– А как бы ты хотел? Красиво? Под салют и с почестями? Нет, старикан, – зашипел он, глядя мне в глаза, – тебя никто не вспомнит. Даже твоя родня! Ты сгниёшь в безымянной могиле! Твоя смерть будет тихой и никому не интересной. Как смерть раздавленного башмаком таракана. – Он сделал шаг ближе, и его лицо, гладкое от дорогого ухода, исказилось гримасой любопытства и брезгливости. – Но перед этим ты мне всё расскажешь… Всё! И главное – что ты такое?

Я перевел взгляд с его отполированных туфель на глаза, в которых плескалась ненависть, смешанная с жадным, ненасытным любопытством.

– Что я такое? – хрипло повторил я, давая себе секунду, чтобы собраться. – Я – твоя ошибка, Ремизов. Ошибка, которую ты, и такие, как ты, совершили, решив, что мир устроен до безобразия просто. Что есть сильные, которые всё могут, и слабые, которых можно ломать. Я – напоминание. О том, что некоторые вещи не ломаются. Они просто ждут своего часа.

– Не философствуй, старый хрен! – Олигарх рванулся ко мне, замахиваясь кулаком. Но он неожиданно сдержался от удара, остановив руку в сантиметре от моего лица. От него пахло дорогим парфюмом, и проступающим сквозь этот изысканный запах холодным потом. – Я не для этого тебя сюда привез, мразь! Говори! Как ты это делаешь? Как ты выживаешь? Что ты знаешь? Ты должен был сдохнуть еще в первую неделю!

Я медленно, с усилием, повернул голову, окидывая взглядом ангар, выискивая в тенях контуры его охраны, оценивая расстояния. Старые привычки, выжженные в подкорке, оживали сами собой.

– Видишь ли, в чем дело… – Я сделал паузу, чтобы сглотнуть комок, стоявший в горле. – Когда-то меня готовили тихо и эффективно убирать всяких-разных тварей, мешающих нормальным людям спокойно жить… Сначала фрицев, пришедших на нашу землю, потом их прихвостней, затихарившихся в лесах, а затем всяких долбанных уродов-отморозков… Ну, примерно таких, как ты… Но меня учили не только убивать. Меня учили терпеть. Ждать. И… – Я посмотрел ему прямо в глаза, – и принимать даже невыносимую боль как данность. Как дождь или ветер, с которыми невозможно соперничать. Их можно только переждать… Ты хотел превратить мою жизнь в ад? – Я хрипло рассмеялся. – Милый мальчик, я уже давно в аду! Тюрьма после этого ада – как курорт!

После этих слов Ремизов отступил на шаг. В его глазах мелькнуло не просто раздражение, а тень того самого страха, который он так тщательно скрывал под маской всесилия. Он боялся не меня – дряхлого старика. Он боялся непознанного, того, что не укладывалось в его картину мира, где всё покупается и продается.

– Ты не умираешь не просто так… – прошептал он, сжимая кулаки. – Значит, есть причина. Секрет? Или технология? Что? Говори!

В этот момент где-то вдали громко звякнула металлическая дверь, и по цеху прокатились торопливые, нервные шаги. К Ремизову подбежал один из его людей и что-то быстро и тихо проговорил ему на ухо. Выражение лица олигарха мгновенно сменилось. Ярость и любопытство были вытеснены холодной, прагматичной настороженностью. Он бросил на меня быстрый, колющий взгляд.

– Кажется, твои «приятели» нашли нас быстрее, чем я планировал, – процедил он. – У нас гости. Нежданные. – Ремезов повернулся к охране. – Его – погрузить в машину! Быстро! Мне еще нужны его ответы.

Глава 6

Меня грубо подхватили под мышки двое охранников и, волоком, по бетонному полу, поволокли к двери. Ремизов нервно поправлял манжеты, отдавая тихие, отрывистые приказы своим людям. Ангар ожил, зазвучали тревожные голоса, затрещали рации.

Меня втолкнули на заднее сиденье черного внедорожника. Рядом устроился один из охранников, массивный, с каменным лицом. Другой сел за руль. Ремизов – на пассажирское сиденье спереди.

– Гони! – бросил он, не оборачиваясь. – Сначала оторвёмся, а затем – на запасную точку!

