Хронофаг любит ровную освещённость, вспомнилось.

Мартин почувствовал, как кожа на руках покрывается мурашками – не от холода, от узнавания.

Сначала он подумал, что это просто очередной сдвиг дня: утро сдвинулось к вечеру, вечер к ночи. Но нет. На этот раз менялся не город вокруг, а кто-то один, прямо тут, на площадке.

Мужчина в хирургическом костюме поднимался по лестнице, опираясь на перила. Мартин раньше его не видел – или не запоминал: таких лиц, уставших, с синими кругами под глазами, по этим этажам ходило слишком много. Бейдж болтался на груди, не успевая за скачками тела.

На ступени ниже он был лет сорока пяти: крепкий, чуть полноватый, с потным лбом.

На следующей – уже за шестьдесят: плечи осели, кожа на шее обвисла, рука сжала перила так, будто в них был последний шанс удержаться.

Ещё шаг – и перед ними оказался почти мальчишка. Лет двадцати пяти, с тонкой шеей, с глазами, в которых больше энтузиазма, чем опыта. Тот же костюм, тот же бейдж, но сидел он на нём по-другому: как форма, к которой ещё только привыкают.

– Осторожно, – автоматически бросил Мартин, когда тот мальчишка замешкался, сбившись ногой со ступени.

Мальчишка поднял взгляд – и за одну секунду прожил лет тридцать.

Мартин видел это почти по кадрово. Как напрягается линия челюсти. Как под глазами проступают тени бессонных ночей. Как плечи принимают ту привычную сутулость, что приходит от наваливающейся ответственности, – и тут же излишняя энергия юности переходит в экономное движение человека, который привык рассчитывать силы.

В следующий миг ему уже снова не было тридцати. Пальцы чуть дрогнули, перехватили перила так, словно суставы вдруг заболели.

Это был не плавный процесс старения. Это было, как если бы кто-то тасовал его возраст, вытаскивая из колоды то одну, то другую карту.

– Всё нормально, – проговорил мужчина – голос тоже скакал, то набирая низкие, хриплые обертоны, то становясь выше, чище. – Такое последнее время постоянно.

Фраза прозвучала одновременно мужским и ещё почти юношеским голосом.

– Вам помогает? – спросил Мартин, и с удивлением услышал, как в собственном вопросе проступает то самое профессиональное «мы изучаем клинику», от которого он хотел бы избавиться.

Мужчина усмехнулся. Морщина в углу рта углубилась, потом разгладилась – в зависимости от того, кто именно в эту секунду стоял на ступеньке.

– Зависит от того, кому, – ответил он. – Тому, кто сегодня сдаёт отчёт, лучше быть старше. Тому, кто идёт к детям домой, – наоборот.

Он сделал ещё шаг вверх и на мгновение стал таким старым, что кожа на лице натянулась, как пергамент.

– А тому, кто просто хочет лечь и не вставать, – продолжил он, задержавшись на этом возрастном крае, – всё равно.

Слова прозвучали сухо, без жалобы.

– А вы… чувствуете, сколько у вас… – Мартин поискал неудачное слово, – осталось?

Мужчина остановился, облокотился на перила.

– Чего?

– Времени.

Тот задумался.

В этот момент тело мостом выгнулось между возрастами: правая рука – старческая, с пятнами, левая – почти юная, сильная. На лице одновременно читались три разных биографии.

– Вчера мне сказали, что я умер два месяца назад, – наконец произнёс он. – В другой ветке. Документы пришли, соболезнования.

Он усмехнулся, и усмешка, странным образом, подошла всем его версиям сразу.

– А сегодня, – продолжил, – у меня ночная смена. Так что…

Он развёл руками, как бы показывая обстановку: лестница, мелки, старики у окна, палаты, его собственное скачущие тело.

– Думаю, пока меня заставляют работать, я жив, – заключил он.

Мартин кивнул.

Телесный ужас происходящего заключался именно в этой будничности. В том, что человек, который только что одновременно был двадцатипятилетним и восьмидесятилетним, всё ещё думал о ночной смене и отчётах.

Мужчина вдруг посмотрел на него внимательнее.

