– Вы всё правильно поняли, товарищ Резников… – Капитан опустил глаза. – В этом деле сейчас всё против вас… Превышение допустимой самообороны… Двойное убийство… Даже учитывая ваш почтенный возраст, соскочить на условное не выйдет. Из тюрьмы вы уже не выйдете, Илья Данилович… Вы это понимаете?

– Я старый, но еще соображаю кое-чего! А вы? – прошипел я. – Вы позволите этому случиться?

Я закрыл глаза. Внутри медленно разгорался огонь – не магический, а старый, человеческий, как будто пришедший из прошлой жизни. Вернее, нынешней. Гнев.

Он не ответил сразу. Вместо этого достал из кармана небольшой листок бумаги, аккуратно сложенный вдвое.

– Простите, Илья Данилович… – В глазах капитана мелькали искорки гнева, но голос оставался ровным – профессиональным. – Я делаю всё, что в моих силах. Но… Я не могу ничего сделать официально, – тихо сказал он. – Но… если кто-то другой найдёт способ… – Он положил листок на тумбочку рядом со мной. – Там мой адрес и телефон. – Простите еще раз…

Я закрыл глаза. Всё внутри будто сжалось в один тугой холодный узел. Знакомое чувство – страх ребёнка перед системой, перед людьми, которых нельзя победить кулаками. Я знал это слишком хорошо.

Я посмотрел на бумагу, потом на него. Он уже встал, поправил фуражку.

– Не думайте, что я сдался, Илья Данилович – я просто констатировал факт. Выздоравливайте!

Он вышел, оставив меня наедине с мыслями. А я лежал и смотрел в потолок, чувствуя, как что-то внутри меня – слабое, но упрямое – начинает шевелиться. Я ощутил, как внутри закипает старая, забытая боевая ярость. Та самая, что когда-то толкала меня в атаку, даже когда шансов совсем не было. Та самая, что превратила меня из старой развалины в непобедимого бойца.

Может, магия и не вернулась… Может, я и сошел с ума, и мне всё просто привиделось. Но я ещё не умер. И если кто-то думает, что со мной можно просто так разобраться… Он жестоко ошибается! Хоттабыч еще повоюет!

В этот момент я вдруг почувствовал… Тёплый укол в кончиках пальцев. Словно искра. Маленькая, почти незаметная. И она почти сразу пропала. Но она была. Я замер. И впервые за долгое время… усмехнулся.

– Ладно, – прошептал я ночи. – Раз уж я живой…

Значит, ещё не конец. Значит, ещё можно драться. Даже если я больше не маг (но какая-то призрачная надежда у меня была). Даже если я всего лишь столетний старик. Я всё равно не дам им спрятать правду.

***

Суд был скорым и несправедливым. Когда меня, едва живого, вколоченного в гипс и с перебинтованной гортанью, ввезли в зал на инвалидной коляске, я уже знал – приговор предрешён. Капитану так и не удалось переломить ситуацию.

– Обвиняемый признан виновным в превышении пределов необходимой самообороны… – Затянутая в мантию судья что-то бубнила сквозь очки, но я её почти не слушал. – …учитывая возраст обвиняемого, смягчающие обстоятельства…

Фраза повисла в воздухе, и на секунду мелькнула глупая надежда – может, отделаюсь условным?

Хрен там:

– …назначить наказание в виде пяти лет лишения свободы в колонии общего режима…

Гул в зале. Кто-то ахнул. Я усмехнулся. Ну, конечно – у них всё схвачено – вековой старик? Ветеран войны? Орденоносец? Отлично, в тюрьму его, пусть доживает! Извини, старичок, тебе просто не повезло оказаться не в то время, не в том месте, да еще и связаться не с теми людьми…

Хотя, какие они люди? Так, плесень, которая незаметно проросла во все сферы нашей жизни. А вот смахнуть её, похоже, стало некому… Но больше всего меня добило другое – в последнем ряду, между родственниками убитых ублюдков, сидела она. Та девушка…

Тоненькая, бледная, с тщательно собранными волосами и огромными глазами, в которых читался только ужас. Наши взгляды встретились на секунду – и она тут же отвела глаза, дрожащими пальцами смахивая слёзы. Она не заступилась. Не крикнула: «Это он меня спас!».

