Коридоры напоминали туннели советского метро – длинные, с высокими потолками и стенами, выкрашенными в бледно-жёлтый цвет, постепенно выцветающий к низу от прикосновений тысяч ладоней. Линолеум хранил следы десятилетий – потёртости у дверей аудиторий, мелкие вмятины от падавших тяжёлых предметов, тёмные пятна неизвестного происхождения. Люминесцентные лампы мигали с едва уловимой частотой, вызывая у особо чувствительных студентов лёгкое головокружение к концу дня. Стенды с расписаниями покрывались пылью быстрее, чем успевали обновляться, а доски почёта с фотографиями отличников давно превратились в музейные экспонаты, свидетельства прошлой эпохи, когда успехи ещё имели значение.

Лекционные залы различались только номерами на тяжёлых деревянных дверях. Внутри – одинаковые ряды потёртых парт с вырезанными инициалами и датами, кафедры с облупившимся лаком, доски с въевшимся меловым порошком, который не мог полностью смыть ни один дежурный. В этом унифицированном пространстве протекала академическая жизнь, механистичная и предсказуемая, как маятник настенных часов, отмеряющий равные промежутки между звонками.

Утро третьего курса началось с лекции по теории информации. Студенты стекались в триста четырнадцатую аудиторию, занимая привычные места – негласная топография студенческого сообщества, формирующаяся в первые недели семестра и остающаяся неизменной до экзаменов. Отличники занимали первые ряды, старательно конспектируя каждое слово преподавателя, середнячки располагались в центре, в зоне комфортного полувнимания, а задние ряды традиционно заполняли те, для кого учёба была досадным перерывом между более важными жизненными событиями.

Роман обычно садился в третьем ряду у окна – достаточно близко, чтобы видеть написанное на доске, но не настолько, чтобы преподаватель запомнил его лицо и начал вызывать по любому поводу. Эта позиция казалась оптимальной – видимость активного участия без риска реального вовлечения в образовательный процесс. Из окна иногда можно было наблюдать, как ветер играет с листьями клёнов во внутреннем дворе, создавая иллюзию движения в этом застывшем мире.

Сегодня, однако, внимание юноши было приковано не к окну. Четвёртый ряд, середина. Там сидела она – Валерия Станкевич, или просто Лера, как называли её в институте. Присутствие девушки невозможно было не заметить, даже не оборачиваясь. Воздух вокруг неё словно вибрировал с иной частотой, создавая невидимое поле притяжения, в которое неизбежно попадали взгляды окружающих. Валерия была центром маленькой вселенной, вокруг которой вращались остальные студенты – кто-то на близкой орбите друзей и поклонников, кто-то, как Роман, на далёких, почти незаметных траекториях.

Волосы Леры, собранные в высокий хвост, отражали холодный свет ламп, как полированный обсидиан. Безупречная осанка выдавала человека, привыкшего быть в центре внимания и наслаждающегося этим положением. Когда однокурсница говорила – а говорила она часто и уверенно – остальные невольно затихали, даже если обсуждали что-то своё. Голос резонировал с какой-то особой частотой, проникая сквозь шум аудитории как лазерный луч.

Роман знал каждую интонацию этого голоса, каждый оттенок смеха, каждый жест маленьких, но сильных рук. Три года тайного наблюдения сделали его экспертом по Лере Станкевич – её привычкам, настроениям, даже тому, как менялся цвет глаз в зависимости от освещения. Серые в пасмурные дни, они приобретали почти стальной оттенок под флуоресцентными лампами аудиторий и теплели до прозрачной зелени в редкие солнечные дни, когда лучи проникали сквозь высокие окна института.

Это не была любовь – студент никогда не позволял себе называть так свою одержимость. Скорее восхищение, граничащее с научным интересом. Как изучают редкое природное явление или сложный физический процесс, фиксируя закономерности, составляя графики и таблицы. В его жизни, размеренной и предсказуемой, как алгоритм сортировки, Лера была единственным элементом хаоса, фрактальной структурой, чья сложность ускользала от анализа.