– Я вас знаю, – сказал он.

– Такое уже было, – автоматически отозвался Мартин.

– Нет, – покачал головой тот. – Не как пациента.

Он прищурился, пытаясь вытащить из памяти нужный слой.

– Вы… там, – он поднял руку, указав не вверх, а в сторону, где у Синхрона имелось множество ярусов и уровней. – В статьях. В инструкциях. В ошибках.

Мартин почти физически почувствовал, как по его имени пробежала старая волна – не человеческого, а системного узнавания.

– Не сегодня, – сказал он, мягко обрывая разговор. – Сегодня я – просто сын.

Мужчина кивнул, как принимают странный, но полезный диагноз.

– Тогда идите к ней, пока… – он запнулся, подбирая слово. – Пока та, которой вы будете нужен.

И пошёл дальше, вверх, застревая по пути в чужих возрастах.

Свет в пролёте чуть посерел. Ровная освещённость, которой так любил пользоваться Хронофаг, поплыла, вернув стенам привычную пятнистость.

Мартин вернулся в палату.

Мать сидела чуть иначе – ближе к изголовью, подперев подушку, как умела только она. Лицо её было… моложе. Не так, как в прошлый раз, когда он видел в ней почти девчонку; скорее, как женщина в лучшие свои сорок: сильная, жёсткая, с ясным взглядом.

– Ты надолго ушёл, – сказала она.

– На пару минут, – автоматически возразил он.

– Ты всегда так говоришь, – усмехнулась она. – «Пара минут», – и возвращаешься через…

Она задумалась.

– Через то, что у вас там было вместо лет, – закончила.

Он подошёл closer, сел на тот же стул.

– Здесь… – начал было Мартин.

– Здесь время стоит в коридоре и спорит само с собой, – оборвала она. – Я слышала.

Он не стал спрашивать, что именно она слышала.

– Ко мне приходил врач, – сообщила она.

– Я видел.

– Он бедный, – сказала мать неожиданно. – Его всё время рвёт туда-сюда.

– Всех, – тихо ответил Мартин.

Она покосилась на него.

– Тебя – больше, – заметила. – Ты это знаешь?

Он молчал.

– Я иногда… – она посмотрела на окно. – Слышу в тебе. Не тебя.

Сказано это было без мистики, скорее как наблюдение человека, который долго прислушивается к шуму в трубах и начинает различать, где вода, а где воздух.

– Что? – спросил он.

– Как будто через тебя кто-то дыхание задерживает, – сказала она. – Всего. Всех.

Она не произнесла слова «Хронофаг». И хорошо. Ему не хотелось слышать это название из её уст.

– Мам, – сказал он, – если бы…

Он запнулся.

Внутри всё сжалось: была фраза, которую он давно крутил, но так и не решался вытащить наружу.

– Если бы у времени был выбор, – наконец сформулировал он, – оно бы… стало вот этим?

Он обвёл рукой комнату, этаж, дом. Детей с мелками, стариков, которые помнят будущее, врача, отмеряющего давление в трёх возрастах одновременно.

Мать усмехнулась.

– Ты меня с Богом опять путаешь, – сказала она. – Откуда мне знать, чего там время хочет.

Она притихла. На лбу её легла знакомая складка – та, что появлялась, когда она считала в уме, хватает ли денег до зарплаты.

– Знаю только, что оно устало, – добавила.

Он слушал, и где-то внутри, в глубине своей непрошенной связи с сетью, чувствовал то же самое. Усталость – не человеческую, не даже системную, а какую-то огромную, медленную, в которой века смешались с днями.

– Время не умеет про себя говорить, – продолжала мать. – Оно через вас всех выходит. Через этих… – она снова кивнула куда-то в коридор, – прыгающих, через тех, кто родился и умер одновременно, через детей, которые играют в «завтра», как будто уже там были.

Она посмотрела на него внимательно.

– Через тебя.

Это прозвучало не как обвинение, а как факт.

– Если в какой-то момент оно решит, что с него хватит, – сказала она, – хорошо бы, чтобы рядом был кто-то, кто не даст остальным свихнуться.

