Пока я копался в интернете, мне написал Йожи Томашич. Спросил, как у меня дела, он как будто знал, что плохо, и, конечно, ему что-то было нужно. Не хочу ли я написать рассказ для будущего сборника о Лавкрафте и государственном социализме? Согласно концепции, которую он возбужденно объяснял, сборник будет содержать рассказы, действие которых разворачивается во времена до смены режима,^[5] конечно, в стиле космического хоррора Лавкрафта. Проспект Андраши, 60^[6] и Старцы! Чистка чердака^[7] и Шуб-Ниггурат! Ракоши – слуга Ктулху! Что-то такое.

Я притворился, что мне интересно, параллельно попытался найти способ слиться, хотя какая-то часть меня уже придумала подходящую идею, и в глубине души я знал, что буду писать об украденном черепе Яноша Кадара^[8].

Как выглядит забастовка писателей? Они продолжают писать, но не просят за это денег. Мне было одиноко, поэтому я долго разговаривал с Йожи, который был невероятно горд тем, что весной появился выпуск «Ужасный Балатон» (Крем от загара и Шоггот! Разбавленное пиво и Ньярлатотеп! Жуткие многоножки в рыбных лавках!). Тут я сказал ему, что нашел нечто такое, что понравилось бы самому Лавкрафту. Племя в Европе, о котором едва ли кто-то слышал. Йожи это заинтересовало, он сообщил, что является участником тайных, закрытых групп, которые изучают именно такие темы, причем очень глубоко. Именно так он и написал.

Очень глубоко.

У меня не было другого выхода; я дал неуверенное обещание на участие в сборнике про космический государственный социализм в обмен на то, что Йожи поищет язык или племя ратунов в самых глубинах групп в соцсетях.

Это было большой ошибкой. Самой большой из моих многочисленных ошибок, потому что я любил Йожи, он никогда никому ничего плохого не сделал. Поэтому то, что с ним произошло, было особенно ужасно.

И снова я боялся заснуть; наверное, надо было выпить чего-нибудь крепкого, тогда бы точно ничего не снилось. Так я и уснул, раздумывая об этом.

Мне, кстати, нечасто снятся глупости. Есть такие люди, которые доходят до уровня патологической лжи, пока описывают свои нереалистично связные, полные драмы сны. Они мне до смерти надоели. Мне кажется, мои сны ничем не отличаются от снов других. Это череда путаных образов, от которых после пробуждения ничего не остается, только ощущения или смутные фрагменты воспоминаний. Однако в те дни мои сны стали похожи на сны выдумщиков, к которым я, повторюсь, относился критически. Так что теперь и к собственным снам пришлось отнестись со снисходительной критикой – но что делать, если мне действительно такое снилось?

Во сне я стоял голый на опушке леса. Кажется, я был немного толще, чем на самом деле, а может, худее – во сне это всегда трудно понять. По стандартной логике сновидений я знал, что меня окружают люди, но я их не видел. Время от времени слышал их голоса вокруг себя, они имитировали пение птиц, а я никак не мог понять, слышу ли птиц или все же людей. Является ли вообще человек человеком, если он невидим? В своем сне я не задавался этим вопросом, потому что один из невидимок, говоривших на птичьем языке, взял меня за руку и подвел к стволу дерева, у подножия которого росли маленькие красные цветочки, и, следуя какой-то логике сновидения, я заключил, что эти цветы выросли из посеянных здесь зубов. Интересно, что сказал бы по этому поводу «Сонник» Дюлы Круди^[9]?

В следующее мгновение я оказался у входа в пещеру. Птичьи голоса зазывали внутрь, в темноту. Мелкие камни врезались в ступни, пока я все глубже и глубже погружался в темноту, и вот, наконец, достиг самого глубокого места пещеры.

В общем, все эти подробности ни к чему: в глубине пещеры зияла огромная впадина; пожалуй, если быть не столь строгим, можно назвать ее ямой. Во сне эта могила или яма была до краев заполнена зубами. Я посмотрел вниз и увидел, что в мои ступни вонзались не мелкие камни, а зубы, которые были разбросаны по тропинке, как лепестки цветов, по которым невесту ведут к алтарю. Сколько зубов, сотни тысяч, миллионы – неужели они никому не нужны? Сколько ртов оставили здесь свои зубы и сколько им лет?

