Доктор Андраш Войт-Келемен не стал церемониться. Он закурил и дал понять, что понимает слова, напечатанные на бумаге, хотя ему в голову не приходило, зачем кому-то понадобилось видеть язык ратун сампи в печатном виде. Тем не менее надежды, что перевод может быть хорошим, он тоже не дал, так как, насколько ему известно, на этом языке еще никогда не выходило художественных произведений. Читать это вслух у него желания нет, но он может перевести текст. Я, конечно, обрадовался и надеялся, что для него это не составит большого труда, ведь если все будет хорошо, то мой оригинальный текст и перевод должны быть практически идентичны. Мне достаточно, если он просто пробежится по венгерскому тексту и его переводу на ратун сампи (ведь, насколько я понял, господин доцент назвал этот язык ратун сампи, как и пользователь на Реддите), и подтвердит, что тексты соответствуют друг другу, тогда я снова смогу радоваться публикации.

Однако доктор Андраш Войт-Келемен дал мне понять, что он непременно хочет конвертировать свои знания в наличные деньги и свой гонорар определил в полтора миллиона форинтов за страницу. Я уважаю людей, которые запрашивают соответствующую цену за свои с трудом приобретенные, к тому же редкие знания, ведь ценность есть только у того, за что платят. Однако я не хотел платить, я ж не дурак. Эту мысль я и донес до профессора, доцента или кто он там, подчеркнув, что я не жду от него литературного перевода, мне достаточно просто сравнения. Я действительно считал крайне несправедливым заплатить несколько десятков миллионов форинтов за то, чтобы мне перевели мой собственный рассказ обратно на родной язык. Все это время доктор Андраш Войт-Келемен смотрел мне прямо в глаза сквозь сигаретный дым, затем откашлялся и, сопровождая свою речь многочисленными ругательствами, принялся излагать кризис интеллигенции, что никто не хочет платить за знания, затем он очертил мое место в этом кризисе, что я хочу чего-то от интеллигенции, но платить за это не готов. В его глазах, по сути, я и есть проблема. Когда он закончил, я тоже принялся излагать кризис творческой сферы, сопровождая свою речь многочисленными ругательствами, что это не профессия, что писателей много, а читателей мало, что никто не хочет платить за книги, в которые человек вкладывается годами, так мы и подошли к нашему общему кризису. Что у меня нет денег, а доктору Андрашу Войт-Келемену нужны были именно они.

Тогда он задал мне вопрос, который я не хотел слышать. Почему меня интересует, что там в переводе? Разве не все равно, если в целом меня интересуют лишь деньги? А деньги я получил, авторский экземпляр у меня есть, в нем так или иначе указано мое имя. Произведение я написал, на венгерском оно есть, а на языке ратун сампи его, скорее всего, ни одна живая душа читать не будет. Конечно, я начал ссылаться на художественную целостность, что никогда не следует терять произведение из виду, что я должен следить за каждой стадией в жизни своей истории, как за ребенком, которого нужно воспитывать, показывать ему путь во взрослую жизнь.

Доктор Андраш Войт-Келемен не поверил мне. Он потушил сигарету и швырнул окурок в окно, хорошенько откашлялся и только потом сообщил, что время приема окончено. Если же я захочу сделать коммерческое предложение по переводу, обращение можно отправить ему на электронную почту. Только я не мог уйти просто так, не получив никакого ответа. Мне было стыдно, но одновременно я пришел в ярость. Этот толстый, находящийся на пороге инфаркта интеллигент стал преградой на моем пути. В ярости я достал из кармана кошелек и швырнул на стол купюру в двадцать тысяч. Я надеялся, что в моем голосе прозвучит ядовитая насмешка, когда я спрошу, на сколько ему хватит этой суммы. Однако он коснулся денег и ответил без какой-либо насмешки.

На название хватит. Сказал он. На название.

