В тот день погода решила окончательно испортить мне настроение. Небо затянуло серой хмарью, и заморосил мелкий, противный дождик, от которого хотелось залезть под одеяло и не вылезать до весны. Как назло, в нашей лавке закончилась вся чистая вода. Тяжело вздохнув, я схватила два пустых ведра и понуро побрела к колодцу.

– Ну и погодка, – пробурчал у меня в кармане Шишок, который предусмотрительно спрятался от сырости в тепло. – Самое то для того, чтобы сидеть у печки и грызть орешки! А мы, как дураки, тащимся под дождём за какой-то водой! Хозяйка, а давай ты им всем по личному дождю в бочку наколдуешь? И ходить никуда не надо! Представляешь, как они тебя зауважают? Наверное… Хотя могут и побить. Люди, они такие… непредсказуемые.

Я шла, уставившись себе под ноги и стараясь ни на кого не смотреть. Уже у самого колодца до меня донеслись тихие женские голоса. Это были мои соседки: тётка Палагея, женщина суровая, но справедливая, и молодая Дуняша. Они набирали воду и о чём-то вполголоса шептались. Я не хотела им мешать и уже собиралась переждать в сторонке, как вдруг услышала то, что для моих ушей совсем не предназначалось.

– …и не пускаю я своего Митьку со двора, – со вздохом говорила Палагея, вытягивая тяжёлое ведро. – Ох, боязно мне, Дуняш.

– И не говори, Палагеюшка, – вторила ей Дуняша. – Я свою Алёнку тоже дома держу. Раньше носятся, как угорелые, по всей деревне, не загонишь. А теперь – страшно. Вдруг что?

– Вот-вот, – закивала Палагея. – Сила-то у неё, у Наташки нашей… она ж чужая, не наша, не людская. А ну как разозлится, или настроение у неё плохое будет? Рукой махнёт – и что тогда? Детишки-то, они ж глупые, под горячую руку и попадут. Нет уж. Лучше от греха подальше.

Я замерла. Вёдра, которые до этого казались почти невесомыми, вдруг налились свинцом и с оглушительным грохотом выпали у меня из рук. Женщины испуганно вскрикнули, обернулись, и, увидев меня, застыли с открытыми ртами. А потом, не сговариваясь, подхватили свои вёдра и почти бегом бросились прочь, расплёскивая воду.

А я так и осталась стоять одна посреди улицы. Простые бабские слова, сказанные без злобы, а от обычного материнского страха, ранили меня куда сильнее любого оружия. Это из-за меня они боятся. Это я, сама того не желая, заперла их детей в домах. Я – их главный страх. Не железные твари, не князь-самозванец, а я. Девочка, которая просто хотела помочь.

Как я добралась обратно до лавки, помню смутно. Мир вокруг схлопнулся, а в ушах набатом стучали слова: «Лучше бы ты сюда не приходила!».

Я вихрем влетела в дом, со всей силы захлопнула тяжёлую дубовую дверь и с грохотом задвинула массивный засов. Всё, с меня хватит.

– Хозяйка, ты чего? – испуганно пискнул Шишок, выглядывая из кармана. – Ты зачем дверь заперла? А если с пирожками кто придёт? Мы же всю выгоду упустим! Это не по-хозяйски!

Но я его уже не слышала. Я медленно сползла по двери на пол, обняла колени и спрятала в них лицо. Огромное, липкое чувство вины накрыло меня с головой. Какая же я спасительница? Я – чудовище. Проклятие этой деревни.

В дверь осторожно постучали.

– Ната, дитя, открой, – раздался за дверью встревоженный голос Аглаи. – Что случилось? Ты чего заперлась?

Но я не могла ей ответить. Не могла издать ни звука. Я просто сидела на полу в своей маленькой крепости, которая в один миг стала моей тюрьмой, и беззвучно плакала. Я не хотела никого видеть. Не хотела ни с кем говорить. Я просто хотела исчезнуть, чтобы эти люди снова смогли жить спокойно, не боясь меня и моей проклятой силы.

* * *

Пока я сидела в своей лавке и занималась любимым делом – жалела себя, – мой маленький колючий друг по имени Шишок, кажется, был занят совсем другим. Он долго-долго сидел в самом тёмном углу, похожий на сердитую сосновую шишку, и что-то бубнил себе под нос. Время от времени он так яростно чесал лапкой за ухом, что чуть не падал. Наконец, он решительно встряхнулся, отчего его иголки встали дыбом, как у дикобраза, и с боевым кличем спрыгнул с полки. В его крошечных глазках-бусинках полыхал огонь праведного гнева и жажды мести.