Она вообще не сказала ни единого слова. А я… я вдруг понял, зачем выжил. Чтобы вспомнить, что такое страх. А то будучи всесильным Хоттабычем, я основательно о нём позабыл.

Когда офицер конвоя грубо толкнул коляску, выводя меня из зала суда, я поймал последний взгляд капитана. В его глазах читалось что-то странное, но не жалость, нет. Скорее… уважение? Или… даже надежда?

– Пять лет… – проворчал я себе под нос, пока меня везли по коридору. Голос скрипел, как несмазанные дверные петли.

Пять лет в моем-то возрасте – это, считай, пожизненное. Все они считали, что из тюрьмы я уже не выйду. Тюремный автозак пах мочой и дешевым табаком. Конвоиры переговаривались о каких-то своих делах, совершенно не обращая на меня внимания. Очередной дедуля-убийца – что о нем говорить?

А я сидел, сжимая в пальцах ободранные подлокотники кресла-каталки. Холодный металл леденил мои кости, но я почти не чувствовал дискомфорта. Внутри горело. Просто пылало. Особенно яростно – после того взгляда девушки. Не ее вина, конечно. Она испугалась. Ее запугали…

Но черт возьми, именно этот страх – настолько знакомый, настолько человеческий – стал последней каплей. Когда автозак тронулся, я неожиданно рассмеялся. Хрипло, болезненно, но от души. Конвоир нервно обернулся:

– Чего ржешь, дед?

– Да так, – ответил я, с любопытством разглядывая легкое голубоватое свечение, которое, как мне показалось, вдруг завертелось вокруг моих пальцев. – Просто вспомнил кое-что…

Конвоиры даже не заметили, как поцарапанное стекло автозака вдруг покрылось тончайшим узором инея. А я улыбался. Впервые за долгое время – искренне.

[1] В православной традиции «мытарства» означают серию испытаний, через которые проходит душа умершего человека после смерти, чтобы предстать перед частным судом. Эти испытания, представляемые в виде препятствий, управляются бесами и ангелами, и на каждом из них душа подвергается проверке на наличие соответствующих грехов. В более широком смысле, "мытарства" также могут означать страдания, мучения или испытания в земной жизни.

Глава 2

Автозак выехал из подземного гаража на солнечный свет и тонкая, практически прозрачная плёнка изморози на лобовом стекле мгновенно испарилась. И в этот момент я вдруг понял – я не просто Хоттабыч, переживший собственную смерть, а затем опять вернувшийся в свой старый мир.

Я тот, кто еще покажет всем отморозкам, ублюдкам и утыркам, совсем потерявшим берега, что значит бояться по-настоящему справедливого возмездия. Если я вернулся обратно, значит я нужен здесь, именно в этом мире! И нефиг ныть, и стонать, и накручивать сопли на сухой старческий кулачок! Терпи, дед!

Даже если магия не вернётся – ты всё равно можешь сделать этот мир чуточку лучше, чище и добрее. Только надо не сдаваться, а барахтаться до последнего! Сжав тощие булки, и скрипя зубами… Твою же мать, а зубов я вновь лишился! Теперь опять – только грёбаные вставные челюсти!

Тюремный автозак трясся по разбитой дороге, увозя меня в ближайшую колонию. Со мной решили не заморачиваться – отправлять такую развалину куда-нибудь в Сибирь, на Колыму не стали. Да я, наверное, туда бы и не доехал в таком-то состоянии.

Один из охранников, видимо реально задолбавшись бить баклуши и зевать, вытащил из сопроводительных документов мою медицинскую карту и попытался разобраться в медицинских каракулях диагноза. К моему удивлению, ему это удалось.

– Состояние тяжёлое. Артрит, артроз, остеопороз, гипертония, аритмия, последствия перелома рёбер, гортани… Сто два года?!! – офонарел пупкарь[1] прибросив в голове мой возраст. – Да ты совсем дохляк, старый. И месяца на зоне не протянешь…

Я молчал, глядя сквозь решётку на проплывающие мимо поля. Во мне опять не было магии. Я её не чувствовал. И не было никаких сил, даже физических. Но было что-то другое. Ненависть? Нет. Я уже сумел справиться с её приступами. Однако, именно она пробудила во мне желание сражаться и не сдаваться, идя, как на фронте под пулями – до самого конца!

