Дом, конечно, изменился. Фасад заделали каким-то новым, слишком гладким материалом, который любил отражать чужое время. На стене у входа висела табличка:

«Дом подключён к системе стабилизации Синхрона. В случае временных аномалий просим сохранять спокойствие».

Ниже кто-то добавил маркером: «А как?»

Мартин провёл пальцами по кнопкам домофона. Металл был тот же, старый, шершавый, только над списком квартир вместо фамилий теперь значились условные обозначения: «сектор 1А», «линия 3В», «семейный кластер».

Дверь открыли не сразу. Видимо, даже сети нужно было время, чтобы решить, пускать ли в подъезд человека, которого в этом доме одновременно давно не было и ещё не было.

Наконец щёлкнул замок.

На лестничной клетке пахло всё тем же: пылью, кошачьей шерстью, чьими-то сапогами, в которые когда-то стаскивали снег. Только к этому набору добавился лёгкий, почти неуловимый запах озона – так пахли узлы Синхрона, вмонтированные в стены.

На первой площадке сидела на перевёрнутом ведре женщина в халате. Из окна за её спиной сочился тусклый, безвременный свет.

На коленях у неё лежал младенец. Совсем маленький, красный, с сжатыми кулачками. Она что-то напевала ему под нос – не слова, мелодию, знакомую до боли: ту самую колыбельную, которой его укачивали в детстве.

– Сюда нельзя – сквозняк, – автоматически сказал Мартин, сам не ожидая от себя этой фразы. Так же когда-то говорил ему кто-то взрослый.

Женщина подняла голову.

Лицо её на секунду оказалось не молодым, каким показалось сначала, а исчерченным тонкими морщинками. Потом – обратно, гладкое, усталое, с мешками под глазами, которые только начали намечаться.

– Он ещё не знает, что такое «нельзя», – тихо ответила она. – Ему бы сначала понять, что вообще «есть».

Она взглянула на ребёнка.

Мартин тоже посмотрел – и внутри что-то неуютно шевельнулось.

Малыш был… не ровным. Не по коже – по времени. В одном мгновении это было плачущее, сминающееся от любого звука существо, готовое распасться на крик. В следующем – как будто в нём уже проступали черты подростка: резкий изгиб бровей, упрямый подбородок. Ещё мгновение – и через тонкую кожу просвечивало что-то от старика: складочка между бровями, тень будущей морщины.

И всё это – не как родительская проекция в лицо младенца, а как будто кто-то постоянно переключал каналы, показывая разные сезоны одного и того же сериала.

– Он у вас… – начал Мартин и замолчал, понимая, насколько глупо звучит любая попытка подобрать слово.

– Он у меня весь, – спокойно сказала женщина. – Просто сразу.

Она посмотрела на него чуть внимательнее.

– Вы ведь здесь жили?

Он кивнул.

– На третьем, – сказал. – Слева.

– А, – протянула она. – Это там, где тётка всё время кричала на мальчишку, что тот вечно не вовремя приходит.

Мартин усмехнулся.

– Вовремя тогда ещё бывало, – заметил он.

– Сейчас тоже бывает, – возразила она. – Иногда все свои собираются в одном возрасте – такая редкая секунда. Только она быстро проходит.

Она чуть подкачала ребёнка на руках. Тот перестал на секунду плакать, уставился в потолок – взгляд неожиданно взрослый, полный тупого, здравого удивления.

– Я его иногда вижу… – она улыбнулась, – уже дедушкой. Сидит тут же, только вместо меня. И всё равно я его качаю.

В голосе её не было ни истерики, ни восторга. Только тихая, почти нежная усталость.

– Это не страшно? – спросил Мартин.

Она задумалась, глядя на малыша.

– Страшно, когда не ясно, выживет ли, – наконец сказала. – Страшно, когда не знаешь, найдут ли сердце.

Она погладила ребёнка по груди.

– А то, что он уже где-то в старости – нет, – добавила. – Это как… – она поискала сравнение, – знать, что у него будет длинная дорога.

Мартин кивнул.

Старость, которую раньше боялись, здесь вдруг выглядела не финалом, а одной из возможных гарантий: если ты видишь себя старым, значит, доживёшь – в какой-то из линий.

