Улыбка не сходила с лица Джимбо, когда он убирал бурдюк в котомку.

– Снова благодарю, Налькон. Не забуду.

– Знаю, рыбешка. Важное ты не забываешь.

* * *

Он вернулся под утро.

Пам уже ушла на весь день.

Джимбо сбросил тяжелую поклажу в прихожей, ловко скинул башмаки и раскурил недокуренную трубку.

Медленно затянулся, выпустил дым, и густые белые клубы на миг затуманили взор. Погрузился в тишину обветшалой квартирки, где лишь потрескивание трубки да далекий гул пробуждающегося города нарушали покой.

Как всегда по утрам, на каминной полке его ждала записка, пришпиленная ржавым гвоздем – на вкус нетерпеливого Джимбо, слишком пространная.

«Оставила тебе на сковородке полтортильи. С диким чесноком (принесла твоя подруга Дитта, та милашка, которой вечно нет дома… Будь с ней поласковей – может, еще принесет), овечьим сыром, ароматным маслом, красным перцем, шалфеем, чабрецом и сезонными грибами (вчера принес твой дружок Калев… С ним тоже будь поласковей, хоть он тоже дома не появляется, может, тоже еще принесет). Очень вкусно. Хлеб с семечками немножко зачерствел (муку принесла твоя подруга Кена, она прекрасно разбирается в искусстве красоты, копытца у меня теперь блестят ярче золота. Буду их отныне выставлять напоказ), но, если поджарить, тоже вкусно. Остался сыр – положила его у окна рядом с молоком, чтобы не испортился. Не съедай все сразу. Окно снова разбилось, оттуда дует. Поменяй петли, эти совсем старые. Сегодня поменяй – не хочу возвращаться в холодильник. Кошка со второго этажа на моей кровати – выпусти, когда придешь.

П.»

Внезапно Джимбо почувствовал зверский голод.

Схватил тарелку и вилку Пам, быстро наложил еще теплую тортилью и умял за мгновение. В камине тлели угли – хватило, чтобы подогреть молоко. Налил в медный ковшик, добавил меду, поставил на жаровню и взялся за трубку, коротая время. Ремонт петель решил отложить: было страшно лень заниматься этим сейчас.

Кошка со второго этажа лениво спустилась по ступенькам из комнаты Пам. Встала у двери, зевнула и сонно посмотрела на Джимбо. Протестующе мяукнула.

– Ну что «мяу»?

Джимбо подошел к кошке, не сводящей с него вертикальных зрачков, и приоткрыл дверь.

– Что «мяу»? – весело повторил он.

Животное снова мяукнуло в ответ, и Джимбо пустил дым ей в мордочку. Прежде чем юркнуть на свободу, кошка, раздраженная, сердито фыркнула и цапнула парня за татуированную руку, но он не обратил внимания на боль, лишь тихо усмехнулся, закрывая дверь. Заодно порылся в котомке, оставленной в прихожей, достал бурдюк с морской водой и вернулся к теплу углей.

«Подумал, тебе захочется проветрить чешую».

– Ах, Налькон… – Джимбо усмехнулся. – Скверный ты дед, вонючка лохматая с гнилыми копытами, ну и знаешь же ты меня!

Он опустился на ветхие деревянные полы, скрестил ноги, держа бурдюк в руках. Поднес воск, запечатывающий его, к углям и подождал, пока тот растает. Вытащил пробку и вдохнул.

Джимбо предпочел не оглядываться, не вспоминать, сколько лет прошло с тех пор, как он вдыхал этот сокровенный, далекий запах дома; знал – слишком много, и ужас от точной цифры испортил бы ему день.

Он сбросил поношенную рубаху и выцветшие тряпки, защищавшие его от ночного холода, обнажил торс и руки. Рука, подносящая бурдюк к обнаженной коже, слегка дрожала, но Джимбо постарался не обращать на это внимания. Пролить даже каплю было бы трагедией. Он не хотел упустить ни мгновения счастья, сколь бы мимолетным оно ни было.

«Осторожно».

Первая струйка жидкости упала на его плечо и медленно потекла вниз до локтя – нежное, сладко-горькое прикосновение, нахлынувшее ностальгией и мгновенно воскресившее радостные времена, грозившие изо дня в день кануть в забвение.

