Поезд дрогнул, стуча сцепками. Апатичный смотритель не спеша поднял пандус и захлопнул дверь. За мной больше никто не вошел. Состав, набирая ход, покатился прочь от «Старого укрытия».

А я наконец-то сумела разжать руку.

После Гнева Господня жизнь сосредоточилась вокруг таких укрытий. Не все, конечно, были настолько погаными, как только что покинутое мной. Но не всем и повезло. Когда с неба упал огонь, воспламенив Землю и превратив ее в Ад из библейских легенд, выжить удалось лишь немногим. Ходили слухи, что за несколько часов до катастрофы «избранные» получили послания от Бога, указавшего им путь к спасению. И что сам Ной, создав Ковчеги, собрал в них «каждой твари по паре». Не знаю, так или нет, но сейчас тварей на бедной планетке хватает.

Поезд – один из немногих, курсирующих между укрытиями, – неспешно двигался вперед. Я стояла, привалившись плечом к стенке, и смотрела в крохотное зарешеченное окно. По ту сторону сетки клубилась ночь.

Когда первые смельчаки начали выходить на поверхность – из Ковчегов, стихийных убежищ и даже шахт, – им пришлось нелегко. Природа, до Гнева бывшая матерью, теперь стала врагом. Невидимые озоновые дыры впускали в атмосферу космическую дрянь. Часть суши оказалась затоплена, еще часть – выжжена ударами с воздуха. Словно этого было мало, скопления метана над свалками мегалополисов вспыхнули как спички. Огненные штормы уничтожили то, что осталось после антропогенных разрушений. Будто окончательно выйдя из себя, природа, веками терпевшая надругательства, разбушевалась. Проснувшиеся вулканы безжалостно заливали сушу раскаленной лавой, выплескивая ярость земных недр. Резко скакнувшая температура у поверхности, видимо, подтопила льды на полюсах – уровень океана поднялся, мелкие острова и прибрежные районы ушли под воду.

Облик мира неузнаваемо изменился. Пригодная для жизни территория сократилась до узкой полоски, зажатой между Калеными пустошами и чертой Урсиды^[5]. Пустоши, охватившие все средние широты, по слухам, простирались далеко за экватор – но добраться до бывшей срединной линии Земли еще не смог никто: безумная жара и полное отсутствие источников воды не давали ни малейшего шанса. А черта Урсиды – то, что раньше звалось Северным полярным кругом, – обещала каменный снег и бесконечные кислотные штормы.

До сих пор никто точно не знает, сколько лет прошло после Гнева Господня. Когда потомки выживших стали открывать двери убежищ, выяснилось, что каждая такая группка отсчитывала время по-своему. В Ковчегах не было часов, а акумы электронных устройств, принадлежавших спасшимся, за многие годы безнадежно испортились, выработав свой ресурс.

Все настаивали на собственной правоте, и в конце концов несколько общин решили принять единое десятичное время. Год отныне делился на декады, тройки декад собирались в месяц. День дробился на десять часов, час – на десять минут, минута – на десять секунд. Один день прибавлялся к каждой нечетной декаде, за исключением первой – впрочем, это правило нарушалось в високосный год. Его так и прозвали: год первой декады. Нехороший, неправильный год.

Дальше реформаторы не продвинулись. Но не это было самой значительной сложностью…

За сеткой разливалась непроглядная тьма. Ни огонька, ни проблеска света – лишь тусклые блеклые пятна, бросаемые фонарями вагонов. Когда-то в старой книге мне попалась потерявшая всякий глянец иллюстрация: разбрызганные по черной земной поверхности рыжие огоньки. Бесчисленные, словно кровавые брызги после удачного выстрела. Но так больше не будет. Никогда…

Труднее всего оказались сами попытки выжить. Попытки каждодневные, упорные и не всегда успешные. Человек больше не был царем природы. Он, точно жалкий червяк, пытался протянуть следующий день, подбирая обломки и объедки, а Земля насмехалась над ним. Засухи уничтожали посадки, тайфуны сносили укрытия, кислотные дожди отравляли озера и реки. Исчезли привычные растения и животные, и им на смену пришли муты – те, кто мог пить отравленную воду и дышать смесью метана и диоксида азота. А те, кто не мог, умирали – от радиации, яда, голода или от мутовых лап.

