Мать не стала уточнять. В её глазах мелькнуло что-то вроде понимания – или, может, он просто очень хотел его там увидеть.

– Тогда не задерживайся, – сказала она неожиданно. – Пока ты здесь со мной, ты там… – она снова указала в сторону, где, по её ощущению, тянулись другие залы, другие палаты, другие узлы, – отвлекаешься.

– Я думал, ты хочешь, чтобы я был здесь.

– Я хочу, чтобы ты успел, – спокойно ответила она. – Что бы ты там ни задумал со своим временем.

Он почувствовал, как внутри сжалось что-то похожее на страх и уважение одновременно.

– Ты говоришь так, будто знаешь, что именно я задумал.

Она усмехнулась.

– Я знаю тебя. Этого хватит.

За дверью послышались шаги. Ровные, отмеренные, как метроном. Потом голос – мужской, усталый:

– Двести шестая, проверка.

Дверь приоткрылась, в щели показалось лицо – сначала молодое, с гладкой кожей и ровной бородой, потом – с морщинами у глаз, с седыми прядями, потом опять молодое.

Вошёл врач.

Мартин отметил автоматически: халат, бейдж, планшет в руке. На бейдже – фамилия, которую он уже видел в сводках Синхрона: этот человек числился сразу в трёх подразделениях, одновременно.

– Добрый… – врач было начал, оглянулся на окно, где невозможно было понять, день там или ночь, и закончить не стал. – Здравствуйте.

Он подошёл к кровати, взглянул на мать. Взгляд был профессиональный, натренированный отделять важное от второстепенного.

– Как самочувствие, Р…?

– В каком возрасте? – уточнила она сухо.

Врач чуть дёрнул уголком губ – то ли от улыбки, то ли от нервного тика.

– В текущем, – сказал он.

– Текущего у меня давно нет, – отрезала она.

Он кивнул, будто ожидая подобного ответа, и хотел было взять её за запястье, чтобы измерить пульс.

Мартин заметил, как у него на глазах меняется рука врача.

В одно мгновение это была рука тридцатилетнего мужчины: крепкая, с ещё не вздутыми венами, с коротко стриженными волосками на костяшках. В следующее – рука шестидесятилетнего: сухая, с пигментными пятнами, с лёгкой дрожью. Она взяла запястье матери так, будто знала каждый его изгиб уже много лет. Потом – снова почти юношеская, неуверенная, чуть сильнее сжимает, компенсируя страх ошибиться.

Все три версии делали одно и то же движение, но ощущались по-разному.

Мартин видел такое и раньше – на улицах, в новостях. Но в тесноте палаты, в трёх шагах от собственной матери, этот трюк времени выглядел особенно неуместно телесным.

– Давление стабильное, – пробормотал врач, глядя не на неё, а на данные, всплывающие на его планшете. Там, наверное, тоже шла странная графика: линии, которым некуда тянуться, кроме как в стороны.

– Доктор, – вдруг сказала мать, – как вас зовут?

Он поднял глаза.

– Вы же видите, – ответил автоматически.

– Вижу. Но там три имени.

Мартин мельком глянул на бейдж. Действительно: в верхней строке – одно, по центру – другое, внизу мелькала третья подпись, словно система не могла решить, какое из них считать «главным».

– Это всё я, – сказал врач и устало улыбнулся. – В разное время.

– А вы… – мать чуть наклонила голову. – Вы сами-то знаете, сколько вам лет?

Вопрос прозвучал не издёвкой, а искренним интересом.

Врач задумался, и прямо на его лице время дернуло ещё одну петлю.

Мартин наблюдал почти профессионально, как в старые времена наблюдал за подозреваемыми: взгляд, дыхание, жесты.

Сначала на секунду проявился очень старый мужчина – с ввалившимися щеками, с побелевшими ресницами. Голос его сорвался:

– Восемьдесят…

Потом поверх него наложился другой – энергичный сорокалетний, с прямой спиной, с голосом, поставленным для совещаний:

– Тридцать девять.

И, наконец, поверх обоих – юноша, который ещё учился в ординатуре, застёгивая халат неуверенными пальцами:

– Двадцать семь.

Все три голоса прозвучали почти одновременно, но с микросдвигом.