Морская вода оставляла за собой длинные полоски, раскрывая истинную природу Джимбо, самую суть оборотня. Кожа парня – частично обычного смуглого оттенка, частично черная от его собственных татуировок – заменялась более грубым покровом, аквамариновыми чешуйками. Они спешно проявлялись, ощутив соленую влагу, отчаянно жаждая вырваться наконец из своей тюрьмы, сухой кожи, и выйти на поверхность.

Когда вода исчезала, чешуя исчезала вместе с ней.

Джимбо едва не плакал.

Он осторожно полил из бурдюка на грудь и ребра, разглядывая свои жабры; между пальцами рук – с улыбкой проверяя, что перепонки все еще на месте; по всей длине левой руки – изучая, насколько выросли плавники.

Он пропитывал себя водой как мог, помогая ладонями, чтобы успеть смочить как можно больше, прежде чем сухость города одолеет маленький кусочек моря, подаренный Нальконом.

Когда это случилось и обычный облик вернулся, Джимбо уложил подбородок на колени, обнял себя за ноги и уставился на багровеющие угли. Он даже не вспомнил о ковшике с молоком, которое давно уже закипело.

Его охватила печаль, но сильнее всего – ярость, ярость на себя и на город, этот дерьмовый город, который держал его вместе с чешуей в заточении среди каменных стен. Джимбо стиснул зубы и заплакал, надеясь, что слезы унесут и гнев, но это не сработало. Звук, с которым молоко, переливаясь из ковшика, ударилось об угли, достиг его ушей как пощечина. Ему в голову не пришло ничего лучше, как вскочить в ярости и пнуть ковшик. Удар погнул ручку и погубил все содержимое.

– Да чтоб тебя! – проревел он.

Он ударил кулаком по каминной полке, разбив костяшки и занозив руку; схватил трубку, и яростная затяжка вызвала долгий приступ кашля, который имел то преимущество, что занял Джимбо – тот пытался сделать вдох и попутно немного успокоился.

Поднявшись, юноша столкнулся со своим отражением. Несколько лет назад Пам повесила в скромной прихожей зеркало – чтобы быстро причесаться перед выходом.

Джимбо увидел себя и не узнал.

Не осталось и следа от того шаловливого и любопытного оборотня, каким он был в детстве.

«Жизнь ускользает от меня, – подумал он, глядя на себя. – Жизнь ускользает от меня, и время бежит так быстро, что я даже не замечаю. Так больше нельзя. Я так больше не хочу».

– Надо что-то сделать.

3. Когда были живы сны

Несколькими годами ранее…

В детстве маленькие Пам и Джимбо – сироты, связанные одиночеством, искренней дружбой и жаждой жизни, – посвящали ночи синей луны тому, чтобы обойти стражу Тантервилля, эти когти контроля, не пускавшие их к океану, чей зов звучал за высокими стенами.

«Те, кто желает жить здесь, вдали от невзгод и хаоса, царящего за этими стенами, должны чтить наши законы. Без исключений. Осмелившиеся нарушить их будут изгнаны навеки, – заявляли власти. – Мы гарантируем безопасность гражданам – таково наше обещание. Здесь никто не познает жестокостей внешнего мира, но те, кто уйдет, не смогут вернуться. Нарушители законов – тоже».

Власти. Королевская семья и их сторонники.

Власти, те самые, что предоставляли им какой-никакой кров и кое-что из еды до совершеннолетия. А затем вышвырнули их на улицы Тантервилля.

«Содержали нас, пока не нашли повод избавиться, – твердил Джимбо, повзрослев. – Мы для них – дерьмо, Пам. Мы никому не нужны. Взглянем правде в глаза и будем выживать сами. Иначе сгнием здесь. А я гнить не хочу. И ты тоже».

Когда Джимбо и Пам были совсем маленькими, а корона еще давала им приют и жалкие крошки еды, недоедание и худоба превратили их в мешки из костей и кожи. Ускользнуть от стражи в ночи синей луны было легко. А рыть туннели под стенами с помощью острых копытец Пам – и того проще.

– Вот тут спрячемся – не увидят, – шептала маленькая Пам. – Но надо поскорее, Джимбо. Быстро-быстро. Давай! Скорее!

– Ладно, – кивал он. – Быстро так быстро. Быстрее всех на свете.

Они бежали в темноте к окраинам: босиком, беззвучно, подавляя кашель и чихание от своих детских простуд, терпя зуд от укусов вшей.

У стен Пам шевелила пальцами ног и менялась – тихо, мгновенно.