– А смерть? – спросил он.

Вопрос прозвучал почти случайно.

Женщина не вздрогнула.

– Смерть… – она губами повторила слово, словно пробуя его вкус. – Я её уже видела здесь.

Она кивнула в сторону окна.

– В прошлом месяце – то есть через два года – из этого подъезда вынесли сразу двоих. Одного – в коляске вниз, второго – наверх, – она усмехнулась. – Смешно, да?

Он подумал, что нет.

– Мальчишка внизу не кричал совсем, – продолжала она. – Спал. А старик наверху всё никак не мог умереть, врачи бегали.

Она выдохнула.

– И в какой-то момент они… как будто поменялись местами, – заключила. – Тело-то одно ушло, а вот кто именно – я уже не узнаю.

Она посмотрела на своего младенца так, как люди смотрят на дальнюю дорогу: понимая, что идти по ней всё равно придётся.

– Если честно, – сказала она, – страшно не за то, умрёт он или нет. Страшно, что ему не дадут.

Эта фраза почти слово в слово отозвалась тем, что недавно сказала мать.

Мартин ощутил, как внутри опять тихо звякнуло невидимое стекло: две реплики с разных этажей, из разных возрастов, звенели одинаково.

Он поблагодарил женщину и пошёл дальше.

На третьем этаже всё было одновременно прежним и совершенно чужим.

Та же площадка, те же двери. Только рядом с каждой – маленький прямоугольник экрана, который в старой жизни назывался бы табло лифта, а теперь показывал «домашний статус»: «вернулся», «ещё нет», «уже ушёл». Иногда – всё сразу.

У двери квартиры, где он когда-то жил, стоял мужчина. С ключом в руке.

Он был… размазанный по возрасту, как и все. В одном ракурсе – ровесник Мартина, с начавшей лысиной, в другом – чуть младше, в третьем – седой, с мешками под глазами.

Мужчина несколько раз подносил ключ к замку и отдёргивал.

– Помочь? – спросил Мартин.

Тот обернулся.

В его взгляде не было узнавания – и было. Тот самый тип взгляда, когда человек пытается вспомнить, не сидели ли вы рядом в школе, не стояли ли в одной очереди за хлебом, не работали ли бок о бок.

– Я… – начал мужчина и после короткой паузы закончил неожиданно: – Я не помню, кто я здесь.

Сказано это было без пафоса, просто как факт.

– В смысле?

– По документам – владелец, – он тряхнул связкой ключей. – По линиям… – он кивнул на экран рядом с дверью.

На маленьком дисплее мигали статусные строки: «ребёнок», «гость», «покойник», «арендатор». Сеть, похоже, тоже не могла определиться.

– Иногда я захожу – там мои вещи, моя жена, – продолжал он. – Иногда – чужие, и меня выгоняют. Иногда…

Он замолчал и провёл рукой по лицу. Кожа под пальцами на секунду натянулась, как у молодого, потом обвисла.

– Иногда там вообще никого, – закончил он. – Только кровать, и на ней…

Он не стал договаривать.

Мартин представил: пустая квартира, в которой единственным «жильцом» значится чья-то смерть, зависшая в статусе «данные уточняются».

– Я пытаюсь поймать момент, когда я здесь настоящий, – сказал мужчина. – Но как только кажется, что поймал, – всё сдвигается.

Он говорил и менялся прямо на глазах.

То голос становился более низким, хриплым – как у того, кто слишком много курит и слишком мало спит. То светлел – как у человека, для которого ещё всё впереди. То в глазах проступала та особая пустота, которую Мартин слишком хорошо знал по лицам тех, кто пережил слишком много похорон и слишком мало рождений.

– Вам… тяжело? – спросил Мартин.

Мужчина усмехнулся.

– Мне… – он поискал слово, – странно.

Он повернул ключ в замке. На секунду замочная скважина совпала с возрастом руки – всё щёлкнуло как надо, дверь подалась.

За ней успел мелькнуть коридор – их коридор, если он честно позволял себе признать: тот самый рисунок обоев, тот же дверной косяк, об который он в детстве разбивал колени.

