– И должен признать, что с этим я справился надлежащим образом, – сказал он Кларе однажды вечером за тарелкой свежеприготовленной пасты. – Ты же знаешь, что я всегда мечтал о сыне как продолжателе моего дела, но Господь благословил меня двумя дочерьми. И хотя вы не сможете стать врачами, дорогая моя, ваша женская сущность не мешает вам пользоваться мозгом точно так же, как это делают мужчины.

Отец, как человек науки, всю свою жизнь опиравшийся на доводы опыта и силу разума, утверждал, что, несмотря на различные спекулятивные теории, с точки зрения науки не существует ни одного убедительного доказательства того, что женский мозг не способен к обучению и познанию. Он искренне полагал, что надлежащее образование сделает из дочерей хороших матерей и прекрасных жен, а не сведет с ума, как поговаривали. Конечно, это не делало их пригодными для других сфер, исконно считавшихся мужскими, как, например, финансовая, военная или связанная с государственными делами. В этих областях, а особенно в политике, приходил к выводу родитель, виновник дней ее, способность женщины к размышлению всегда ограничивалась свойственной ей природной чувствительностью, которая позволяла решать лишь конкретные задачи. А что уж говорить о чисто физических работах, где женщина по анатомическим причинам не могла сравниться с мужчиной ни в мастерстве, ни в сноровке.

– Выходит, отец, вы не во всем согласны с Пулленом де Ла Барром?^[9] – не без лукавства спрашивала Клара, поскольку в трудах француза отстаивалось равноправие полов в широком смысле слова.

– Де Ла Барр – новообращенный кальвинист, а это, на мой взгляд, в некотором смысле заставляет сомневаться в ясности его разума, – ворчливо парировал отец, скрывая улыбку.

В ответ Клара уже более серьезным тоном привела в пример других авторов, которые тоже высказывались за равенство мужского и женского интеллекта.

– Вот английская писательница Мэри Эстел^[10], – вспомнила она свои тогдашние слова, – приходит к выводу, что мы, женщины, должны получать образование наравне с мужчинами, чтобы потом делать то же, что и они.

– То же, что и они! Бедная женщина! В этой теории мало здравого смысла, если не сказать вообще никакого, – скептически изрекал он назидательным тоном.

Несмотря на свои утверждения, отец в конце концов признал, что в отношении обучения и познания он ничуть не сомневается в том, что разница между мужчиной и женщиной несущественна, поскольку обдумал этот вопрос со всех возможных точек зрения, вплоть до исключительно религиозных.

– Из того факта, что Бог сотворил Адама по образу своему и подобию и что Ева родилась из ребра, взятого у Адама, ни в коем случае не следует, что у нее меньше ума для обучения и познания, – добавил он в подтверждение своих слов.

Кроме того, на проводимых в доме званых вечерах в качестве доказательства своей теории он обычно предъявлял сверстникам собственных дочерей, в первую очередь Клару, которая получала большое удовольствие от чтения любых книг. Благодаря отцу и не без желания матери, женщины начитанной, если таковые вообще существуют, они с Эльвирой в этом смысле были удостоены всяческого внимания.

За несколько дней до своей внезапной смерти отец в порыве нежности признался, что он не чувствовал себя обделенным за неимением сына и что на самом деле бог даровал ему счастливую жизнь, поскольку в Эльвире он видел воплощение себя, а в Кларе – продолжение своей жены. Несомненно, так оно и было. Ее младшая сестра унаследовала спокойный, мягкий характер отца, а ей, наоборот, передался деятельный и решительный дух матери. Возможно, сейчас, когда каждая из них жила своей, абсолютно не такой, как у сестры, жизнью, стало очевидно, что именно эти черты определили их дальнейшую судьбу. А разве жизнь не состоит из череды поступков, обусловленных душевным устройством человека, которые, как карты в карточном домике, постепенно падают один за другим, приближаясь к своему неизбежному уделу?

Клара истолкла до нужного размера миндаль для пирожных господина и задумалась о том, как дела у Эльвиры в такой холодной и далекой Вене, где та теперь жила. С какой тоской она вспоминала мгновения, которые проносились, словно стрелки часов, неудержимые, неумолимые, мимолетные. Но при этом такие успокаивающе-убаюкивающие! Девушка улыбнулась этим дорогим ей дням, канувшим в Лету после решения министра дона Хосе де Гримальдо призвать ее отца на войну за короля Филиппа. Закутавшись в эти неизгладимые моменты прошлого, Клара вновь обрела ощущение, что все в порядке, будто не прошло десяти лет с того самого полудня 2 декабря 1710 года, когда весь Мадрид готовился к торжественному возвращению короля Филиппа из Вальядолида, а семья – к возвращению отца. Они ждали его уставшим после посещения пациентов, состоятельных аристократов, которые еще оставались в столице.

В тот день они с матерью встретили его накрытым столом и выдержанной несколько часов на медленном огне ольей подридой, приготовленной из свиных ножек и хвоста, говяжьей голяшки, бедрышек и грудок каплуна, колбаски чоризо, кровяной колбасы, мозговых косточек хабуго, вымоченного нута, капусты, брюквы и моркови. Блюдо дополняла яичная лепешка из хлебного мякиша с добавлением чеснока, мелко нарезанной свинины и веточек петрушки, а финальным штрихом выступали несколько крупных очищенных картофелин. Отец с порога по одному только аромату догадался, что они весь день провели на кухне. Как он мечтал, чтобы они больше наслаждались едой, а не готовкой! Но его протесты пролетали мимо ушей хозяюшек, и он, хотя и знал, что готовить целыми днями идет вразрез с хорошими манерами, предписываемыми их высоким общественным положением, был не в силах в чем-либо им отказать. Он обожал их кушанья и со временем уже настолько привык, что не мог без них обходиться. При этом он частенько показывал свое неодобрение, наигранно жалуясь:

– Опять готовили сами…

– Было бы хуже, если бы пришлось есть что-то скверное или заурядное, – возразила мать, пока Клара целовала его и нежно трепала по щеке.