Двигатель взревел, и машина рванула с места, вылетая из ворот ангара. Мы неслись по промышленной зоне, сворачивая с одной пустынной улицы на другую. Водитель лихо работал рулем, но сквозь шум мотора и свист ветра уже пробивался другой звук – настойчивый, растущий гул других, преследующих нас автомобилей.

– Не отстают, босс, – буркнул водитель, бросая взгляд в зеркало. – Похоже наше прикрытие уработали, гады!

Ремизов обернулся, его взгляд скользнул по мне, полный ненависти, и утонул в наблюдении за погоней. По стеклу рядом с моей головой вдруг дробно застучали «капли». Но это был не дождь – пули. Охранник рядом со мной рывком пригнул мою голову вниз.

– Прибавь ходу! – приказал олигарх водителю. – Дай мне ствол! – требовательно рявкнул Ремизов, протягивая руку назад. Охранник послушно сунул ему в ладонь пистолет.

Внедорожник вильнул на развилке, пытаясь уйти от преследования, и резко вынесся на мост. Река внизу вилась темной и холодной лентой. Однако впереди, на другом конце моста, возник еще один автомобиль, перекрывая выезд. Ловушка сработала – сзади подпирали преследователи, впереди дорога тоже была закрыта.

– Прорывайся! – истошно закричал Ремизов.

Но было поздно. Водитель уже резко дернул руль, пытаясь развернуться, но на скользком, покрытой утренней росой асфальте машину понесло. Раздался оглушительный треск ломающегося ограждения, и мир перевернулся. Несколько ударов, сокрушающих металл и стекло, и ледяная вода хлынула внутрь.

Удар был сильным. Я видел, как голова водителя мощно разворотила боковое стекло, и он замер. Вода быстро прибывала, холодная, как сама смерть. Ремизов и охранник, сидевший рядом со мной, отчаянно пытались что-то делать, били стекла, матерились, пытаясь выплыть из стремительно погружающегося в реку джипа.

Я тоже попытался дернуться, но мои связанные руки оставляли совсем мало места для манёвра. А разорвать прочные путы я не мог. Темнота сдавила виски. Легкие горели, требуя воздуха. Последнее, что я почувствовал перед тем, как сознание уплыло, – это тишину, наступающую сквозь хаос, и ледяное объятие реки.

***

Я очнулся от ровного, спокойного треска. Я сначала не разобрался, что это, но через мгновение понял – это трещат дрова в печке. Воздух был густой, теплый, ароматно пахло дымком старой древесиной, вареньем и еще чем-то лекарственным. Я лежал на узкой, но мягкой кровати под стеганым лоскутным одеялом. Каждая клеточка тела ныла, отдаваясь тупой болью в висках.

Я медленно перевел взгляд. Низкий бревенчатый потолок. Занавески в мелкий цветочек. А в старом кресле у большой русской печи сидела старушка. Благообразная, в простом темном платье, с тёплой шалью на плечах. Она что-то тихо вязала на спицах, ее движения были точными и неторопливыми. Казалось, так она сидела здесь вечность, ожидая, пока я проснусь.

Я немного пошевелился. Она тут же подняла на меня спокойные, ясные глаза.

– Ну, вот и хорошо, касатик, – сказала она голосом, в котором мне послышалась мудрость бесконечных лет, – что очнулся. Не шевелися пока. Сильно уж потрепала тебя речная стремнина…

Я хотел спросить, где я и что со мной произошло, но из горла вырвался лишь хриплый, болезненный стон. Боль, тупая и разлитая по всему телу, накрыла меня новой волной. Перед глазами заплясали «мушки, а потолок пустился в хоровод. Я зажмурился, пытаясь переждать этот неприятный и болезненный приступ.

– Терпи, милок, терпи, – послышался надтреснутый, но удивительно твердый голос. Я открыл глаза и увидел, как старушка отложила вязание и приблизилась ко мне. Ее движения были бесшумными и плавными, словно она не шла, а скользила над выскобленным едва ли не добела деревянным полом. В ее бездонных, словно два темных озера, глазах читалось спокойствие, которое показалось мне сверхъестественным после только что пережитого хаоса.

