Я перекидываю ногу через мотоцикл, усаживаюсь в седло, завожу двигатель и выезжаю с парковки. Навигатор быстро выводит меня из города. Совсем скоро останавливаюсь у большого кукурузного поля. Усыпанная гравием дорожка ведет через него к аккуратному фермерскому домику, окруженному сараями. Мотоцикл я оставляю в дорожном изгибе: со стороны дома его будет заслонять высокая кукуруза. Снимаю шлем и прислушиваюсь, а сердце словно подскочило к самому горлу.

Тишина.

Сама не знаю, чего я ожидала. Каких-то очевидных признаков, улик? Но ничего такого не видно и не слышно. Я все торчу у дорожки, глядя на небольшой ухоженный коттедж. У всех фермеров такие: во дворе качели, на лужайке валяются велосипеды. В огороде, возле овощных грядок, бейсбольная перчатка и бита. Цветы пестреют в подвесных горшках, легкий ветерок чуть колышет флаг. В общем, обычная американская ферма.

Мелькает шальная мысль: а вдруг я перепутала, приехала не туда? Или там, в гадальном шатре, мне вообще все померещилось?

Но тут из дома долетает крик.

Хлопает входная дверь, наружу выбегают дети. Прямо босиком вскакивают на велики и уматывают прочь. Сворачивают за дом, пропадают из виду. А внутри, не обращая на это внимания, продолжают скандалить. Слов не разобрать, но в голосе мужчины слышна ярость. Он орет все громче и громче, этот звук заполняет весь дом, и кажется, вот-вот лопнут стекла. Доносится грохот: с силой швырнули что-то тяжелое. Кто-то отчаянно, пронзительно кричит.

Уже на середине дорожки я вдруг соображаю, что делаю. Но возвращаться поздно. Надеваю шлем, опускаю визор. Проходя мимо грядки, подбираю биту, и в этот миг дверь распахивается. На порог, набычившись, выходит Мэтт. Я замираю, но он уставился в телефон и даже не видит меня. Тяжело спускается по ступенькам, идет к пикапу, что стоит у самого дома. На обветренном лице – злобная мина.

Я крепче стискиваю биту.

Еще не поздно. Еще можно затаиться, нырнуть в заросли кукурузы. Он же может заметить меня, если обернется. А уж когда сядет в машину, увидит наверняка. Надо прятаться, прямо сейчас.

Вот только в голове упорно крутится одна и та же мысль.

Чтобы шоу началось, надо сделать первый шаг.

И я решаю рискнуть.

Крадусь к нему – по траве, чтобы не шуршать. Тихо-тихо, на цыпочках. Биту держу наготове. Он уже подходит к машине, все так же пялясь в телефон. Я совсем близко, а он все не замечает.

Сердце бешено колотится. От страха и возбуждения я дышу часто, прерывисто. Визор шлема запотел по краям.

Первый же шаг на гравий, и Мэтт резко оборачивается. Второй – он роняет телефон. Я замахиваюсь и на третьем шаге обрушиваю биту ему на голову.

Но за миг до этого он успевает шагнуть в сторону.

Удар слишком слабый. Мэтт уворачивается, чуть приседает. Бита, скользнув по его голове, только разозлила, не нанеся никакого вреда. И я замахиваюсь снова. Но теперь Мэтт успевает перехватить мою руку.

– Какого хрена? – рычит он. Рывком выхватывает у меня биту, пальцы оплетают рукоять. – Ах ты, сука!

Я лишь на миг теряю равновесие, но ему этого хватает. Широкий, мощный замах – и бита ударом молнии обрушивается на мою голень.

Я падаю навзничь, ошалело хватаю ртом воздух. Несколько прекрасных мгновений вообще не ощущаю боли.

А потом она пронзает меня насквозь, словно электрический разряд.

Резкая, невыносимая, взлетает от голени вверх по бедру, заполняет все тело, рвется наружу сдавленным стоном. Я судорожно пытаюсь вдохнуть, но в шлем почти не поступает воздух. Только запах пина колады: упав на спину, я порвала рюкзак и раздавила фрукты. Как жестоко… Тошнотворная сладость и слепящая боль.

Снова удар битой, теперь по бедру. Но я почти не чувствую. Боль в голени затмевает все, и третий удар просто отдается в ушах глухим хлопком.