– Видите, – сказал он, моргнув, будто отгоняя наваждение. Теперь на лице застыл компромиссный возраст – тот, с которым удобнее всего ходить по коридорам. – Сеть говорит, что данные уточняются.

Он сказал это так спокойно, как будто речь шла о погоде.

– А вы не боитесь? – спросила мать.

– Чего именно? – врач поднял голову.

– Что так и останетесь между, – пояснила она. – Не туда и не сюда. Ни старый, ни молодой. Как это… – она пошевелила пальцами в воздухе. – Непрожитый возраст.

Врач перевёл взгляд на Мартина, обнаружил, что тот внимательно слушает, и чуть напрягся – старые рефлексы «не говорить лишнего при родственниках» всё ещё работали.

– Сейчас всем приходится адаптироваться, – сказал он ровным, правильным тоном. – Наша задача – поддерживать качество жизни.

– Какой? – тихо спросила мать.

Он промолчал. Ответа на этот вопрос не было ни в одном протоколе.

Мартин вдруг понял, что эпизод, который он наблюдает, стоит того, чтобы его запомнили именно так: врач, который стареет и молодеет прямо в разговоре, и женщина, которая всё равно остаётся старше – не телом, а пониманием.

– Если вы чувствуете, что вам тяжело, – продолжал врач, уже обращаясь к ней привычным тоном, – мы можем скорректировать…

– Не надо, – перебила она. – Я хочу всё помнить.

Слово «всё» отозвалось в нём болезненным эхом.

Всё – это и его детские истерики, и первый день в морге, и ток программ Синхрона, проходящий через тело, и тот момент в серверной, когда он впервые услышал Хронофага не как монстра, а как тихий, усталый голос.

– Как хотите, – сказал врач.

Он ещё немного поработал планшетом, поставил какие-то отметки в системе, потом кивнул Мартину – то ли как родственнику, то ли как коллеге по общей, слишком сложной катастрофе – и вышел. По мере того как он шёл к двери, его спина то выпрямлялась, то сгибалась, как метроном, потерявший центр.

Дверь закрылась.

– Видел? – спросила мать.

– Да, – ответил Мартин.

– Вот так и будет с вами, – сказала она. – То мальчик, то старик, то ещё не родился. И все будут говорить, что «данные уточняются».

Она поёрзала, устраиваясь удобнее. В этом движении было что-то упрямо-живое, почти детское.

– Ты не должен им позволить, – добавила она.

– Кому?

– Всем, кто там, – она опять неопределённо махнула в сторону, где для неё находился центр сети. – Тем, кто всё время откладывает. Смерть, рождение, решения.

Он почувствовал, как слова ложатся на ту самую внутреннюю полку, где уже стояло её «смерть тоже должна быть».

– Мам, – сказал он, – я не бог.

– И слава Богу, – отрезала она. – Богам хуже всех. С них все спрашивают, а сделать ничего нельзя.

Она повернулась к нему и неожиданно мягко, почти ласково, продолжила:

– Ты – тот, кто помнит.

Он вздрогнул.

– Что?

– Я не знаю, как это у вас там называется, – она скривила губы, – «узел», «фильтр», «ядро»… Но тебе это всегда подходило.

Она кивнула на фотографию на тумбочке.

– Ты ведь вечно всё записывал, – напомнила. – Сколько раз мы ходили к реке, какой хлеб был вкуснее, какие слова я сказала, когда на тебя наорала.

Он вспомнил тетрадку с кривыми строчками, в которой в детстве пытался «фиксировать жизнь». Тогда это казалось игрой.

– Если время захочет умереть, – сказала мать, – кто-то должен будет это запомнить.

Он не спросил: «зачем». Ответ был очевиден. Без памяти смерть превращается в обрыв. С памятью – в завершение.

В коридоре вновь послышались голоса – на этот раз детские.

– Тут нельзя бегать! – отрывисто, нервно.

– Это мы ещё не бегаем, – в ответ, с визгливым смехом.

– Мы уже… – и дальше фраза распалась на слишком много вариантов.

Мартин поднялся.

– Я ненадолго выйду, – сказал он.

Мать кивнула.