Такого они допустить не могли. За двадцать шесть лет брака отец, прежде едва разбиравшийся в запахах, научился с порога различать приготовленные блюда лишь по исходившему от них благоуханию: утка в айвовом соусе, свиные ножки, запеченные в глине, жареный пагель, картофельная тортилья, нутовый суп и, конечно, олья. От одного этого изысканного аромата на лице у него появилась улыбка, и ему стоило немалых усилий внешне оставаться серьезным. Бедняга едва успел проронить слова упрека, как почувствовал на себе ясный и пристальный взгляд жены.

– Ты перед ним бессилен, отец, – в очередной раз заметила Клара.

Несмотря на это, Армандо Бельмонте всякий раз повторял свои попытки. Клара всегда подозревала, что речь скорее шла о способе побороть собственные страхи. Себе он объяснял это тем, что должен быть самым благоразумным в семье, хотя в глубине души не желал, чтобы жена отказалась от готовки, поскольку прекрасно знал, что это сделало бы их с Кларой несчастными, а он ни при каких условиях не мог стать причиной подобной трагедии.

Клара прекрасно помнила, как тем утром она не смогла сдержать улыбки, когда после первой же ложки он спросил, как она добилась такого насыщенного вкуса. Она ответила, что благодаря, среди прочего, картофелю. «Боже милостивый, дочка! – воскликнул он с широко раскрытыми глазами. – Ведь этими клубнями кормят свиней».

Тот полдень стал последним счастливым воспоминанием Клары о прежнем времени. Сразу после трапезы вошел дворецкий Венансьо и объявил, что пришла почта от дона Хосе де Гримальдо. Военный министр призывал отца в королевские войска. Все последующие воспоминания повергали ее в уныние, горе и наполняли болью. Поэтому Клара больше всего ценила этот момент и в самые трудные минуты вызывала его в памяти, с едва заметной грустью погружаясь в мельчайшие детали, от чего слезы на щеках высыхали и она чувствовала себя уверенней. В подавляющем большинстве случаев, когда ночью накатывала печаль, она брала себя в руки и отгоняла невеселые мысли, вырывая их с корнем. И лишь иногда, когда у Клары не было сил контролировать свое душевное состояние, она чувствовала себя беззащитной и полностью уходила в воспоминания, стараясь не упустить ни одной подробности. Уединясь в своей каморке, она делала глубокий вдох и пыталась припомнить запахи эфирных масел розы и лаванды из дорогого парфюма отца – подарка одной дамы из высшего сословия, – которые он унес с собой в могилу.

11 октября 1720 года, полдень

Диего все утро с самого рассвета посвятил прогулке верхом. Обычно он делал это, чтобы развеяться, особенно в последние дни, когда пребывал в душевном смятении. Все вызывало в нем недовольство, и, чтобы еще больше не впасть в апатию, он принялся разбирать почту, доставленную утром из Мадрида. Он отложил в сторону деловые письма и обратил внимание лишь на письмо от матери, доньи Мерседес. Спрятав его за обшлаг жюстокора^[11], Диего вышел из дома, чтобы не срываться на брате или ком-нибудь из прислуги. После трагической смерти супруги герцог Кастамарский всем своим видом являл состояние своей души, прекрасно это осознавая. По прошествии времени боль слегка утихла, превратившись в монотонные душевные стенания, но в эти дни, накануне девятой годовщины со дня ее смерти, они усилились и вызывали раздражение. Он достаточно себя знал, чтобы понимать, что легко может впасть в ярость и поступить несправедливо.

Диего поднялся на один из холмов в своем имении и оглядел границы поместья, на востоке которого возвышались земли Боадильи, а на севере простирались майорат Аларкон и вилла Посуэло. За горизонтом прятался горный хребет Сьерра-де-Гвадаррама, увенчанный вершинами Малисьоса, Сьете-Пикос и Пеньялара.

Герцог глубоко вдохнул спускавшийся с гор чистый воздух и сказал себе: «Скоро зима, Диего. Еще одна без нее».

Он развернул своего янтарного скакуна и посмотрел вдаль на Кастамар, на видневшиеся за ним Мадрид и дворец Алькасар на берегу Мансанареса. Дальше только горизонт, дорога на Гвадалахару, Бриуэгу и Вильявисьоса-де-Тахунья.

«Много хороших людей с обеих сторон полегло там», – подумал он.

Если в Бриуэге войска Филиппа под командованием герцога Вандомского одержали победу над союзной армией карлистов и осложнили положение противника, то в Вильявисьосе 10 декабря 1710 года стало очевидно, что Бурбоны могут выиграть войну. В памяти возникли уставшие, с кругами под глазами лица, истекающие кровью, распростертые на носилках раненые, которые боролись за жизнь. Диего вспомнил крики боли, навсегда врезавшиеся в его память. Он снова увидел впереди батарею пушек, которые гремели над войском противника, кавалерийскую атаку и Филиппа в арьергарде, наблюдающего за разгромом левого фланга австрийцев. Их обратили в бегство войска, возглавляемые маркизом Вальдеканьясом. К их возвращению на подмогу подоспели остальные силы. Опоздай они ненадолго, битва могла бы принять иной оборот; Диего, один из трех капитанов королевских войск и – что уж тут сказать – любимчик его величества, парил над полем боя, круша черепа и отрубая конечности.