Сквозь визор я встречаюсь глазами с Мэттом. Лишь на миг, но успеваю прочесть в его взгляде решимость. И злобу. И холодное предвкушение убийства. Все вокруг кошмарно замедляется, Мэтт вновь заносит биту. Целит туда же, в голень. Если ударит, я наверняка потеряю сознание. И тогда он меня прикончит.

Судорожно шарю ладонью по гравию, зарываюсь пальцами в землю. И, прежде чем Мэтт успевает ударить, хватаю горсть гравия вперемешку с песком и швыряю ему в лицо.

Отшатнувшись, он с яростным воем пытается вытрясти песок из глаз. Опускает биту, и я тут же выхватываю ее. Глаза у него слезятся, на пыльных щеках темнеют мокрые дорожки, но он все равно умудряется вырвать ее обратно. Уцелевшей ногой пинаю его в запястье, и бита улетает прочь, падает в высокую стену кукурузы. Мэтт не успевает собраться: я бью его в коленную чашечку, и он падает на четвереньки рядом со мной.

Пытаюсь отползти подальше, левая рука скользит по месиву, в которое превратились бананы. Мэтт, полуослепший от пыли и ярости, ползет за мной, тянется схватить. Я отчаянно шарю ладонью вокруг, ищу хоть что-нибудь. Любое орудие, любую спасительную соломинку.

Снова опираюсь на руку и чувствую под ней что-то острое, колючее. На миг оборачиваюсь: коктейльные шпажки. Высыпались не все, сколько-то осталось в раздавленной пластиковой банке.

Я хватаю их, и в тот же миг Крэнвелл, дотянувшись до моей разбитой ноги, дергает ее на себя.

Боль такая, что я кричу, выплескивая всю ярость, все отчаяние. Резко подаюсь вперед, зажав шпажки в кулаке. И, размахнувшись, вонзаю Мэтту в глаз.

Страшно взревев, он отпускает мою лодыжку. И начинает биться в пыли, не решаясь тронуть лицо трясущейся рукой. Отчаянно корчась, разворачивается ко мне. От этой боли ему некуда деться, кровь капает с ресниц, течет по щеке маслянистой красной струйкой. Три шпажки торчат из глазного яблока, напоминая жутковатую детсадовскую поделку. Его трясет, и крохотные флажки на кончиках чуть подрагивают. Он рефлекторно пытается моргнуть, и каждый раз веко, опускаясь, задевает верхнюю шпажку, отчего боль накатывает с новой силой. Он орет. Никогда не слышала, чтобы человек так орал.

Живот вдруг скручивает, к горлу подкатывает тошнота. Еле сдерживаю позыв, иначе вывернет прямо в шлем.

Надо убираться отсюда.

Перевернувшись на живот, я встаю, опираясь на здоровую ногу. Разбитую волочу, медленно ковыляя по дорожке. Мэтт позади меня все кричит: то умоляет о помощи, то грязно ругается. Его вопли несутся мне вслед.

По щекам текут слезы. Зубы стискиваю так, что они вот-вот хрустнут. Каждый подскок на здоровой ноге заставляет напрягать сломанную. Это какая-то пытка. Боль словно копьем пронзает ногу от ступни до бедра. Скоро я потеряю сознание.

– Не останавливайся, мать твою, – шепчу я себе под нос. Открываю визор, и первый глоток свежего воздуха врывается в легкие. Если б не это, точно свалилась бы.

Что будет, если воткнуть в глаз пучок коктейльных шпажек? Не знаю. Другой глаз он, наверное, зажмурил. А вдруг, наплевав на боль, встал и сейчас догоняет меня?

Нет, его надо выкинуть из головы. Главное – добраться до мотоцикла. Это единственная надежда, вот о ней и нужно думать.

Дорожка кончается, и я оборачиваюсь. Мэтт Крэнвелл все так же стоит на четвереньках. Все так же ругается и умоляет о помощи, исходя слюной и пятная дорожку кровью. Поднимаю взгляд на дом – там, за прозрачной дверью, стоит Люси. Лица не видно, только силуэт, но я чувствую на себе ее взгляд. С такого расстояния она меня не разглядит, тем более я в шлеме. Да и вряд ли успела так хорошо запомнить, чтобы узнать по одежде или жестам. И все же Люси понимает: случилось что-то судьбоносное. Ее муж валяется на земле и кричит – это странно, плохо, неправильно. Но она не смотрит на него. Она смотрит на меня.

Потом закрывает внутреннюю дверь и исчезает в доме.

