Удивительно, сколь двояким оказался трофей прошлого – тенистые чащи, вёрткие реки, нежные виноградники и протяжённые хребты, изглоданные пещерами. Двуликие люди, двуликие нравы, вечный поединок мракобесия и света… впрочем, уверен, что с нашим мракобесием я разберусь, не затратив и пары недель. Может, когда два моих недотёпы всё же присоединятся ко мне, им уже нечего будет делать! Заодно напомню, что полвека… хорошо, полвека плюс одна двадцатая от века! – ещё не возраст, в котором почтенного мужа – тем более собственного преподавателя! – можно списать со счетов.

Однако, кажется, в последнее время тема возраста слишком меня тревожит, ловлю её в записях не впервые (sic!). Ладно, за этим в том числе я их и веду, не так ли? Сродни самодиагностике, разве что отслеживаю не частоту вдохов-выдохов или ударов пульса, но частоту навязчивых, пустых, зловредных мыслей.

Тем не менее как-то так я и размышлял, а постепенно и вовсе забыл про пейзажи за окном: решив не расточать времени, принялся собирать воедино всё, что знал как о конечном пункте, так и о цели моего предприятия. Припомнил и подстегнувшие его обстоятельства, они заслуживали повторного обмозгования. Верно решил: маяться я перестал. Ну а в нынешнюю запись уже выношу плоды тех размышлений, пока они свежи. Полагаю, они пригодятся мне, когда поток новых впечатлений и знакомств их заслонит.

Что ж. Каменная Горка – полугородок-полудеревня, одно из многих таких моравских поселений, важное разве что одним: стоит на самой границе с Богемией, дальше только хребты и чащи. Население – едва три сотни жителей. Провинция из тех, где не происходит ничего из ряда вон, – ну может, кто-то напьется так, что распугает у соседей всех свиней и гусей. Разве не так я подумал, впервые услышав название? И не усомнился ли в слухе, когда Её Величество, потерев кончиками пальцев широкий крепкий лоб, задумчиво произнесла:

– Всё началось с того, что там исчезли все собаки и кошки. А несколько последних недель жители не выходят из домов ночью, иные же теперь спят в городской часовне. Кто-то появляется с приходом темноты, кто-то чужой, кто… пьёт их кровь? Верно я услышала, мой друг? А что скажете на эту фантасмагорию вы, дорогой мой герр Умная Голова?

Я засмеялся. Императорская чета – тоже, засмеялись и присутствовавшие придворные. Беседовали мы в предрождественские дни, на утренней аудиенции, под пробивающимся в залу солнцем, за крепким кофе, этим модным османским веянием. В такие минуты о чём только не толкуют праздные умы. Золочёные своды, свет и начищенные паркеты цивилизации в чём-то опасны: располагают потешаться над страхом, даже его воспринимая как некое пикантное дополнение к кремовым пирожным и ленивому флирту. Так что услышанным мало кто впечатлился.

Весть о странностях в ещё неизвестном мне городке привёз наш старый знакомец, приглашённый на празднества, – Йо́хан Густав Ми́школьц, тамошний наместник, бывший в Вене проездом. Странности эти его скорее раздражали, чем тревожили. Чего ещё, говорил он брезгливо, ожидать от краёв, заселённых на значительную часть славянами, – о, как сплёвывал он это безобидное слово! Мол, своих детей они, за неимением ума и вкуса, так запугали сказками о вампирах, что начали бояться сами, вот и результат.

Слово «вампиры» – и диалектное upir – прозвучали не впервые. Мы тут же начали вспоминать моравские, сербские, румынские и прочие байки, с ним связанные: например, о многомесячных трупах женщин, что якобы вставали ночами, а поутру перепуганные горожане вскрывали гробы и не обнаруживали и тени тления, лишь румянец да нежную улыбку. Или вот о красавцах-разбойниках: сегодня одного такого лихача повесили, а завтра он уже лезет в окно к очаровательной большеглазой девице и зовёт разделить с ним вечность через нежный поцелуй. Или истории хлеще: как в некоторых поселениях и поныне мертвецам, молодым и старым, если смерть их сколь-нибудь подозрительна, «на прощание» вбивают в грудь осиновый, рябиновый или боярышниковый кол, кому и рубят голову, а иным тот самый кол вгоняют в зад! Тема была неаппетитная, Его Величество, предпочитающий «к столу» анекдоты, не преминул это отметить, но Императрица с присущей ей прямотой шутливо укорила его:

– Как можете вы воротить нос, если речь о ваших подданных? Вгоняющих друг другу колья в зады! А нетленные красавицы-кровопийцы в гробах? Кто защитит их честь от посягательств иных мужчин, а честь мужчин от них кто защитит? – Посерьёзнев, она прибавила: – Это скверные суеверия, которые усиливают страх смерти и одновременно подрывают всякое уважение к ней. Герр Ми́школьц, а как же вы это пресекаете?