Я выжил в том переулке. Уделал ублюдков. И всё это без магии. Выжил в больнице, и тоже без магии. Выживу и на зоне, даже если магия не вернётся – хрен угадал этот вертухай. А потом… Потом я выйду и найду их всех… И спрошу лично… За всё хорошее… И поверьте мне, тот, кто разделывал под орех таких тварей, что все тут присутствующие просто обосрались бы, едва их увидев, сумеет претворить свои обещания в жизнь.

Тюремная больница встретила меня запахом кипячёной ветоши, дешевого хлорного раствора, так и не сумевшего забить до конца вонь нечистот и гноя. Меня бросили в одиночную камеру, где я провел первые две недели, почти не вставая – кости срастались медленно, а раздавленное горло заживало еще хуже.

Тюремные врачи – натуральные лепилы-коновалы (другим и не место в тюремных больничках), говорили, что глотать нормально я, возможно, уже никогда не смогу. Да они и не слишком пытались поставить меня на ноги. Но я сопротивлялся смерти, затаившейся где-то за углом, как только мог. Магия так и не проявилось, и я подумал, что в автозаке мне просто почудилось.

И вот я, наконец, из больнички потопал «до дома, до хаты». Пока меня вели тёмными коридорами, я вспоминал, как это было в прошлый раз, когда мне пришлось немножко зону потоптать, да на лесоповале помахать вволю топором. Кстати, эта участь не только меня не минула, но и командира моего… Но, в конце концов, справедливость торжествовала, и меня оправдали, вернув назад и восстановив в звании и должности.

Хотя, в общем, большой разницы между тюрьмами того времени и нынешнего, я особо и не рассмотрел. Хотя по ящику много чего показывали – и камеры чуть ли не номера в гостинице, и холодильник имеется, и телевизор. Однако, когда меня втолкнули в мою новую «хату», она оказалась стандартной камерой на четверых. Без всяких излишков в виде улучшенного комфорта и бытовой техники.

Может в этой крытке тоже такие камеры есть, но не про нашу честь. Когда вертухаи втолкнули меня внутрь, трое сокамерников – двое потасканных мужиков неопределенного возраста, один из которых был сплошь покрыт портаками, и один молодой парень, смотрели на меня медленными, оценивающими взглядами.

– О, дед! – просипел блатной, широко улыбаясь и почёсывая расписанную синевой грудь. – Ты и есть тот самый старикан, который уделал двух здоровых амбалов?

Я молча прошел в камеру и бросил скатанный в рулон матрас, который принёс с собой на свободную шконку.

– Слышал, ты им горло ручкой продырявил? – напористо продолжал тот же сиделец, подходя ближе. – Да ты, старик, крут! А где твои боевые навыки сейчас? – Он хлопнул меня по плечу – якобы по-дружески, но с такой силой, что я едва удержался на ногах. – Ну что, покажешь братве, как ты это сделал?

Я вздохнул, медленно поднял голову и взглянул прямо в глаза соседу по камере.

– Не стоит, – хрипло ответил я.

– А что, страшно? – Он засмеялся.

– Нет, – качнул я головой. Просто я уже понял, к чему все эти наезды. Здесь есть только одно правило – выжить. – Я слишком стар, чтобы драться…

– Тогда, старый, слухай сюды… – Зэк бесцеремонно спихнул ногой мой матрас со шконки. – Пахан в этой хате я! Ты за нами стираешь, убираешь, а спать будешь возле параши! Усёк, дед?

Вот оно, значит, как? Ублюдки, запихавшие меня на кичу, не успокоились на этом и решили превратить остаток моей жизни в настоящий ад? Ну, что ж…

– Усек… – Я широко улыбнулся и покладисто кивнул. – Я стар… Очень стар…

Зэк, стоявший передо мной, сначала довольно осклабился. А потом, когда я продолжил, на его заросшее неопрятной щетиной лицо набежала тень недопонимания, куда я клоню.

– Но, возможно, – продолжил я, – я еще не настолько стар, чтобы сдаться без боя!

– Оборзел, старикан? – Мой сокамерник замахнулся, чтобы отвесить мне оплеуху, но я тоже время даром не терял.