На двадцать тысяч форинтов можно много чего купить. Книги и пластинки, еды на несколько дней вперед, алкоголя, можно вложиться в рисковое дело без защиты капитала, в криптовалюту или просто отдать нуждающимся, чтобы получить плюсик к карме. А нуждающихся полно, и деньги им однозначно нужнее, чем доктору Андрашу Войт-Келемену с его красным «Мальборо». И все же я пошел на эту сделку, потому что если название совпадет или хотя бы отдаленно будет напоминать мое оригинальное название, я смогу спокойно выдохнуть.

Доктор Андраш Войт-Келемен несколько раз пробежался пальцем по названию, что-то проворчал, потом достал из ящика блокнот и начал выводить каракули. При этом он что-то напевал, и это ужасно раздражало, прошла целая минута, пока я, наконец, не узнал или, как мне показалось, узнал мелодию – мелодию из моего сна. Пока он чиркал у себя в блокноте, я – стоя там, в офисе – слышал припев из рассказа «Из праха», только в исполнении доцента. Меня бросило в холодный пот, но я тут же успокоил себя тем, что, скорее всего, мои нервы уже на пределе, именно поэтому в монотонном бурчании грузного университетского лектора мне мерещится мелодия моей песни.

Моей песни. Моего шлягера, кому она еще могла принадлежать, ведь это я ее придумал, и никто не мог ее никогда слышать?

Доцент вырвал листок, на котором чиркал, скомкал его, затем поднес к нему зажигалку с обнаженной женщиной ровно настолько, чтобы бумага сама начала жадно пожирать пламя. Ассистентка преподавателя или секретарша, или не знаю, кто она там вообще, вбежала в комнату, держа в руке пепельницу побольше. Доктор Андраш Войт-Келемен поместил в нее горящий комок бумаги, вскоре пламя потухло. Доцент взял ручку с новым листком и корявым почерком начал выводить крупные буквы, тщательно закрывая от меня слова. Закончив, он сложил листок, протянул его мне и попросил оказать любезность и ознакомиться с названием уже за пределами офиса, а также поблагодарил меня за внимание.

Через минуту я уже стоял в коридоре полуподвального помещения Университета с бумагой в руках, мои потные пальцы оставляли на ней следы. Я перечитывал слова снова и снова, каждый раз надеясь, что они изменятся и начнут значить то, что должны были значить, а не то, что я в них читал. На листке было написано три слова, все в кавычках и строчными буквами:

«яма с зубами»

Скажем, у меня относительно развито воображение и есть определенные способности, которые позволяют найти связь между, казалось бы, несвязанными предметами, но найти сходство между названиями «Из праха» и «яма с зубами», или сопоставить одно с другим я не мог. В моем рассказе не было ни зубов, ни ям. В моем рассказе речь шла о певице и о дальнейшем расследовании, которое показало, что во время исполнения песни «Из праха» женщина вступила в контакт с умершей девушкой – главной героиней песни. И это был не просто контакт: припев исполняется уже умершей, которая сопоставляет собственную смерть с жизнью певицы.

Нет там речи ни о ямах, ни о зубах, это просто поп-музыка, песня, исполнительница которой начинает новую карьеру в качестве мертвеца.

Что это название вообще значит? Это яма, которую наполнили зубами? Или, может, у самой ямы выросли зубы? Как это вообще? Может, рассказчик собирает чужие зубы и складывает их в яму? У него что, зубной фетиш? Или все версии вместе взятые? Рассказчик выбивает другим и себе зубы до тех пор, пока ими не заполнится яма?

Я скомкал листок и сунул его в задний карман. Как обычно бывает в таких случаях, когда я на нервах, или когда что-то не получается, или когда я теряю много денег, или когда с кем-то ссорюсь, или когда разочаровываюсь в себе, мне хочется чего-то сладкого или выпить. Сладкого, наверное, потому, что оно навевает воспоминания о детстве, когда было безопасно, а выпить потому, что это иллюзия защиты от повседневной взрослой жизни. Это точно паттерн из детства: дети видят, как взрослые пьют, а для ребенка взрослый означает безопасность, соответственно, алкоголь тоже безопасен. А так как все перечисленные стрессовые факторы обрушились на меня одновременно, выбора не осталось. Только в этом гребаном новом мире, где университетские профессора, или кто они там, просят чудовищные суммы за крошечную любезность, нормальной кондитерской не найти. Все кафе теперь специализированные: только мороженое, только полезное питание без сахара, только пончики, которые называют донатами, чтобы можно было запросить за них тысячу двести форинтов. Я хотел кремовый торт или шомлои галушку^[3], что-нибудь классическое венгерское, сладкое, вместе с рюмкой рома.