Они почти никогда не разговаривали. За три года учёбы в одной группе между ними произошло не более десятка коротких обменов репликами, большинство из которых касались учебных вопросов. Роман помнил каждый из этих разговоров с болезненной точностью.

– Можно твой конспект по дискретной математике? – единственный раз, когда она обратилась к нему первой.

Или другой случай:

– Извини, я случайно взял твою ручку, – сказал Роман, когда их руки соприкоснулись над упавшей на пол ручкой.

– Ничего, бывает, – ответила Валерия, даже не взглянув в его сторону.

Сложно сказать, заметила ли Лера его существование – в том смысле, который вкладывал в слово «заметить» сам Соколов. Видела ли в нём отдельную личность или просто очередной элемент институционального пейзажа, как старые доски почёта или потёртый линолеум? Этот вопрос оставался без ответа, но сегодня ситуация должна была измениться.

Лекция по теории информации плавно перетекла в практическое занятие, где предстояло продемонстрировать понимание алгоритмов сжатия данных. Доцент Крылов, невысокий мужчина с пышной седой шевелюрой и вечно усталыми глазами, по очереди вызывал студентов к доске для решения задач. Очередь неумолимо двигалась по списку группы, приближаясь к фамилии «Соколов».

– Следующий… – Крылов поправил очки и вгляделся в список. – Соколов. Пожалуйста, к доске. Задача на применение алгоритма Хаффмана.

Роман медленно поднялся с места. В кармане он нащупал маленький осколок серебра от подвески, который носил с собой со дня таинственного ночного визита. Этот крошечный фрагмент стал для юноши чем-то вроде талисмана, источником уверенности в моменты, когда реальность становилась слишком давящей. Но сегодня даже прикосновение к холодному металлу не принесло обычного спокойствия.

Путь от парты до доски казался бесконечным, как в тех кошмарах, где пытаешься бежать, но ноги увязают в вязкой субстанции. Каждый шаг отдавался в ушах громким стуком, хотя на самом деле Роман двигался почти бесшумно. Взяв мел – слишком короткий обломок, оставляющий на пальцах белый порошок – он повернулся к аудитории.

Тридцать пар глаз смотрели на него с разной степенью интереса: кто-то с безразличием, кто-то с лёгким любопытством, некоторые даже не подняли головы от своих тетрадей или телефонов. И только один взгляд – стальной, оценивающий – принадлежал Лере. Их глаза встретились на долю секунды, и Роман почувствовал, как горло сжимается, словно невидимая рука перекрыла доступ воздуха.

– Мы ждём, Соколов, – голос доцента вернул его к реальности.

Роман прочистил горло и начал объяснять алгоритм Хаффмана – метод оптимального префиксного кодирования для сжатия данных без потерь. Пальцы двигались по доске, чертили дерево кодирования, расставляли частоты символов, назначали битовые коды. Мысленно юноша был уверен в каждом шаге – этот алгоритм он мог бы объяснить даже во сне. Но губы не слушались, слова застревали и путались.

– При построении дерева мы… мы берём два символа с наименьшей ча-частотой и… – голос предательски дрогнул, – объединяем их в один узел, сумма… суммарная частота которого…

Где-то в задних рядах послышался приглушённый смешок. Роман сделал глубокий вдох и продолжил, стараясь говорить ровнее:

– Затем процесс повторяется рекурсивно, пока не останется… не останется один корневой узел…

Мел неожиданно сломался в пальцах, оставив на доске неровную черту вместо линии дерева. Новая волна смешков прокатилась по аудитории. Студент нагнулся, чтобы поднять упавший кусочек, но тот выскользнул из вспотевших пальцев и откатился дальше. Смешки переросли в сдержанное хихиканье.

– Продолжайте, Соколов, – произнёс доцент с нескрываемым раздражением.

Роман взял с кафедры новый кусок мела и попытался восстановить прерванное объяснение, но мысли путались, а язык словно распух во рту, отказываясь формировать слова. Формулы и определения, которые знал наизусть, внезапно покрылись туманом, как экран компьютера от конденсата.