Кто знает, насколько глубока эта яма?

Потолок пещеры был залит неоном, по стенам струился холодный свет. Посреди моря зубов – как будто эти миллионы создавали довольно прочный фундамент – стоял патологоанатомический стол. На нем лежала обнаженная женщина.

Тут мне уже захотелось проснуться, сбежать в мир бодрствования, но люди с птичьими голосами не отпускали меня. Женщина на патологоанатомическом столе медленно повернула голову в мою сторону, и я понял, что нахожусь в клипе «Из праха», в третьем припеве, и это тело принадлежало не певице, а мертвой девушке, о которой там поется, о девушке, которая была убита своим парнем, и эту трагедию превратили в поп-песню. Как только я увидел лицо женщины, то пожалел, что написал этот рассказ. Женщина разевала рот в такт припева, хотя музыки слышно не было, и сама она ничего не произносила, только выбитые зубы выпадали из ее изуродованного рта, потому что, естественно, чтобы избежать сходства с песней «Пускай идет дождь», выдуманное для рассказа «Из праха» убийство было совершено не ножом.

А молотком.

Я проснулся от собственного крика. В темной комнате еще слышал птичьи голоса людей, которые, имитируя щебетание птиц, звали меня обратно в сон. Я включил свет, почувствовав, что в комнате не один. Моя подушка пропиталась по́том, и у меня не было ни малейшего желания ложиться обратно во влажную постель. Я чувствовал, что больше никогда не смогу заснуть, тогда наконец и решил прекратить поиски перевода. Кого волнует, что написано в тексте? Мой он или нет – уже без разницы. Я даже не против, если никто не узнает о том, что у меня появилась публикация на иностранном языке, лишь бы больше не видеть этот сон. Пока я сидел на краю кровати, пытаясь успокоиться, мой страх перерос в гнев, и даже ненависть. Я ненавидел Евросоюз за то, что он пытается сохранить такие дерьмовые языки, я ненавидел это племя, которое не может мирно вымереть, не нарушив мой так-то прекрасный цикл сна. Я ненавидел свое произведение, потому что, в конечном счете, череда неправдоподобных противоречий превращалась в сон наяву.

Я пошел на кухню сварить кофе. У меня дрожали руки, потому что после пробуждения сон не рассеялся, как это обычно бывает с моими снами. Мысленным взором я ясно видел это лицо, вернее, то, что от него осталось. Все еще чувствовал зубы под ногами, а в ушах звучал птичий щебет. Я сел у окна и принялся ждать восхода солнца, потому что днем все гораздо безопаснее; днем тебя не преследует фикция.

Утром я собирался заняться своими делами, но, выйдя на улицу, понял, что забыл, зачем шел. Я остановился, мое сознание было совершенно пустым, я помнил только детали сна. Достал телефон и написал Валерии, что, пожалуй, она может спокойно забыть про перевод. Я решил прекратить поиски и не хочу знать больше никаких подробностей. Деньги я ей заплачу, и она может оставить себе авторский экземпляр сборника, просто забудем об этом. Она не видела моего сообщения, но свою позицию я изложил четко, я больше не хотел заниматься этим вопросом.

Потом написал Ботонд: у Академии писателей-фантастов появился первый клиент. Даже в тексте сообщения читалась горечь, потому что клиент хотел исключительно ко мне. Он хотел записаться на частный курс и уже перевел Академии аванс в размере ста тысяч форинтов. Итак, как член и основоположник Академии писателей-фантастов я обязан выполнить свой долг (Ботонд так точно и написал, что это мой долг) и на следующий день провести первый урок для девушки по имени Ванда, которая, судя по ее резюме, подключится к Зум-конференции из городка Кишкунхалаш, чтобы со временем, обучившись ремеслу, стать писательницей-фантастом во всех смыслах этого слова.

Я принял к сведению сообщение Ботонда, но ожидаемой радости оно не принесло. Зато подтвердило, что все мои прошлые тревоги были напрасными; несмотря на то, что моя иностранная публикация нигде не продвигалась, я был важным человеком; по сути даже незаменимым в жизни только начавшей свое становление Академии.