Но в конечном счете я отказался от своих планов, потому что увидел в автобусе Шепи. Это значит, что он в городе и мы можем что-нибудь выпить. В Теско у метро Астория я купил венгерскую шоколадку «Вадас», затем зашел в рок-паб тут же на углу и заказал стакан бурбона Maker’s Mark. Написал Шепи, что сижу в пабе и если он в городе, пусть присоединяется. Он ответил, что занят, прямо сейчас переводит что-то в районе Чепель. Конечно, я знал, что он врет, но не стал допытываться, так как у меня и так осталось мало знакомых, которым можно вот так просто написать. Теперь пришла очередь Шепи, он начал нападать, разумеется, чтобы компенсировать свою ложь: когда я уже сделаю пост про свою иностранную публикацию, было бы здорово, чтобы это был один из первых постов Академии писателей. Я тут же вспотел и быстро попросил еще бурбона. Шепи был прав, мне уже давно следовало бы похвастаться своим успехом в интернете, но только одному мне было известно, что это вовсе не успех, а полный, абсолютный, тотальный провал. Плевок в лицо всему, ради чего ты пишешь. Не считая денег, конечно.

Ночью мне не спалось. Я пытался себя обмануть, убеждал, что ворочался в постели из-за выпитого, хотя на самом деле заснуть мне не давал страх. Я боялся, что мне снова приснится клип группы Partytime, и что на этот раз я увижу третий припев, но кто знает, где и как певица исполняет песню, если вскрытие уже прошло.

В конце концов я заснул. Мне приснилось, что я в Ниредьхазе, это город, в котором прошло мое детство. Я стоял на улице, но вдруг началась буря; как я понял из сна, это был торнадо. С неба падали книги; согласно логике сна торнадо подхватил их где-то в другом месте и разбросал передо мной. Там было не меньше дюжины книг, они падали на тротуар и разлетались на листы. Тома в мягкой и твердой обложке, на венгерском, английском, немецком и французском языках. На всех обложках было написано мое имя. Я стоял на ветру, смотрел, как с небес падают мои книги, и на меня напала грусть; я знал, что не написал эти книги, но мог бы их написать, только теперь торнадо отнимает у меня эту возможность. Так труд моей жизни остался в пригороде Ниредьхазы, на неизвестной улочке.

Я проснулся как раз в тот момент, когда на телефоне высветилось оповещение о новом имейле. Меланхолия сна давила на грудь, пока я читал сообщение. Некая Валерия Хеди написала с личной почты; только прочитав сообщение, я понял, что Валерия, вероятно, и есть ассистентка или секретарша доктора Войт-Келемена, она писала по поводу моего перевода и просила о встрече. Я оживился и сел в постели. Возможно, теперь чувство справедливости за права интеллигенции восторжествует, и знания вырвутся на свободу из тесной клетки, в которую их заперли университетские умы.

На следующий день мы встретились в переполненном кафе неподалеку от улицы Ваш. Выпили нещадно крепкий двойной эспрессо, и она попросила меня угостить ее сэндвичем. В лучах дневного света Валерия, вышедшая из неоновой темноты подвального помещения университета, выглядела еще печальнее. На ней была дешевая потертая одежда, местами с дырами. На ногах – изношенные балетки, которые так нравятся филологическим девам. Она собрала свои бесцветные волосы в пучок, но пряди все равно выбивались из-под резинки. Кожа у нее была очень тонкой, казалось, даже ветер оставлял на ней следы. На губах виднелась запекшаяся кровь, потому что у нее была нервная привычка кусать губы. На запястье – старые советские часы «Победа» на красном кожаном ремешке. Наверняка здесь крылась какая-то история, но мне было неинтересно, не захотелось спрашивать.