– Когда я опубликовал книгу, мне представилась возможность купить все эти чудесные штучки, раньше я не мог такого себе позволить. Книжку издали в Штатах, а потом перевели на немецкий, итальянский, шведский. Теперь у меня есть все необходимое, буквально все! – Морган включил приемник и сел за клавиатуру, нацепив наушники. – Погода – вот что меня интересует. Впрочем, вы уже догадались. Сейчас я хочу поймать парочку кораблей, которые расскажут мне, что делается к западу и к северу от нас.

Его тонкие, изящные, как у пианиста, руки, уверенно вспорхнули над клавиатурой. Раздалось приглушенное жужжание, затем правая рука повернула ключ, и мягкий зуммер позывных наполнил комнату. Лицо Клифа сделалось отрешенным.

Я присел на койку и закурил, рассеянно наблюдая за Морганом. На столике нашлось несколько листков бумаги, и я принялся делать наброски. Иногда Клиф бормотал, обращаясь скорее к самому себе, нежели ко мне:

– «Кинсайд», старое судно, шесть тысяч тонн. Направляется в Сагеней за грузом алюминия. Передает, что ветер северо-восточный, сила четыре… «Висмут» – авианосец в пяти милях к западу от Ирландии, идет в Бракнелл. – Он связался еще с двумя кораблями в Атлантике, потом вышел на связь с траулером к юго-востоку от Исландии. – «Арктик рейнджер». Ветер порывистый, северный, все время усиливается, буря надвигается с восточного побережья Исландии. Сильно похолодало. Температура до тридцати восьми градусов, метель. Ветер крепчает, около тридцати пяти узлов… Пойду-ка, пожалуй, в офис и посмотрю, что там у Тэда в сводках.

Он выключил аппаратуру.

– Волнуетесь? – Я закончил набросок и прилег на кровать.

– Нет, я скорее заинтригован. Необычно, знаете ли. И если события будут развиваться так, как я предполагаю… – Он отодвинул стул и на секунду застыл, задумчиво теребя густые темные волосы и покусывая кончик карандаша. – Это необычно – так рано в этом году; как правило, только в январе…

Он слегка передернул плечами – это едва уловимое движение, казалось, сопровождало у него любой поворот головы – и прошелся по комнате, шесть шагов туда, шесть обратно, уставившись в пол, глухой ко всему, кроме собственного воображения. Возможно, он приобрел эту привычку в тюрьме, а может, одиночество – неизбежный атрибут работы метеоролога. Он был одиночкой. Иначе почему он выбрал именно эту профессию и к тому же стал радиолюбителем? Существует бесчисленное множество мужчин, подобных Моргану, – умных, чутких, художников своего дела. Женщины их обожают, но они избегают вступать в соревнование с другими мужчинами, отдаваясь целиком, душой и телом, своей работе, заживо хороня себя в деле, которое не требует общения с живыми людьми. Для Клифа силы природы были куда важнее, нежели человеческие взаимоотношения; более того, всю людскую суету он воспринимал лишь в сопоставлении с небесными катаклизмами. Мне было любопытно, как бы он себя повел, если бы встретил сопротивление в своей собственной епархии, метеорологии. Возможно, проявил бы чудеса изворотливости, а может быть, действовал бы на редкость решительно и смело.

Морган прекратил метаться по комнате и замер, уставившись на набросок, который я успел сделать.

– Как вы быстро рисуете.

– Довольно грубый карандашный набросок человека, который всю жизнь подчинил работе.

Он расхохотался:

– Нет, я иногда расслабляюсь. Конечно, расслабляюсь… если женщина достаточно хороша собой. Хотя в сущности разница невелика: и женщина, и погода, если им заблагорассудится, легко могут превратить жизнь человека в ад. Недаром ураганам дают женские имена. Вам нужен этот набросок? Если вы снова рисовали, просто чтобы убить время…

Я понял, что ему действительно хочется заполучить портрет.

– Я ведь пользовался вашей бумагой, значит, рисунок по праву принадлежит вам.

Клиф помедлил минутку, вглядываясь в портрет, затем аккуратно водрузил его на клавиатуру.

– Эта поездка на Лэрг… Вам и вправду не терпится отправиться туда именно завтра с утра?