Мишкольц – высокий ширококостный малый с грубым, изъеденным давней оспой лицом – раздулся от важности и, потрясая кулаком, отчитался:

– Как надо! Запрещаю вскрывать могилы, Ваше Величество, теперь-то спуску не даём! Кладбище под охраной постоянно. Так будет, пока люди не поуспокоятся!

И что за акцент?.. Вечно он напирает на звук «а»; такое кваканье усугубляет его сходство с крупной лягушкой. Не думать об этом никогда не получалось, особенно учитывая необъяснимую любовь Мишкольца к зелёным камзолам и изумрудным кольцам. Вот и тогда я про себя усмехнулся, вдобавок зная, что последует за подобным «рапортом».

– Здраво. – Императрица расправила плечи. Скромное ожерелье на её шее заблестело снежным серебром, взгляд похолодел. – Но довольно ли?

Среди десятка её тонов этот яснее всего говорил, что вопрос риторический и ответ на него – «Я так не считаю». Сдвигая грязно-русые брови, Мишкольц поскрёб подбородок.

– О-ох, разумеется, медики ещё не дают подозрительным разговорам расползаться. Но по-хорошему… – кулак его раздражённо хрустнул, – всем бы дикарям отведать палки! Причащаться Дарами и увечить трупы ближних своих, да как это? В нашем-то веке! Когда же до них доберётся хвалёное Просвещение, а? Или вопрос к вам, барон? Не успеваете?

Вот кваканье и настигло меня, и все сразу прервали сторонние беседы; многие повернулись. Пока Императрица дипломатично – но как же шкодливо! – улыбалась, я молча смотрел на Мишкольца и в который раз тщетно перебарывал укоренившееся нерасположение. Понимаю, статус обязывает быть терпимым, возраст – тоже. Неспроста же при дворе меня прозвали Горой. Я горжусь тем, что у меня редки склоки: я порядочно от них устал, и все попытки задеть меня разбиваются о гранит этой усталости. Куда скорее я растрачу силы и чувства на тех, кто ищет моей помощи, чем на тех, кто ищет моей вражды.

– Столько обещаний посеяли, плодов три года ждём! – не отставал Мишкольц.

Вяло, не желая ввязываться в пустопорожнюю дискуссию, я ответил:

– Именно, посеял. Но как вам, надеюсь, ясно, всходы требуют времени. Недостаточно принять законы, чтобы люди начали им следовать, или, например, издать книги, чтобы их начали читать. Свет знаний, справедливости, терпимости и прочего ещё не добрался даже до иных закоулков Вены. Как вы предлагаете ему столь скоро достичь Моравии, гор?

– А отчего бы вам не поехать и не попросвещать нас самому? – Мишкольца, как обычно, беспокоили мой особняк, жалование, недавно полученный титул и сам факт: я живу здесь, а не в глуши. – Повоевали со всадником Мора^[6], повоюйте и с вампирами! Нет их – докажите, ну а если вдруг есть… – Тут я, клянусь, подавился! – …вылечите и сделайте обратно приличными людьми! Отчего нет? Или вон щенка пошлите! – Он напустился на худого веснушчатого доктора Гассера. Тот, явно желая провалиться сквозь землю, заёрзал на стуле. К своим тридцати он так и не приобрёл светскую броню и порой болезненно реагирует на выпады, особенно прилюдные и столь громогласные.

– Возможно, оттого, что нести свет, какой-либо, в провинции – всё-таки обязанность их наместников? – одёрнул Мишкольца я. – То есть, например, ваша? Умная голова – хорошо, но она ничто без рук.