Он хрипло усмехнулся.

– Ты сейчас поручаешь мне, чтобы мир не свихнулся?

– Нет, – покачала головой. – Мир уже.

И добавила, совсем тихо:

– Поручаю тебе запомнить, ради кого всё это было.

Слова были простые. Но от них по коже пробежал холод: будто ей удалось пальцем попасть ровно в то место, чего от него требовал Синхрон, Хронофаг, город – все сразу.

Он вдруг ясно увидел, как это выглядит со стороны: человек, в чьей голове живёт слишком много чужих времён, сидит у кровати старой женщины, которая одновременно помнит, как его рожала, как провожала в школу и как видела в новостях его некролог.

Это был тот самый мир, где детство и старость живут рядом – не по праздникам, не по семейным фотоальбомам, а в каждой секунде.

Дети внизу рисовали лифты, едущие «в сторону», и писали мелками «уйдут». Старики наверху вспоминали эвакуацию из крыла, которого ещё не построили. Врач на лестнице старел и молодел, не переставая считать чьи-то удары сердца.

И где-то в глубине этого слоя звуков и светов Мартин слышал, как само время, запнувшись об собственные шаги, тяжело дышит.

– Я буду помнить, – сказал он.

Он не давал обещаний. Просто констатировал ещё одну обязанность, которая и так давно жила в нём.

Мать кивнула.

– Тогда иди, – сказала она. – Пока ты здесь со мной, там всё висит.

– Там и без меня висит, – попытался он возразить.

– Там – да, – согласилась она. – Но ты – тот, кто знает, что так не должно быть всегда.

Он поднялся.

Пальто, в котором он пришёл, вдруг показалось ему слишком тяжёлым для этой палаты, где смерть и рождение стояли у одной двери и никак не могли решить, кто первый войдёт.

На пороге он оглянулся.

Мать снова смотрела в окно. На ветках за стеклом одновременно висели почки, жёлтые листья и голый лёд.

Она подняла руку – старую, молодую, среднюю – и махнула ему, как махала когда-то из окна кухни, когда он уходил во двор.

Мартин ответил таким же жестом.

И, выходя в коридор, подумал, что главная опасность этого мира – не в том, что время потеряло направление. А в том, что люди ещё помнят, как оно когда-то шло по прямой.

Коридор за спиной закрылся мягко, почти тихо, но всё равно с характерным хлопком – как будто кто-то поставил точку в предложении, которое давно следовало закончить.

Мартин прошёл по лестничной площадке мимо детей с мелками, мимо стариков у окна. Кто-то кивнул ему – не ясно, сегодня ли они уже знакомы или ещё только познакомятся – и он ответил кивком по инерции.

Во дворе было неясно, какое время суток. Не в том старом смысле, когда надо было щуриться на солнце и смотреть на длину тени. Здесь тень одновременно была короткой, как в полдень, и длинной, как в вечер, и отсутствовала вовсе, как в пасмурное утро.

Он постоял у порога, втягивая в лёгкие запахи: влажной земли, лекарства, кое-где – табака. Детский смех, раздавшийся слева, удивительным образом совпал по интонации с чей-то кашлевой серией справа.

В каком-то смысле это было естественно: когда-то все голоса звучали одинаково – сначала криком, потом хрипом. Просто теперь эти стадии не заботились о последовательности.

Он мог бы пойти сразу домой – куда бы ни вёл сейчас этот маршрут. Мог бы вернуться в свою квартиру, где часы на стене и на телефоне давно уже не старалиcь притворяться правдой.

Но ноги свернули сами, ещё до того, как он успел дать себе приказ. Не к дому, где он живёт сейчас, а к тому, который в его внутренней карте всё ещё значился как «наш».

К дому, где они когда-то жили вдвоём.

Город послушно перестроил вокруг него расстояния. Маршрут, который в детстве был долгой дорогой через три светофора и одну остановку трамвая, сейчас спрессовался в несколько нечётких кварталов. Он пару раз пересёк сам себя – в отражении витрин увидел мужчину в таком же пальто, идущего навстречу, – но в итоге всё равно оказался у знакомого подъезда.