Я больше не обращаю внимания на Мэтта – пусть корчится в грязи, где ему самое место. Дойдя до мотоцикла, заношу над сиденьем разбитую ногу, и вдруг что-то цепляет изнутри кожаную штанину. Боль накатывает новой волной, но я терплю. Завожу двигатель, стискиваю пальцы на рычаге сцепления. Переключаю передачу. Жму на газ и выматываюсь с этой чертовой фермы.

Куда?

Не знаю.

Вперед. А дальше чутье подскажет.

Обещание

Фионн

Я заворачиваю за угол, к дому, перехожу с бега на быстрый шаг. Теперь, после вечерней пробежки, самое время посидеть на пороге со стаканчиком «веллера». Я однозначно заслужил: и побегал как следует, и в клинике денек выдался тот еще – сперва Френ Ричардс с вросшим ногтем, потом Гарольд Макинрой с гигантским фурункулом.

Мой домик уже видно, и тут на смарт-часы приходит оповещение.

Зафиксировано движение у входной двери.

– Да чтоб тебя, Барбара! – выдыхаю я, разворачиваясь на месте: надо двигать назад, в сторону центра. Достаю телефон, открываю приложение дверного звонка. – Это опять ты, чертова бешеная…

И вдруг останавливаюсь как вкопанный. Там, у двери, вовсе не Барбара.

На экране камеры незнакомая женщина. Темноволосая, в кожаной куртке. Лицо рассмотреть не успеваю – она отворачивается в сторону улицы. Заметно пошатывается. Пьяная? Приехала, наверное, на цирковое представление и немножко перебрала в пивной на ярмарке. Может, нажать вызов и окликнуть ее? Я уже готов опустить палец на кнопку, но отчего-то медлю. Наверное, надо включить сигнализацию. Давно не включал – слишком уж часто она срабатывает посреди ночи, спасибо Барбаре. Полицию вызвать, вот что надо, думаю я, не отрывая глаз от экрана. Но и этого почему-то не делаю.

Даже когда незнакомка у меня на глазах вскрывает входную дверь.

– Черт!

Сунув телефон в карман, я бросаюсь бежать.

На ходу делаю нехитрый подсчет: сейчас, после долгой пробежки, я способен максимум на милю за пять с половиной минут. А значит, буду на месте через семь минут девять секунд. Может, и скорее, если поднажму.

А в итоге кажется, что бежал целый час. В легких жжет, сердце буквально выпрыгивает. Я замедляюсь, сворачиваю за угол, к клинике – и к горлу подкатывает тошнота.

Свет в окнах не горит. Смазанный кровавый отпечаток ладони на дверной ручке – единственный признак, что внутри кто-то есть. Рядом, на обочине, валяется мотоцикл со здоровенной вмятиной на топливном баке. Ключ еще торчит в замке зажигания, хромированный двигатель тихо пощелкивает, остывая. На дорожке, ведущей к двери, лежит черный мотоциклетный шлем, разрисованный красно-оранжевыми цветами гибискуса.

Я потираю шею ниже затылка, потная ладонь скользит. Кручу головой туда-сюда, потом еще раз. Никого, я здесь один. Достаю телефон из кармана, крепко сжимаю.

– А, хрен с ним!

Включаю на нем фонарик и иду к двери. Она не заперта. Свечу в коридор, в узком луче влажно поблескивает кровавый след подошвы. Ниточка багровых капель тянется по плитке через приемную, мимо стойки администратора. Уводит дальше, в коридор, как в сценарии какого-нибудь ужастика. Страшная смерть – там.

И, словно канонический дурак в каноническом ужастике, я иду по этому следу. Останавливаюсь только в конце коридора. Дальше начинаются смотровые кабинеты.

Нигде ни звука. Никаких посторонних запахов, только резкие пары антисептика, которые, кажется, оседают в горле при каждом вдохе. И везде темно, только светится значок аварийного выхода.

Снова свечу на пол. Кровавый след уводит за закрытую дверь смотровой номер три.

Глубоко вздохнув, подхожу. Приникаю к двери ухом и, затаив дыхание, слушаю. Тишина. Даже когда я толкаю дверь и она поддается. Но что-то мешает ее открыть… Сапог. Неестественно вывернутая нога. Неподвижное тело женщины.

В голове словно переломили неоновую палочку – так резко включился мозг. Я щелкаю выключателем, и на потолке вспыхивают флюоресцентные лампы. Врачебные навыки и критическая ситуация делают свое дело: я врываюсь в смотровую, опускаюсь на колени возле распростертой на полу женщины.