«А меж тем вы, если я верно помню, и лазаретов в своих землях построили вдвое меньше, чем выделялось средств!» – но этого я не сказал и даже не спросил, появилась ли какая-никакая больница в злосчастной Каменной Горке. Отвлекся, глянул на Императрицу, немо укорил: она, забыв о рационе и решив воспользоваться атакой на меня, коварно потянулась за третьим – третьим за утро! – пирожным с жирными кремовыми цветами. Рука печально опустилась: тут мне пришлось побыть воистину тираном. Я опять посмотрел на Мишкольца, и на ум пришла новая метафора, достаточно тонкая, чтобы не затевать немедля скандал на тему «Куда вы дели деньги?», но намекнуть на его возможность:

– В столице мы зажигаем свечи науки и цивилизации. От вас требуется, чтобы той же Моравии доставались не только огарки.

Многие, включая Гассера, одобрительно зашептались и захихикали. Я намекнул и на дорогие перстни, и на отъевшегося кучера, и на породистых лошадей и большой экипаж с золочёными дверцами. Мишкольц, к его чести, не вспылил, лишь улыбнулся углом рта, но окраску улыбки я определить не сумел. Возможно, в ней и сквозила жажда убийства.

– О, я над этим тружусь неустанно, не сомневайтесь! И уж плоды моих-то трудов заметны без всяких там оптических приборов. Люди одеты, обуты, работают, здоровы, покорны, чтят ме… то есть на… государыню… вас!

– И процветают, ну разве что гурманствуя кровью, – иронично оборвала его Императрица, сделав вид, что ничего не заметила.

Он кивнул, приосанился, хмыкнул. И уж ему-то я мешать не стал, когда он завладел сразу несколькими пирожными с поднесённого блюда, лишь пожалел, что он не подхватил их длинным лягушачьим языком, как комаров. Мы замолчали, точнее, он, всё столь же распалённый, заговорил с кем-то другим, давая мне передохнуть.

До сих пор раздражаюсь, вспоминая ту беседу. Я ведь знаю Мишкольца давно, за вульгарщину невзлюбил с первой встречи, а рассуждения о Просвещении – неуклюжая попытка выставить меня бездельником – просто смешны. Ей-богу, будто оно – срочный курьер, которому, чтоб поскорее добрался до нужных мест, можно отсыпать плетей. Притом науки, даже медицину, Мишкольц презирает, оставаясь реакционером и едва ли не сторонником кровопускания при любой болезни. С его существованием меня примиряют лишь военные заслуги: ни от османов, ни от пруссаков он не бежал никогда, наместничество получил не по родству, а по праву доблести. Страха в Мишкольце нет, было бы ещё что-то, кроме смелости. С другой стороны, раз за разом вижу: пустоту, что оставляет пройденная война, каждый заполняет по-разному. Разнузданность, излишества, чёрная меланхолия, жестокость, такое вот неуважение к чужому труду – всё встречается.

Так или иначе, я возрадовался, когда три года назад Мишкольц отправился управлять областью в Моравии, наводить там порядок. Казалось, он с его хваткой действительно мог справиться. Но, увы, неплохие военные – часто посредственные политики, хотя, казалось бы, кому повелевать умами в мире, как не тем, кто властвует над ними в бою? Мишкольцу не хватает и глубины, и сердечности. Едва услышав его тон, я уверился: порядок, наводимый такой рукой, вряд ли найдет отклик у моравов, которым мы и так не слишком понятны – совершеннейшие чужаки, чистоплюйные оккупанты, пострашнее вампиров. Перестраивающие их церкви, забирающие их урожаи и горные сокровища, засылающие своих людей править ими… Излечивать бедняг от дикарства нужно не часовыми на погостах и явно не палкой. Для начала не помешает хотя бы пореже использовать слово «дикари».

– …или вот наш священник, Бе́сик Рушке́вич. И что в его голове? Разве не легче ему оттого, что кладбище сторожат солдаты? Нет же, твердит: опасно. Опасно? Да наш гарнизон – золото, да наши мальчики…

Я опять прислушался. Мишкольц жаловался, Императрица любезно внимала.

– А ещё я всё пытаюсь убедить его не пускать никого ночью в часовню. Это невозможное послабление, глупость! Каменная Горка – крохотный городок, и не так трудно дойти до собственного дома!

– А что же, тот священник упорствует?