А потом картинка смазалась.

Коридор в глубине стал другим: чужие обои, чужая обувь у стены, чужой запах.

Дверь сама собой хлопнула перед носом мужчины.

На экране рядом тут же сменился статус: «временно отсутствует».

– Видите? – мужчина опустил руку. Теперь она была старческой. Пальцы дрожали, ключи в них звякнули, как маленькие колокольчики. – Я всё время прихожу позже или раньше.

Фраза была слишком знакомой.

– Мы все, – сказал Мартин.

Мужчина посмотрел на него, прищурившись.

– Вы… – начал и вдруг кивнул. – Ладно. У вас ещё есть куда вернуться.

Он не уточнил, откуда у него такая уверенность. Может быть, в какой-то из линий он видел Мартина входящим в эту дверь – настоящим, своим.

Мартин спустился вниз, не пытаясь больше «поймать» собственное прошлое.

Во дворе уже сгущались сумерки – или утро, трудно было сказать. Качели, на которых он когда-то раскачивался до стукнутых о перекладину зубов, были заняты: девочка лет пяти каталась рядом со стариком, которому, судя по трости, давно стоило бы избегать резких движений. Они смеялись одинаково – звонко, с теми же провалами на вдохе.

По пути к воротам он снова прошёл мимо женщины с младенцем.

Теперь она была совсем старой. Морщины легли плотной сеткой, волосы поседели почти до белизны. Ребёнок на её руках выглядел так же маленьким, как полчаса назад – сжатый кулачок, влажные ресницы, дрожащая губа.

– Вы… очень быстро постарели, – вырвалось у него.

Она посмотрела на него спокойно.

– Нет, – сказала. – Я просто догнала.

– Кого?

– Себя, – ответила она. – Ту, которая уже знала, чем всё это кончится.

Она улыбнулась – и в этой улыбке было сразу всё: нежность, страх, усталость, согласие.

Мартин вышел за ворота и остановился, чтобы перевести дыхание.

Город вокруг жил в своём обычном, ненормальном режиме: где-то уже зажглись витрины ночных магазинов, где-то только-только открывались утренние. На остановке одновременно ждали первый и последний автобус. На рекламном щите бегущая строка в очередной раз уверяла: «НЕТ ПРИЧИН ДЛЯ ПАНИКИ. ЭТО НЕ НОВЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ».

У него в кармане завибрировал телефон.

Он достал его, глянул на экран.

«Мать: статус – жива / умерла / данные уточняются.

Последний визит: сегодня / давно / ещё не состоялся».

Он усмехнулся – коротко, безрадостно.

«Рекомендуемый следующий визит: когда сможете выдержать», – дописал бы он сам, если бы мог править эти строки.

Он убрал телефон и пошёл по улице, где мимо него проходили люди в разных версиях себя.

Дети, которые уже знали, как они умрут. Старики, которые помнили, как ещё не родились. Влюблённые, одновременно только что встретившиеся и уже пережившие десятилетний брак.

Смерть и рождение перестали быть началом и концом. Они стали просто разными точками одной, слишком перегруженной петли.

И где-то в середине этой петли шёл он – человек, который будет тем, кто либо оставит всё так, как есть, навечно застрявшим «между», либо однажды позволит времени наконец сделать то, чего сейчас боятся сильнее всего: остановиться и начать заново.

Но до этого было ещё далеко.

Пока что ему предстояло идти по этому миру зрителем и свидетелем, фиксируя каждую лестничную площадку, где дети играют в будущее, а старики вспоминают то, что ещё не произошло. И стараться не сойти с ума от того, с какой нежностью и каким телесным ужасом время обнимает здесь и тех, и других одновременно.

Глава 3. Голоса других миров

Он проснулся от собственной смерти.

Точнее – от звука, с которым умирают. Не тела, не сердца – фразы.

В комнате было полутемно, то ли раннее утро, то ли та странная полночь, которая иногда просачивалась между часами. Мартин ещё не успел понять, сколько у него сейчас лет, в каком он состоянии, но слова уже повисли в воздухе, будто кто-то только что произнёс их прямо над кроватью:

– Я думал, успею…