– В результате каждый символ получает уникальный код, длина которого… длина которого обратно про… пропорциональна…

И тут случилось непоправимое – мозг как будто замкнуло. Вместо «частоте встречаемости символа» Роман произнёс:

– Пропорциональна симпатичности… симметричности… чёрт… частоте встречаемости.

Аудитория взорвалась смехом. Кто-то в задних рядах даже зааплодировал. Соколов замер, ощущая, как кровь приливает к лицу, шее, ушам, превращая его в живой маяк смущения. Он попытался исправиться, но каждое новое слово только усугубляло ситуацию, погружая глубже в болото унижения.

И тут, перекрывая гул смеха, прозвучал её голос – чёткий, ясный, с идеально рассчитанной громкостью, чтобы услышали все:

– Милашка старается.

Три слова, произнесенные с холодной, отточенной иронией, попали точно в цель. На мгновение смех стих – все осмысливали сказанное – а затем вспыхнул с новой силой, теперь уже не просто весёлый, а откровенно издевательский. «Милашка старается» – эти слова висели в воздухе как приговор, как клеймо, которое не смыть.

Роман физически ощущал, как краснеет лицо, как жар растекается от шеи к ушам, как пот выступает на лбу и над верхней губой. Он инстинктивно попытался сделаться меньше – плечи опустились и сжались, подбородок почти коснулся груди, взгляд уткнулся в пол. Каждая клетка тела кричала о желании исчезнуть, раствориться, провалиться сквозь потрескавшийся линолеум прямо в подвалы института, где никто не найдёт его останки.

– Достаточно, – голос доцента прозвучал как из другого измерения. – Садитесь, Соколов. Кажется, сегодня не ваш день. Кто может правильно объяснить алгоритм?

Рука Леры взметнулась вверх раньше, чем закончил говорить преподаватель. Она поднялась с места и направилась к доске, небрежно стирая рукавом неловкие попытки одногруппника. Проходя мимо, даже не взглянула в его сторону – он был уже отыгранной картой, неинтересным эпизодом, который можно смело вычеркнуть из памяти.

Роман добрался до своей парты, не помня, как преодолел это расстояние. Сел, открыл тетрадь и уставился в неё невидящим взглядом. Буквы и цифры на страницах расплывались, превращаясь в бессмысленные пятна. Он не слышал, как Лера безупречно объясняла алгоритм, как отвечала на дополнительные вопросы доцента, как получала заслуженную похвалу. Всё, что слышал, было эхо её голоса: «Милашка старается».

До конца занятия юноша сидел неподвижно, боясь поднять глаза от тетради. Он ощущал фантомные взгляды, направленные на него со всех сторон, хотя на самом деле о нём уже все забыли – внимание аудитории быстро переключилось на другие объекты. Когда прозвенел звонок, он остался сидеть, пока большинство не покинуло аудиторию, и только потом медленно собрал вещи и вышел, стараясь держаться у стены, подальше от основного потока.

В коридоре Роман услышал обрывок разговора – два парня обсуждали что-то, и один из них произнёс с издевательской интонацией: «Милашка старается». Они не смотрели в его сторону и, возможно, говорили совсем о другом, но студенту показалось, что каждый в институте теперь будет повторять эту фразу, увидев его.

Следующая неделя превратилась в изощрённое упражнение по избеганию. Соколов изучил расписание Леры и проложил альтернативные маршруты между аудиториями, даже если это означало лишние пять минут пути или необходимость подниматься на этаж выше, чтобы затем спуститься обратно. Он стал приходить на занятия в последний момент, проскальзывая в аудиторию перед самым звонком и занимая самые незаметные места у стены или возле двери. После пар оставался дольше всех, делая вид, что изучает записи или ждёт кого-то, пока основная масса студентов не покинет здание.

В столовой брал еду и уходил есть на подоконник в дальнем крыле, где обычно никто не появлялся, кроме уборщицы, протирающей пыль со старых стендов. В библиотеке выбирал самый дальний стол в углу, полускрытый стеллажами с редко используемыми энциклопедиями.