– Поеду во что бы ни стало: я мечтал об этом с тех пор, как вернулся в Англию.

Морган покачал головой:

– Ладно, пойдемте на метеостанцию, посмотрим, что там делается. Вам, приятель, грозят серьезные неприятности – есть риск попасть в большую передрягу.

– Без толку запугивать меня прежде времени, лучше расскажите об этом капитане, который выйдет завтра в море.

Клиф промолчал, но, когда я вопросительно взглянул на него, лицо его потемнело, он нахмурился и, казалось, снова погрузился в свои невеселые размышления. Два огромных грузовика протащили за собой ярко-красные трейлеры, доверху нагруженные оборудованием. Клиф, похоже, их не заметил. Когда мы добрались до метеостанции, он бросился к телетайпу, не сказав ни слова Сайксу, который деловито наносил пометки на карту.

Теперь я немного адаптировался, и метеостанция показалась мне тихой родной гаванью. Дождь прекратился, стало значительно светлее, видимость улучшилась. Я смог разглядеть, что слева от метеостанции высился ангар, похожий на неповоротливое животное, увязшее в песках. Впереди простирались дюны, где изредка виднелись пучки пожелтевшей осоки, которые неутомимо трепал ветер. Все сливалось воедино: буйный ветер на море с жалкой, трепещущей под его порывами сушей. Сразу за дюнами простирались бесконечные пространства бушующей воды, и вздымающиеся волны одна за другой катились в сторону Саунд-Хэррис.

Находясь здесь, на метеостанции, сплошь заставленной специальными приборами, трудно было не проникнуться мироощущением Клифа Моргана, не представить себе, что весь мир – всего лишь огромная, равнодушная стихия воздушных масс. Я снова задумался о Лэрге, скрытом за дымкой горизонта, вспоминая фотографии и гравюры шведского художника Роланда Свенсона. Именно гравюры всплыли в моем сознании, поскольку Свенсону лучше любого фотографа удалось передать очарование этого сурового дикого края. Бессознательно я постарался встать поустойчивее, словно уже испытывая морскую качку. Через несколько часов я буду в пути, помчусь на всех парах к отвесным прибрежным скалам острова, который тридцать лет царил в моей душе, воплощая дух деда, любимого мною больше всех на свете.

Как это ни странно, я испытывал не восторг, а, скорее, благоговение. Перед моим внутренним взором возникали отвесные утесы, черные и блестящие от влаги. А в окружавшей меня атмосфере метеостанции, где стояли приборы и двое мужчин увлеченно колдовали над картой, мне также грезились необъятные просторы гигантских воздушных масс, плотным покровом окутавших хрупкую оболочку Земли. Впечатление было мимолетным: такое возникает у вахтенного, получившего сводку погоды, но я почувствовал себя частью стихии, ощутил свою ответственность, свою неординарную роль в надвигающихся событиях. Телефонный звонок прервал течение моих мыслей. Сайкс снял трубку:

– Да, здесь. – Он взглянул на меня. – Хорошо, передам. – Сайкс положил трубку. – Майор Брэддок. Он подбросит вас на Роудил, чтобы вы могли забрать ваши вещи.

– Прямо сейчас?

– Он будет ждать вас у административного блока.

Я понимал, что рано или поздно мне не избежать трудного объяснения с братом, но оттягивал его как мог. Ну что я мог сказать человеку, который двадцать лет скрывался под чужим именем, даже если этот человек мой брат?

Мне не оставалось ничего иного, как попрощаться и выйти на улицу. Откровенно говоря, в душе я проклинал тот момент, когда потащился на север, на Гебриды. Даже Лэрг не мог служить достойной наградой за то, что мне предстояло.

Брэддок сидел за рулем «лендровера», поджидая меня.

– Залезай!

Он больше ничего не добавил, и мы молча выехали через ворота и направились по полузасыпанной песком дороге в Нортон. Мы не говорили ни слова, однако в нашем молчании не чувствовалось ни малейшей неловкости. Рухнула невидимая преграда, куда-то ушли двадцать лет, прожитые вдали друг от друга, и мы снова были вместе, смирившиеся с неизбежностью создавшейся ситуации. Манера высоко держать голову, абрис четкого профиля – все неумолимо указывало на то, что передо мной – мой брат. Черные волосы, прямой невысокий лоб, манера вести машину…

– Почему ты не попытался связаться со мной? – пробормотал я.