И все же…

Около полудня мне позвонили с будапештского номера. Терпеть не могу звонки с неизвестных номеров, но всегда беру. Иначе потом только больше нервничаешь, беспокоясь о том, кто звонил. На другом конце провода раздался осуждающий голос: зачем я это сделал?

Я не знал, в чем дело, но заранее смирился с тем, что совершил ошибку. Только тогда я узнал его: глубокий, хриплый тембр доктора Андраша Войт-Келемена. Послышался щелчок зажигалки, и я представил, как догорает сигарета «Мальборо». Тут мне стало понятно, зачем он звонит. Очевидно, Валерия попалась за переводом, и это больно ударило по кошельку доктора Андраша Войт-Келемена, ведь работу взяли по заниженной ставке. Несмотря на ночной кошмар, я почувствовал, что моя самооценка выросла, так как бизнес есть бизнес, и любая работа стоит столько, сколько готов за нее взять исполнитель. Уже в начале разговора я решил не поддаваться на уловки доцента, которыми он будет пытаться вызвать чувство вины, только потому, что у него полдюжины дипломов, докторская степень, он говорит на куче вымерших языков и воспитывает многие и многие поколения студентов. С чего это он лучше и важнее меня?

Конечно, я был прав. Валерия попалась; доцент точно знал, что она переводит мой текст, точнее перевод моего текста. Доктор Войт-Келемен дал понять, что прямо сейчас держит в руках записи Валерии. Он с одобрением отметил, что по сути они были довольно точны, несмотря на то, что вместо слова «зуб» Валерия постоянно использует слово «цветок». Хотя она еще не дошла до конца рассказа, доктор Андраш Войт-Келемен заверил меня, что Валерия более или менее ясно объяснила мне суть текста. Я подозревал, что сейчас наступит та часть разговора, когда мне придется предлагать свою цену, чтобы узнать, о чем говорится дальше в переводе, который, как я полагаю, доцент у Валерии конфисковал.

В разговоре повисла долгая пауза. Мне даже пришлось проверить экран телефона, убедиться, что связь не прервалась. Если бы я прислушался, то смог бы услышать, как доцент глубоко затягивается.

Наконец, академик спросил о том, знаю ли я, почему он запросил так много денег за обратный перевод? Я подозревал, что это не потому, что его телу были чужды материальные блага, но предпочел этого не говорить. Я ответил, что нет, не знаю, почему он запросил полтора миллиона форинтов за страницу.

Потому что это не язык, сказал он. Это орган чувств. Рука, которая в темноте ищет другую руку, и, начав читать и интерпретировать этот язык, ты позволяешь ему утянуть тебя за собой, изменить тебя.

Ты позволяешь им увидеть себя, они же при этом остаются невидимыми.

Кто они? – спросил я, но доктор Андраш Войт-Келемен не ответил, вместо этого в разговоре повисла очередная пауза. Я почитал историю, сказал он, наконец. Перевод Валерии. Ужасно, сказал он. Кошмар, добавил он. У меня внутри все съеживается, полная жуть.

Здесь я заволновался, потому что, в конце концов, эта история вышла под моим именем. Если мне удастся сделать обратный перевод на венгерский, я смогу опубликовать ее на венгерском языке под своим именем, и тогда два текста наконец-то станут одинаковыми, и мне больше не о чем будет беспокоиться, мир будет восстановлен, и так из меня выйдет писатель еще лучше, еще успешнее, в некотором смысле еще фантастичнее.

Что значит «яма с зубами»? – спросил я, наконец, смирившись с тем, что это не моя история, ни названием, ни содержанием. Доктор Андраш Войт-Келемен то ли закашлялся, то ли засмеялся, трудно было понять. Это значит, сказал он, что кто-то ворует, и за это его постигает суровое наказание. Самое суровое из всех, которые в племени ратунов могут быть назначены преступнику.

Какое? – спросил я. Какое наказание самое суровое? На это доцент снова закашлялся или засмеялся и сказал, что вообще-то он по другому поводу звонит. Ему, собственно, не следовало звонить, но он подумал, что лучше уж мне знать, иначе я буду просто зря ждать.