Рядом с г-ном Лалуэтом профессор бормочет фразу, которую г-н Лалуэт относит (ошибочно, впрочем) на счет чрезмерной долготы самой речи: «Этот протянул дольше, чем тот…»

А этот все говорит, и кажется, что публика начинает дышать свободнее. Слышны вздохи облегчения, женщины улыбаются так, словно только что избежали большой опасности…

А он все говорит, и ни единое непредвиденное происшествие не прерывает его.

Он приближается к концу своего похвального слова монсеньору д’Абвилю и тут оживляется. Он даже горячится, когда по поводу дарований выдающегося прелата излагает несколько общих идей о священном красноречии. Ораторствуя, он напоминает собравшимся о нескольких нашумевших проповедях монсеньора д’Абвиля, навлекших на него мирские громы и молнии за отсутствие якобы должного почтения к человеческой науке…

Тут движения новоиспеченного академика приобретают непривычную размашистость, словно и сам он вознамерился бичевать эту жалкую науку, дщерь нечестия и гордыни.

И в восхитительном порыве, который (конечно же!) вовсе не академичен, но от этого еще более прекрасен, ибо выдает моряка старого закала, Максим д’Ольнэ восклицает:

– Уже шесть тысячелетий томится Прометей, пригвожденный божественной карой к скале! Вот почему я не из тех, кого страшат людские громы и молнии! Я боюсь лишь грозы Божией!

Едва успел несчастный произнести эти слова, как все вдруг увидели, что он покачнулся, отчаянным жестом вскинул руку к лицу и… рухнул с трибуны во весь рост.

Стон ужаса взметнулся под купол… Академики всей гурьбой бросились к павшему… Склонились над недвижным телом…

Г-н д’Ольнэ был мертв!

И понадобились нечеловеческие усилия, чтобы заставить толпу очистить помещение.

Итак, он умер, как и за два месяца до него посреди торжественной церемонии приема в академики скончался Жан Мортимар, поэт, автор «Трагических ароматов», первый претендент на кресло монсеньора д’Абвиля. Он тоже получил письмо с угрозой, принесенное в Академию рассыльным, которого потом безуспешно пытались найти. Письмо гласило: «Ароматы порой бывают трагичнее, чем об этом думают!» А Мортимар, прочитав его, спустя несколько минут кувыркнулся с трибуны. Все это с сомнительной точностью выяснил г-н Гаспар Лалуэт, слушая жадным ухом безумные речи, которые велись в толпе, только что переполнявшей зал публичных заседаний Академии, а теперь выплеснувшейся на набережные в неописуемом смятении. Г-н Лалуэт был бы не прочь разузнать поподробнее, почему после кончины Жана Мортимара все так опасались несчастья с Максимом д’Ольнэ. Он отчетливо расслышал, как говорили о чьем-то мщении, но в выражениях столь нелепых, что он не придал этому никакого значения. Тем не менее, он счел своим долгом, хотя бы ради очистки совести, спросить имя того, кто решился на месть в столь необычных обстоятельствах. И получил в ответ такой странный набор созвучий, что всерьез решил, уж не смеются ли над ним. А поскольку уже вовсю близилась ночь (дело было в середине зимы), то он рассудил за лучшее вернуться домой, пройдя через мост Искусств, где несколько припозднившихся академиков и их приглашенных, все глубоко взволнованные ужасным совпадением, унесшим жизнь двоих собратьев, тоже торопились поскорее добраться до дому.

Однако, прежде чем нырнуть в тень, которая уже сгустилась над площадью Карузель, он спохватился и, остановив одного из этих господ, сходивших с моста Искусств, чья нервная походка все еще выдавала недавнее потрясение, спросил его:

– В конце концов, сударь! От чего он все-таки умер?

– Врачи говорят, от сердечного приступа.

– А тот, другой, от чего умер?

– Врачи говорят, от кровоизлияния в мозг.

Но тут между собеседниками легла некая тень и чей-то голос произнес:

– Враки! Оба умерли, потому что захотели сесть в Заколдованное кресло!