– Ты был в плавании. – Он передернул плечами: мучительно знакомый жест. – Да и к чему? Когда пользуешься чужими документами, лучше войти в роль до конца, сжиться с нею.

– Тебе было так необходимо это делать?

– Что это?

– Жить под именем Брэддок?

– Пожалуй, нет, но что сделано, то сделано. – Уголок рта дернулся нервным тиком, голос стал жестким. – А как бы ты поступил на моем месте? Сдался бы, наверное. Я вот не захотел предстать перед военным трибуналом за то, что сломал челюсть подонку, который струсил во время боя и чуть не положил всех солдат.

– Что на самом деле произошло тогда в Северной Африке?

– Ты действительно хочешь знать? – Ян колебался, нахмурив брови. – Ладно. Это случилось сразу после того, как мы высадились. Французы нас немедленно атаковали и загнали в угол. Они поставили пулемет на одной из огражденных вилл. Нам повезло, мы затаились в пересохшем ручье, а вот нашим ребятам справа пришел конец. Их застали врасплох на открытой местности, весь отряд высадился прямо на голые скалы, и вплоть до стен этой чертовой виллы не было никакого прикрытия. Мур отдал приказ залечь и не высовывать голов. Он был напуган до смерти. Я не выдержал, врезал ему и взял командование на себя. У меня не было выбора. Но французы перетащили пулемет и начали простреливать русло, когда мы уже одолели полпути к вилле. Тогда я заработал вот это. – Он потрогал шрам на лбу. – Я потерял восемнадцать человек, но мы взяли виллу. А когда бой закончился, меня арестовали. Если бы я не дал по морде этому мерзавцу, все бы обошлось, но тут уж за меня взялись крепко. На берегу творилось черт знает что, а я как дурак возвратился туда, и мое ранение облегчило им задачу. Меня прямиком отправили на корабль, который как раз был готов к отплытию. Его торпедировали по дороге домой, и поступил приказ идти на починку в Монреаль. Так меня занесло в Канаду. – Он подозрительно взглянул на меня. – Что тебе тогда наговорили?

– Сказали кое-что… далеко не все.

– Я проболтался в Канаде почти год, потом меня прихватили: подвела воинская повинность. У меня не было документов. «Дуарт-Касл» пошел ко дну; мне представился благоприятный случай, и я им воспользовался.

Взглянув на его изборожденное преждевременными морщинами лицо, я понял, что такая жизнь дается ему не легко. Он, казалось, постоянно контролировал себя титаническим усилием воли. Глубокие складки залегли у рта, глаза опутала сеть морщин, которые веером расходились по лбу от расположенного в центре уродливого шрама. Некоторые морщины казались нанесенными рукой искусного резчика, столь они сильно впечатались в кожу. И постаревшее, огрубевшее от ветра и солнца лицо принадлежало не просто старому солдату, привыкшему к кочевой жизни; оно говорило о более тяжких испытаниях.

Когда мы проезжали Нортон, Ян рассказывал об армейской жизни, которая выпала на его долю. Он чуть расслабился, взбодрился, и все встало на свои места, будто не было этих долгих лет: он, как всегда, рассказывал, а я послушно внимал его словам. Словно ничего не изменилось. Вдруг он спросил:

– Ты женился на Мэвис?

– К несчастью, – ответил я. – Ничего хорошего из этого не вышло.

– А ребенок?

– Умер.

Я подумал, что ему, наверное, все это безразлично, ибо он ничего не сказал и продолжал молча вести машину, но, когда мы въезжали в Левенборо, он поинтересовался:

– Кто это был, мальчик?

– Да, мы назвали его Аласдиром.

Он кивнул, словно ждал такого ответа. Мы проехали мимо уродливых развалин бывших корпусов шведской фабрики, и, когда миновали озеро, Ян пробормотал: «Жаль». Я так и не понял, к чему относилось это «жаль»: к тому, что он порвал с семьей, или к смерти ребенка. Мы выехали на дорогу, ведущую к причалу.

– Я только хочу проверить, достаточно ли быстро ребята управляются с оборудованием. Потом отвезу тебя на Роудил, чтобы ты забрал барахло.