«Ну всё, моё терпение лопнуло! – думал он, расхаживая по полу, как заправский полководец. – Моя хозяйка, величайшая из величайших, спасительница этого города, сидит тут и разводит тоску! А всё из-за кого? Из-за каких-то глупых сплетниц! Они должны были ей пироги носить и в ножки кланяться, а они что? Распускают слухи! Это же прямое оскорбление! И не только её, но и меня – её гениального и незаменимого советника! Ну, раз по-хорошему они не понимают, придётся объяснить по-плохому! Хотели нечистую силу? Будет им нечистая сила! По высшему разряду!»

С этими мыслями маленький, но очень отважный диверсант превратился в бесшумную тень. Он просочился в щель под дверью, которую сам же и проковырял на всякий случай, и выкатился на тропу войны. План его был прост, как валенок, и коварен, как лиса в курятнике. Он собирался устроить главным деревенским болтушкам незабываемое шоу, чтобы они на своей шкуре почувствовали, что такое настоящее колдовство, а не их дурацкие выдумки.

Первой в его чёрном списке значилась тётка Палагея. Эта кричала громче всех про «нечеловеческую силу». Шишок, который за время своих шпионских вылазок изучил деревню вдоль и поперёк, точно знал, где у неё что припрятано. Он шмыгнул в её погреб, где в приятной прохладе дожидались своего часа глиняные крынки со свежайшим утренним молоком.

«Так-с, начнём, пожалуй, с молочных продуктов, – деловито пробормотал он, потирая свои крошечные лапки-веточки. – Говорят, от ведьм молоко киснет? Что ж, не будем разочаровывать публику!»

Он порылся в своём чешуйчатом тельце, где у него был устроен целый склад полезных вещей, и извлёк оттуда крошечный, сморщенный корешок какой-то очень противной болотной травы. С довольным хихиканьем, похожим на шуршание сухих листьев, он бросил его в самую большую и красивую крынку. Молоко тут же обиженно зашипело, пошло отвратительными пузырями и на глазах превратилось в комковатую, дурно пахнущую жижу.

– Вот тебе, старая сплетница! – прошептал он и, ужасно довольный первым успехом, отправился дальше.

Следующим пунктом его гениального плана было свежевыстиранное бельё. Палагея как раз развесила его на верёвке во дворе. Белоснежные простыни и рубахи гордо полоскались на ветру, сияя чистотой, словно флаги капитуляции перед его хозяйкой.

«Безобразие! – нахмурился Шишок. – Слишком чисто. Надо срочно это исправить!»

Он ловко, как цирковой акробат, вскарабкался по бревенчатой стене дома на крышу и с любопытством заглянул в печную трубу. Набрав полную пригоршню липкой, жирной и очень чёрной сажи, он дождался, когда порыв ветра дунет в нужную сторону, и с победным кличем «За хозяйку!» сдул всё это чёрное богатство прямо на белоснежные простыни. Эффект был просто сногсшибательным. Идеально чистое бельё в одно мгновение покрылось уродливыми серыми разводами и кляксами, словно на нём станцевала дюжина чертей.

Но маленький мститель и не думал останавливаться. Его следующей жертвой стала молодая Дуняша, которая так боялась отпускать свою дочку на улицу. Шишок знал, что Дуняша – лучшая в деревне рукодельница и страшно гордится своими идеально смотанными клубками ниток. Прокравшись к ней в избу через приоткрытое окно, он нашёл заветную корзинку, стоявшую на самом видном месте.

«Ах, какая прелесть! – с притворным восхищением прошептал он, глядя на ровные, разноцветные клубочки. – Какой идеальный порядок! Это же просто преступление против вселенского хаоса! Сейчас мы тут наведём настоящий творческий беспорядок!»

И он принялся за дело с энтузиазмом художника-авангардиста. Он прыгал, кувыркался, катался по этим клубкам, с упоением спутывая разноцветные нитки. Он работал с таким азартом и вдохновением, что через десять минут вся корзинка превратилась в один гигантский, радужный, безнадёжно запутанный колтун. Распутать такое было под силу разве что целому полку терпеливых монахов, да и то вряд ли.