Но человек – тварь упрямая куда более, чем муты. Упрямая и живучая – недаром его раньше сравнивали с вирусом. Выходцы из Ковчегов гибли десятками, но выживали сотнями. Привыкли носить респираторы, таскать с собой сигналки на радиацию и газ, строить теплицы и обживать старые многоэтажки, питать портативные батареи энергией обозленного солнца. Копать колодцы и селиться у истоков рек, как на заре человечества, возносить молитвы Богу-из-машины и Бензиновому демону. Люди стремились наверх из душных убежищ и были готовы умирать за возможность видеть свет.

Я покачала головой и встряхнулась, унимая остатки противной дрожи в теле.

Они получили эту возможность. Но она им дорого обошлась.

Очень быстро выходцы из убежищ поняли, что на одном желании жить долго не протянешь. Требовалось что-то еще: подспорье, позволяющее обхитрить восставшую природу и снова занять если не трон ее царя, то хотя бы положение равного. И таким подспорьем стала аугментика.

Несмотря на то что многие технологии были утрачены вместе со сгоревшими книгами и безнадежно разбитыми компьютерами, человечество сохранило осколки прежних знаний. Поселенцы разрозненных Ковчегов сходились вместе, обмениваясь информацией. Как в мифическом Вавилоне, они говорили на разных языках – но в этой версии легенды языковым барьерам не было суждено сломать великий план.

Постепенно выработалась единая жестовая речь. Теперь те, кто мог прочесть книгу на китайском, передавали знания англоязычным, и наоборот. Круг вновь осваиваемых технологий ширился. Появились первые биохакеры – смельчаки, опробовавшие на себе кустарные импланты, – и умельцы-кракеры, чинившие таких смельчаков. Появились первые акумы для имплантов и экзоскелетов. И новая цивилизация, словно ребенок, сделала свой первый значительный шаг…

Акумы стали валютой нового мира. Аугментика обеспечивала выживание, а акумы обеспечивали ее работу. Никто не мог гарантировать, что после имплантации самодельного наворота в грязном подвале ты выживешь – но что без нее ты умрешь, гарантировал сам окружающий мир. Точно так же, как и без респиратора, сигналки и пистолета в кобуре.

Чуть позже появились нафтеры. Самая мощная группировка планеты выросла из горстки энтузиастов, искавших уцелевшие нефтехранилища. Именно нафтеры сумели снова пустить по древним веткам поезда на дизельной тяге, именно они дали возможность разведчикам расширить зону поисков до десятков и сотен миль, вновь оживив старые машины. Но даже дизельщики не смогли вернуть людям господство над миром.

Уезжая в пустоши, ты никогда не знал, вернешься ли живым. Хватит ли в твоей колымаге топлива, чтобы добраться до белых пятен на карте и выставить там свою метку, или же тебя настигнет тайфун. Встретишь ли ты на пути только суслов или же улей-нору мутантов, будет ли и дальше работать сотни раз перезаряженный акум на твоей сигналке – или выйдет из строя, и ты уснешь вечным сном в объятиях угарного газа, метана или другой дряни.

Как и во все времена, смельчаков находилось не много. Все хотели жить, но если выживание требовало риска, то рисковать при этом предпочитали другими. Появились барыги – менялы, скупавшие у разведчиков хабар и продававшие его втридорога. Появились банды, поделившие территорию между собой и бравшие плату за проход все тем же хабаром (впрочем, можно было расплатиться и жизнью). И появились проводники – такие, как я.

Поезд тряхнуло – наверняка разбитый рельсовый стык. Я ухватилась за поручень, ввинченный в стенку тамбура. Состав несколько раз качнулся на рессорах и снова ровно застучал по рельсам.

Дешевое бухло, консервы, сухпайки, чай и кофе, журналы с веселыми картинками – ради всего этого теперь ставили на карту жизнь. Акумы дорожали, а жизнь, наоборот, обесценивалась. Сам по себе человек уже не стоил ничего – ни с точки зрения других, ни с собственной. Толку, если твое сердце бьется? Покажи лучше, что можешь дать.