Г-н Лалуэт попытался было удержать эту тень за тень ее рукава, но она уже исчезла…

И он вернулся домой в глубокой задумчивости.

Глава 2. Заседание в Словарном зале

На следующий день после этих злополучных событий непременный секретарь Академии г-н Ипполит Патар вступил под арку Академии когда часы били полдень. Привратник встретил его на пороге своей каморки. Он протянул г-ну непременному секретарю его почту и сказал:

– Вы сегодня раньше всех, господин непременный секретарь. Еще и нету никого.

Г-н Ипполит Патар взял свою почту, которая была довольно увесистой, и явно собрался продолжить свой путь, не ответив ни слова честному малому.

Тот удивился:

– У господина непременного секретаря сегодня озабоченный вид. Оно и понятно – тут все нынче как на иголках, после вчерашнего-то!

И тут привратник совершил промах, добавив:

– А господин непременный секретарь уже читал в сегодняшней «Эпохе» про Заколдованное кресло?

Надобно заметить, что г-н Ипполит Патар имел особенность существовать как бы в двух ипостасях. В одной он был свежим розовым старичком, улыбчивым, радушным, приветливым, обаятельным, которого все в Академии величали запросто «мой добрый друг», исключая прислугу, разумеется, хотя и для нее он был образцом обходительности. Зато в другой своей ипостаси он представал перед окружающими как маленький сухопарый старикашка, желтый как лимон, нервный, злой и раздражительный. В такие минуты даже лучшие друзья обращались к нему не иначе, как «господин непременный секретарь» и старались не попадаться под руку. Слугам тоже с ним было не по себе. Этот феномен объяснялся тем, что г-н Ипполит Патар так любил Академию, что буквально разрывался пополам, чтобы служить ей, лелеять ее и защищать. Счастливые дни, дни великих академических триумфов, прекрасных торжеств, вручений наград «за заслуги» бывали отмечены Патаром розовым; а несчастливые дни, когда какой-нибудь грязный писака осмеливался не проявить должной почтительности пред Академией, этим божественным учреждением, были всегда отмечены Патаром лимонным.

Сегодня, по-видимому, привратник не заметил, с Патаром какого цвета имеет дела, иначе избежал бы резкой отповеди с его стороны. Едва услышав о Заколдованном кресле, г-н непременный секретарь круто развернулся.

– Занимайтесь тем, что вас касается, – прошипел он. – Я знать не знаю ни о каком заколдованном кресле! Но зато я знаю, что тут всегда околачивается толпа газетчиков! Имеющий уши да услышит!

И он развернулся в обратную сторону, оставив привратника сраженным на месте.

О! Читал ли г-н непременный секретарь статью о Заколдованном кресле! Да он в последние недели только ее и читал, эту злосчастную статью – во всех газетах подряд! А после скандальной смерти Максима д’Ольнэ, так быстро последовавшей за не менее скандальной смертью Жана Мортимара, наивно было бы ожидать, что пресса скоро потеряет интерес к столь волнующему сюжету.

И тем не менее, какой умник осмелился (г-н Ипполит Патар даже остановился, чтобы еще раз задать себе этот вопрос)… какой умник осмелился увидеть в этих двух смертях что-то иное, нежели бесконечно досадное, достойное всяческих сожалений, но все же совпадение! Ведь Жан Мортимар скончался от кровоизлияния в мозг – что может быть естественней? А Максим д’Ольнэ, под впечатлением от трагической кончины предшественника, да еще и напуганный зловещими предсказаниями, которыми негодные шалопаи-литераторы сопроводили его избрание, умер от сердечного приступа. Что ничуть не менее естественно.

Г-н Ипполит Патар, пересекавший двор Академии справа налево, направляясь к лестнице, ведущей в секретариат, в сердцах стукнул железным наконечником своего зонтика по неровной и обомшелой мостовой.

– Что может быть естественней сердечного приступа? – сказал он сам себе. – Это с каждым может случиться – умереть от сердечного приступа. Даже произнося речь во Французской Академии!

И он добавил:

– Для этого достаточно лишь быть академиком!