– Ну какие тупые! – сопела девочка. – Озираются, а нас не видят. Ничего не видят. Думают, что если мы дети, то тупые! Думают, все дети тупые! А мы-то умные! Мы знаем, где спрятаться, чтобы втихую добраться до моря. И нас никогда не ловят, потому что мы умнее их! Потому что они тупые, тупые-претупые, а мы…

– Да, Пам, – перебил Джимбо. – Мы умные, а они думают, что мы глупые, только потому что мы маленькие, и поэтому ничего не видят. Но пойдем уже к морю. Я волнуюсь. Хочу просто поплавать.

– И найти жемчуг! – выкрикнула Пам.

– Не ори! – рассердился Джимбо. – Услышат! Не кричи больше. А то нас заметят.

– Да. Я знаю. Извини. Я когда волнуюсь – болтаю. Много болтаю.

– Говори сколько влезет, – тихонько ответил маленький оборотень, – но не ори, Пам, а то заметят. Мы пришли, копай тут, а я полезу в воду.

– Ладно. И принеси большого красного краба!

– Принесу. Как всегда.

– И водорослей! Широких, которые мягкие после варки. В супе и пирожках – объедение!

– Ладно, ладно, только копай уже! Принесу тебе все, что понадобится, но если не замолчишь – взойдет солнце. И нас поймают.

– Не поймают!

Костлявая фавна заработала тощими ножками. Она двигалась с инстинктивной ловкостью, унаследованной от неведомых родителей – тех, кого она никогда не узнает. Она копала без устали, пока не пробила узкий туннель: сырой, неровный лаз, начинавшийся в городе и выходивший к скалам в окружении пышных водорослей, откуда открывался вид на бескрайнюю морскую гладь.

Пам вылезла первой.

Джимбо последовал за ней, когда девочка уже сменила копыта на ноги, чтобы ощутить ласковую шершавость прибрежного песка. Выбравшись, мальчик словно возродился – на лице его сияла та самая искренняя радость, что охватывала его при встрече с морем, его истинным и желанным домом.

Он подпрыгнул, украдкой всхлипнул и беззвучно рассмеялся, прикрыв рот ладонями, чтобы заглушить счастье: чтобы не услышали, не увидели. Он был готов рвануть к воде и выпустить чешую, жабры, еще полупрозрачные от незрелости перепонки, плавники – все рыбьи атрибуты, которые заставляла скрывать городская жизнь.

Охваченный абсолютным блаженством, он услышал ликующий зов своей природы и бросился к океану.

Пам остановила его.

– Джимбо! Радуйся. Радуйся и делай, что любишь: плавай, прыгай по волнам, смейся. Я буду смотреть отсюда, как обычно – из-за этой скалы в форме мышки. – Она вытерла рукавом сопли.

Он кивнул с улыбкой. Она продолжила:

– Но не умирай. Чтобы не увидели. Увидят – убьют нас обоих. Так, чтобы мучались, им это нравится, хоть они и не признаются. Они злые. По-настоящему злые. И тогда все кончится. А я не хочу, чтобы кончалось. Нас ждет столько всего!

Джимбо спустился с небес на землю и уставился на девочку.

– Пам, – взял он ее за плечи. – Не глупи. Глупости – для глупых, а глупые – это они. Мы умные. Пойду поплаваю и посмеюсь, но еще наберу жемчуга. И с ним мы когда-нибудь уйдем в ту деревню.

– Нашу деревню.

– Да, нашу деревню. Наш дом, Пам, мы ведь всегда это знали. А тот призрак станет нашим другом – мы ведь добрые, и он наверняка тоже. А если злой – прогонишь его своим колдовством. К тому времени ты уже станешь великой волшебницей! А если нет, – я помогу, и мы вместе пнем его под зад! Там ты будешь готовить такое, что этим унылым мертвецам и не снилось, а я буду плавать, много-много плавать! И рисовать. И нам никто ничего не запретит.

Девочка обняла друга и толкнула к морю:

– Беги, Джимбо! Некогда терять время. Говорят, в той деревне много домов – жемчуга понадобится куча!

– Увидимся через пару часов! – Джимбо рванул к воде.

– Не ори! – крикнула Пам. – И мне здоровенного краба не забудь!

– Ни за что!

4. «Форхавела»

Луна еще висела в небе, но скоро солнечный луч коснется крутых крыш Тантервилля, окрасив их в утреннее золото.