Десятки раз я водила в пустоши тех, кто просто хотел добыть очередную порцию жратвы или снять с мертвеца уцелевшую куртку, не заплатив при этом местной банде. Я знала тайные тропы и обходные пути и, в отличие от банд, давала гарантию, что не прикончу клиента с хабаром – если, конечно, он не решит поднять руку на меня. Мерзко, конечно, но ведь мне тоже нужно было на что-то жить.

Я побывала в гиблых городах-призраках, полных тишины и затаенной злобы, и в умирающих городах-зомби, где еще теплилась какая-то, порой даже почти человеческая, жизнь. Я сотни раз благодарила умерших – за одежду, обувь, оружие и пищу, перекочевавшие в мои руки. Я возносила молитвы Богу-из-машины, веря, что именно он помог мне уцелеть – даже во время затмения или в дурной високосный год. И, должно быть, мои слова достигали неведомой цели. Пока на пути не встретился Немой…

Я стиснула зубы. Колеса поезда размеренно отбивали свой ритм.

Как бы человечество ни ершилось, не мы правили этим миром, а он – нами. И он диктовал нам свои каноны. Свой безжалостный Сверхновый завет.

Я вздохнула. Ладно. Пора заходить.

В вагоне царил полумрак. «Полу» – потому что каждые три-четыре шага он все же слегка рассеивался подвешенными кое-как лампами. Лампы качались. Пятна света качались им в такт, выхватывая то облезлую отделку, то побитые, будто обгрызенные, перегородки, то давая блик на затворе чьего-нибудь вессона.

Бликов было много. Гораздо больше, чем хотелось бы.

И все же мое сердце билось ровно. В каждом вагоне обязательно есть охрана. И не те хлипкие пареньки, что стерегут станцию. Нет, дизельщики серьезно относятся к безопасности – не пассажиров, конечно, а своей собственной. Поезда слишком ценны, чтобы в них затевать перестрелки, это понимает даже последний болван. И все-таки от безумцев никто не застрахован.

Но что еще хуже – их появление никогда нельзя предугадать. Природа безумца противна любым закономерностям.

Вагон оказался на удивление людным. В свете вспыхивавших сигаретных огоньков темнели силуэты. Едкий дым щипал глаза.

Я продвигалась по узкому коридору, то и дело задевая плечом очередную перегородку, и считала блики. Четыре. Еще четыре. И снова четыре… Черт, здесь вообще свободные места остались?..

Коридор казался нескончаемо длинным, а блики и пятна света уже начали сливаться в одну бесконечную линию, когда мой взгляд выхватил наконец то, чего я ждала: одинокий красный огонек зажженной сигареты. Чуть поодаль, в том же отсеке, привычно блестела отраженным светом оружейная сталь. Двое – значит, место все-таки есть.

– Место есть? – на всякий случай уточнила я, останавливаясь в проходе.

– Найдется, – донеслось в ответ.

Сочтя это за приглашение, я вошла.

Глава 3
Не-барыга

В отсеке было темно – ближайшая лампа висела в добрых трех шагах отсюда. Все, что я могла различить, – вспыхивающую красную точку и сероватый прямоугольник окна, чуть светлее, чем окружающий его мрак. Только сейчас я осознала, что в поезде – как минимум в этом вагоне – есть окна. Надо же, повезло.

Нос защекотало, но не дрянной вонью дешевого курева, а неожиданно мягким и глубоким ароматом. Табак, завистливо подумала я, не крученые бумажки…

Что-то щелкнуло, и сбоку от серого прямоугольника зыбко замерцал портативный фонарик. Подвешенный на крючке кругляшок безжалостно швыряло в стороны – вагон набирал ход. Пятно света металось по стенам, выдергивая из темноты потрепанную отделку, два силуэта, белые лица… Узкий отсек завертелся, меняя местами пол и потолок. Я покачнулась, ухватившись за перегородку, к горлу подкатил горький ком.

Чья-то рука придержала фонарь, вынудив желтоватый луч застыть на полу.

– Благодарю, – буркнула я, сглатывая. Мутило так, что хотелось вместо благодарности послать по матери. Останавливало лишь то, что других свободных мест могло не найтись.