– Не потеряйся, – добавила, как говорила когда-то, отпуская его во двор.

Он вышел в коридор и увидел на лестничной площадке картинку, которая слишком точно попадала в название этого дня.

На одной стороне площадки, у окна, стояли двое стариков и спорили о том, как они завтра будут переезжать в новое крыло.

– Там ещё не построили, – говорил один, худой, с прозрачной кожей.

– Уже, – возражал второй, плотный, с палкой. – Я же помню, мы там сидели, когда была эвакуация.

– Эвакуация будет послезавтра, – вмешалась медсестра, но её голос утонул между временами.

– В прошлом году, – увереннее сказал первый. – До того, как включили этот твой Синхрон на полную мощность.

– Ты путаешь, – упрямился второй. – Это было через два года после.

Они оба вспоминали одно и то же событие, которое ещё не произошло и уже прошло. И в их голосах не было ни тени сомнения.

На другой стороне площадки, ближе к ступеням, дети рисовали мелками на полу.

Один аккуратно выводил квадрат – «это наша комната». Другой рисовал рядом круг – «это будет лифт, который поедет не вверх и не вниз, а в сторону». Третья девочка, с косичками, подошла к разрисованному прямоугольнику и написала рядом: «уйдут».

– Кто уйдёт? – спросил какой-то дядечка, пытаясь улыбнуться.

– Они, – девочка кивнула на стариков, даже не оборачиваясь. – Вчера, то есть завтра.

Старики, словно услышав, одновременно посмотрели в их сторону.

– Мы уже уходили, – сказал один.

– Мы ещё, – сказал другой.

И оба были правы в своей версии дня.

Мартин стоял на середине площадки – между ними, между мелками и тростями – и чувствовал, как у него под ногами время пытается выбрать направление.

Не получается.

Оно ходит туда-сюда, как человек по комнате, забывший, за чем в неё вошёл.

И он вдруг ясно понял, что именно имела в виду мать, когда говорила о тех, кто «застрянет между».

Мысль о тех, кто «застрянет между», не отпускала.

Мартин стоял на площадке, словно на границе двух стран: слева – мелки, детские голоса, лёгкие шаги; справа – трости, шлёпанье тапок, тяжёлое дыхание. В старом мире эти половины почти не пересекались: детей водили к бабушкам на праздники, стариков забирали к внукам на выходные, и всё равно между ними оставались десятилетия, на которые никто не строил мост.

Сейчас мост провели грубо, наскоро, без перил. И по нему гоняли всех сразу.

Девочка с косичками, та самая, что уверенно писала на полу слово «уйдут», подняла взгляд на Мартина. В её глазах было слишком много знания для того возраста, который значился бы в старых документах.

– Вы уже были, – сказала она просто.

– В смысле? – спросил он, хотя прекрасно понимал этот оборот.

– Вы заходили, – она кивнула в сторону палаты матери. – Там, где тётя с серыми руками.

– Только что, – кивнул он.

– Не только, – возразила девочка и несильно ударила мелком по полу. Линия, которой она обводила нарисованный «лифт», двинулась в сторону, превратилась в спираль. – Вы заходили, когда я ещё не родилась. И когда я уже большая.

Он поймал себя на том, что хочет спросить: «И какой я там?» – но не спросил.

Старики у окна продолжали спорить о переезде. Теперь к ним присоединился третий – совсем прозрачный, с худым, почти невесомым телом, как будто часть его уже отдали в архив. Он слушал, как двое других пересказывают одно и то же событие в разных временных падежах, и изредка вставлял своё:

– Это ещё будет, – говорил он тихо. – Я помню, как мы боялись до.

– До чего? – не выдержал Мартин.

Старик посмотрел на него, прищурившись.

– До того, как ты сломал, – сказал он без злобы. – И до того, как ты починишь.

Слова ударили неожиданно точно в тот нерв, о котором мать только что говорила.

Он уже хотел отшутиться, сказать что-нибудь вроде «я всего лишь инженер, не больше», но давление воздуха вокруг изменилось. Как будто кто-то невидимый провернул ручку на огромном аппарате.

Свет в лестничном пролёте стал гуще. На стенах исчезли мелкие, беспорядочные тени – остались крупные, ровные пятна.