Вымолвив это, он задумчиво остановился на нижней ступеньке лестницы. Хоть г-н непременный секретарь и отрицал это, но он был довольно суеверен. Мысль о том, что любой Бессмертный, кто бы он ни был, может вот так, запросто, умереть от сердечного приступа, побудила его коснуться украдкой, правой рукой, деревянной ручки своего зонтика, который он держал в левой.

И он возобновил свое восхождение. Он прошел, не останавливаясь, мимо секретариата, поднялся до следующей лестничной площадки, остановился там и произнес вслух:

– Если бы только не эта история с письмами! Но как раз на нее-то и клюнули все эти глупцы! Они, видите ли, подписаны инициалами Э.Д.С.Д.Т.Д.Л.Н. – всеми инициалами этого шарлатана Элифаса!

И г-н непременный секретарь стал произносить вслух, в гулкой тишине, царившей на лестнице, мерзкое имя того, кто, казалось, натравил саму злую судьбу на почтенное и мирное Братство:

– Элифас де Сент-Эльм де Тайбур де ла Нокс!

Да как он посмел, с таким-то имечком предстать пред Французской Академией! Как дерзнул надеяться, он, жалкий шарлатан, величающий себя магом, требующий называть себя Сар^[5], опубликовавший вздорную книжонку о какой-то «хирургии души», как он посмел даже мечтать о бессмертной чести сесть в кресло монсеньора д’Абвиля!

Да, да – маг! Колдун, видите ли, претендующий на знание прошлого и будущего и вообще всех тайн, которые способны превратить человека во властелина Вселенной! Ишь ведь, алхимик! Астролог! Кудесник! Некромант!

И такой тип захотел пролезть в Академию!

Г-н Патар просто задохнулся от возмущения.

Тем не менее, с тех пор, как этого прощелыгу провалили на выборах, двое несчастных претендентов на кресло монсеньора д’Абвиля скончались!

Ах, читал ли г-н непременный секретарь статью о Заколдованном кресле! Не только читал, но и многократно перечитывал, и не далее, как сегодня утром. Вот и сейчас ему опять захотелось взглянуть на нее, опубликованную на сей раз в газете «Эпоха». И действительно, он с невиданной для своих лет энергией выхватил и развернул газетенку: вот она, эта статья! Всего-то две колонки на первой полосе, но в них повторялись все те глупости, от которых сам г-н Патар безуспешно закрывал свой слух, ибо, стоило ему войти в какой-нибудь салон или библиотеку, как он тут же слышал: «Как же, как же! Заколдованное кресло!»

По поводу этого невероятного стечения обстоятельств, приведшего к двум скоропостижным смертям (таким исключительно академическим!), «Эпоха» сочла своим долгом поведать пространную легенду, уже успевшую оформиться вокруг кресла монсеньора д’Абвиля. В определенных парижских кругах, которые так или иначе были причастны к тому, что творилось по ту сторону моста Искусств, многие были убеждены, что в этом кресле обитают духи мщения, которых наслал Элифас де Сент-Эльм де Тайбур де ла Нокс! А поскольку после своего провала пресловутый Элифас бесследно исчез, то «Эпоха» не смогла удержаться от сожалений, что он, Элифас, непосредственно перед тем как исчезнуть, произнес угрожающие слова, подтвержденные впоследствии двумя скорбными кончинами. Выходя в последний раз из «Клуба Пневматистов» (от «пневма» – душа), обосновавшегося в салоне прекрасной г-жи де Битини, Элифас якобы сказал о кресле почтенного прелата дословно следующее: «Горе тому, кто дерзнет сесть в него раньше меня!» Подводя итоги, «Эпоха» ничуть не скрывала своего беспокойства. Конечно, рассуждала она, в случае с письмами, которые оба покойных получили перед самой кончиной, Академия могла иметь дело с шуткой какого-то мистификатора. Но ведь это мог быть и опасный сумасшедший. И газета высказывала пожелание, чтобы немедленно начались розыски Элифаса, и чуть ли не требовала вскрытия тел Жана Мортимара и Максима д’Ольнэ.