаю, что он меня презирает, – мягко возразил Жак. – Мы с ним интересно побеседовали. В Берлине у него есть домашняя библиотека, и он стремится пополнять свое собрание.

– Еще бы, – фыркнула Матильда. – Конечно, боши презирают нас, и я их не осуждаю. Сдаться без борьбы, стоять и молча смотреть, как они входят в наш город… Мне стыдно, что я француженка. – Она сунула руки в карманы. – Жак, ты миротворец, и я люблю тебя за это. Ты стараешься сглаживать разногласия, боишься задеть чужие чувства. Но то время прошло. Как ты не понимаешь? Чем больше ты даешь этим людям, тем больше они забирают, да еще и смеются над тобой. Тебе придется ожесточить свое сердце.

Она снова стала подниматься по лестнице, но теперь делала это медленнее, чтобы ему легче было за ней успевать.

Жак вздохнул. «Soupe au lait^[14]», – говорила его мама, характеризуя Матильду: кипящее молоко. Он нагнал жену, взял ее под руку, и они неторопливо пошли дальше. Оба молчали, пока не достигли широкой террасы у подножия Сакре-Кер. Огромный собор – призрачная тень себя самого – тускло мерцал в темноте за их спинами.

– Ты не говорила мне, что в музей приходили из гестапо, – произнес Жак, усаживаясь на мешки с песком. – Чего они хотели?

– Кто ж знает? – пожала плечами Матильда, устраиваясь рядом с мужем. – Всюду носы свои совали. Наверное, скоро нас закроют: нацисты ненавидят все, за что ратует музей. Мою работу перепоручили волонтерам – скучающим богатеньким женам из Виши, которые восхищаются Петеном и уверены, что Франция стоит на пороге расцвета новой эры.

Жак обнял жену за плечи и привлек к себе.

– Будь осторожна, дорогая.

– Мне невыносимо так жить, – вздохнула она, кладя голову ему на грудь. – Когда вижу, как наши жандармы отдают честь нацистам, плеваться хочется.

Он погладил ее по мягким густым волосам.

– А ты не смотри, отвернись. Более радостные времена не за горами, я уверен.

– Они не наступят, если мы не будем за них бороться. – Она помедлила. – Жак, некоторые мои коллеги встречаются на тайных собраниях, где делятся идеями и информацией о том, что происходит на самом деле. В противовес всей той немецкой пропаганде, которой нас пичкают. Я хотела бы присоединиться к ним, но прежде должна переговорить с тобой. Я не стану ходить на эти собрания за твоей спиной.

– Но это же опасно! Сколько, по-твоему, гестапо понадобится времени, чтобы выяснить, чем они занимаются? Их арестуют, будут пытать, а то и убьют. С нацистами шутки плохи. – Он взял ее за плечи и слегка встряхнул. – Матильда, будь благоразумна.

– Не могу, – ответила она. – Как будто день за днем мою душу растаптывают по частям, так, что скоро от нее вообще ничего не останется.

– Я не могу допустить, чтобы ты подвергала себя опасности, – заявил Жак. – Ты моя жена, и мой долг – защищать тебя.

– Твой долг – защищать честь нашей страны, равно как и мою тоже. Пожалуйста, если ты меня любишь, позволь мне делать то, что я считаю правильным.

– Я стараюсь оберегать тебя именно потому, что люблю, – сказал он. – Это неоправданный риск, chérie. Мы с тобой – обычные люди. Как мы можем бороться с немцами, если правительство выполняет их приказы, а наша армия капитулировала?

– Мы должны попытаться. – Она с грустью смотрела на него. – Жизнь в отсутствие свободы – это и не жизнь вовсе.