Уставший, перепачканный в саже и пыли, но ужасно довольный собой, Шишок вернулся в нашу лавку. Он вернулся в лавку и тихонько забился в свой угол, свернулся клубочком и заснул с блаженной улыбкой, предвкушая завтрашний переполох.

И переполох случился. Да ещё какой!

Утром деревню разбудил не крик петуха, а такой истошный вопль, что с крыш посыпалась труха. Это кричала тётка Палагея. Она стояла посреди своего двора, потрясая в воздухе крынкой с вонючей жижей и указывая дрожащим пальцем на свои перепачканные сажей простыни.

– Ведьма! Ведьма осерчала! – голосила она на всю улицу. – Прокляла! Молоко испортила, бельё изгадила! Это она нам за наши слова мстит! Ой, беда-а-а! Спасайтесь кто может!

Тут же из соседнего дома выскочила заплаканная Дуняша. В руках она держала гигантский комок спутанных ниток, похожий на мёртвую разноцветную кошку.

– И ко мне забралась, иродово племя! – рыдала она в голос. – Всю пряжу мне спутала, всю работу испортила! Что ж это делается-то, люди добрые! Конец света наступает!

Эффект от диверсии Шишка оказался совершенно, абсолютно, катастрофически обратным. Деревенские жители, и без того напуганные до икоты, восприняли эти мелкие пакости не как чью-то злую шутку, а как прямое доказательство моей ведьминской силы. Они не просто боялись. Теперь они были уверены, что я – злая, мстительная колдунья, которая за косой взгляд может превратить в жабу. Слухи о моей «нечеловеческой силе» и «страшном нраве» вспыхнули с новой, утроенной силой и понеслись по деревне, обрастая жуткими подробностями.

Шишок, который с огромным интересом наблюдал за всем этим из окна, медленно сполз с подоконника. До его маленькой колючей головы наконец-то дошло. Он хотел помочь. А в итоге подлил в костёр страха целую бочку масла, превратив тихий ужас в громкую, паническую истерию.

«Ой, – только и смог пискнуть он, виновато пряча глаза под иголками. – Кажется, я немножечко… перестарался».

Глава 4

Городок Вересково окончательно и бесповоротно слетела с катушек, причём с моих. Раньше-то меня просто побаивались, ну, знаете, как положено – ведьма, все дела. А теперь, после дурацких выходок моего личного диверсанта по имени Шишок, меня люто, бешено возненавидели. Правда, делали это тихо и со страхом, но от этого было не легче. Я теперь была не просто какой-то там непонятной силой, а самой настоящей злой и мстительной каргой. Такой, которая за один косой взгляд может превратить утренний удой в хор квакающих лягушек, а свежевыстиранное бельё, сохнущее на верёвке, – в стаю пикирующих летучих мышей. Это было особенно обидно, потому что простыни у соседки были новые, ситцевые. Теперь, завидев мою скромную персону, люди не то что на другую сторону улицы переходили – они с визгом бросались в дома и запирали двери на все щеколды, замки и даже на швабру.

Я сидела в своей маленькой лавке, заваленной пучками трав, и чувствовала себя Робинзоном Крузо на необитаемом острове. Только вместо Пятницы у меня была наставница Аглая, которая без конца поила меня успокоительными отварами с валерьянкой. Отвары уже не действовали, и я подозревала, что скоро у меня у самой отрастёт хвост и усы. Аглая лишь сокрушённо качала головой, глядя на мои страдания. А виновник всего этого балагана, Шишок, забился под старую русскую печку и очень убедительно притворялся веником. Кажется, до него наконец-то дошёл весь масштаб его «гениальных» шуточек, и теперь он страдал. Молча. Для болтливой ожившей шишки это была самая страшная пытка на свете.

«Хозяйка, ну я же не хотел, честное-пречестное слово! – доносился до меня из-под печки его тоненький, полный вселенской скорби мысленный писк. – Я думал, они посмеются! Ну, это же весело, когда у тебя из кувшина вместо молока квакают! Это же розыгрыш! А они… они сразу в крик, в панику! Никакого чувства юмора у этих двуногих! Совсем! Может, мне сходить и извиниться? Я могу принести им в подарок что-нибудь ценное. У меня есть очень красивый дохлый жук! Блестящий, с зелёными крылышками, почти как изумруд! Они точно оценят!»