Она наклонилась ко мне, и я почувствовал смесь запахов: сушеных трав и грибов, воска и чего-то древнего, забытого – словно пыль со старинных манускриптов. Ее пальцы, сухие и узловатые, как корни старого дерева, коснулись моего лба. Прикосновение было легким, почти невесомым, но по моему телу сразу же пробежали мурашки. Мне показалось, будто от ее пальцев исходит едва заметное тепло, и странное ощущение – будто кто-то заглядывает мне прямо в душу, прекрасно наблюдая все мои страхи и боль.

Мысли о Ремизове, об аварии, о ледяной воде смешались с этим жутковатым, ирреальным ощущением. Где я? Как она меня нашла? Как донесла до своего дома? Почему не вызвала врачей и милицию? Ее бесстрастное, все понимающее лицо внезапно показалось мне не ликом доброй бабушки, а маской чего-то гораздо более древнего и таинственного. Суеверный страх, острый и холодный, кольнул меня острее телесной боли.

«Ведьма?» – мельком пронеслось в воспаленном сознании. -

Она будто прочла мои мысли. В уголках ее глаз собрались лучики морщин, сложившиеся в подобие иронической усмешки.

– Не бойся, касатик, не съем, – произнесла она, и ее голос зазвучал так, будто доносился из-под земли. – Давно уже таким не занимаюсь… – И она весело хихикнула в сухой кулачок.

Вот и поди, пойми, шутит она или…

– Твою душу и тело река отринула, видать, на роду другое у тебя написано. Вот только странно, что я никак разглядеть этого не могу… – Задумчиво наморщила она лоб. – Значит, не твой еще час. А я уж как могу, тело твоё подлатаю.

Не говоря больше ни слова, она отошла к печи, где на железной плитке стоял старый, почерневший от времени чугунок. Она зачерпнула из него деревянной ложкой густую, темную жидкость, пахнущую полынью и чем-то горьким. Вернувшись, она одной рукой придержала мою голову, а другой поднесла ложку к моим губам.

– Пей, касатик. Горько, но жизнь потом слаще казаться будет, – скомандовала она тоном, не терпящим возражений.

Отвар и впрямь был ужасно горьким. Я скривился, едва сглотнув, но по телу тут же разлилось тепло, почти жар, боль в висках отступила, сменяясь тяжелой, дремотной расслабленностью. Мысли начали путаться.

Затем она достала из скрытую в складках безразмерной юбки небольшую берестяную коробочку. Внутри лежала густая, темная мазь. Старушка принялась втирать ее в мои запястья, где еще краснели следы от веревок, и в виски. Ее прикосновения были ритмичными и уверенными, она что-то бормотала себе под нос на непонятном, певучем языке, похожем на старорусский.

Казалось, всё вокруг наполнилась шепотом, звучашим в унисон с её бормотанием – треск поленьев в печке, шелест листьев за окном деревья, скрип половиц, тих шебуршание мышей в подполе. Я засыпал. Проваливался в глубокий, бездонный сон, и мне снилось, будто я до сих пор лежу на дне реки, а над водой склонилось лицо этой старухи, огромное, как луна, и ее глаза-озера смотрят в самую мою глубь. И сквозь воду доносится ее голос: «Спи, касатик, спи. Заживает. Затягивается. Твое еще впереди».

Я приходил в себя медленно, словно всплывая с огромной глубины. Каждый раз, пробуждаясь, я заставал ее возле печи: то помешивающую тот самый горький отвар, то разминающую в ступе засушенные травы, от которых воздух становился густым и пряным. Прошло уже несколько дней, а может, всего один – время здесь текло как-то по-иному, замедленно и плавно, словно подчиняясь ритму, заведённому этой старушкой.

Боль отступила, сменившись ужасной слабостью. Я даже моргать мог с трудом, а не то что с кровати встать. Я лежал и наблюдал за хозяйкой избы, а в голове роились тревожные, обрывочные мысли. Да и те двигались настолько вяло и апатично, словно являлись продолжением моего полного физического бессилия.

Пока я находился здесь – больше в избушке не появился ни один живой человек. Как же тогда она одна, хрупкая с виду старушенция, вытащила меня из реки? Эта мысль не давала мне покоя. И почему никто не ищет меня? Ни люди Артёма Сергеевича из «конторы», ни тюремщики, ни милиция, ни даже люди Ремизова? Словно мир за стенами этой избы перестал существовать.