* * *

Несмотря на озвученное предложение, Корсаков остался на причале, проводив взглядом Постольского и Беккера, поднимающихся вверх по аллее в сторону усадьбы. Сам он пересел на первую ступеньку лестницы. Под руку попался удобный круглый камешек, который Владимир не задумываясь запустил в озеро. Тот весело отскочил от воды три раза, прежде чем пойти на дно.

– Если кто-то на дне обиделся, то сейчас самое время выйти и мне об этом сообщить, – пробормотал Корсаков себе под нос. Вопреки его предложению, поверхность озера осталась спокойной, никто подниматься не спешил.

«Сколько таких усадеб я видел? И сколько еще увижу?»

Владимир оглянулся и посмотрел на дом в конце аллеи. В его окнах горел неяркий свет, недостаточный для того, чтобы развеять опустившиеся сумерки. Особняк навевал мысли о доме – вроде так непохожий внешне, он вызывал стойкую ассоциацию с усадьбой Корсаковых.

«Они оба увечны».

Владимир ухватился за это слово. Да, именно увечны. Оба дома были ранены – из них будто изъяли что-то невероятно важное и невосполнимое. Стены отчего дома хранили память о Петре и Николае Васильевиче. И, несмотря на все усилия матери и Верне, дом так и не оправился от потери. У Владимира было достаточно причин опасаться своего возвращения, вполне весомых, к тому же учитывая то, какие события произошли после приезда в Смоленск. Но тяжелее всего именно эта рана – одновременное ощущение пустоты, словно из груди вынули сердце, и рухнувшая на плечи тяжесть чужих жизней, оборвавшихся слишком рано.

В усадьбе Коростылевых тоже чувствовалась эта увечность. Конечно, для Корсакова, Постольского и Беккера она оставалась практически неуловимой, но вот Наталья Аркадьевна, Федор и те слуги, на чьих глазах рос исчезнувший Коростылев, наверняка ощущают то же, что и Владимир. А значит, у него есть лишняя причина докопаться до сути событий. Не ради полковника. Не ради собственного любопытства. Ради тех, кто заслуживает знать правду и обрести хотя бы крошечную возможность отпустить свою боль. Возможность, которой Корсаков был лишен.

VII

1881 год, июнь, усадьба Коростылевых, ночь

Приехавшим выделили в распоряжение весь гостевой флигель. Владимир заранее договорился с вдовой и камердинером, что в случае необходимости он сможет свободно ходить по дому, разумеется не вторгаясь в покои хозяйки и жилые комнаты слуг. Поэтому перед сном Корсаков прошелся с лампой по безлюдным коридорам и помещениям, тщательно прислушиваясь и осматриваясь.

Усадьба выглядела ухоженной, но пустоватой. Что логично, ведь Коростылевы перебрались сюда недавно, а до этого предпочитали путешествовать или жить в столице. По комнатам можно было судить о пристрастиях как самого Николая, так и его родителей. От исчезнувшего хозяина усадьбы осталось помещение, где в идеальном порядке стояло водолазное оборудование. Шлемы и комбинезоны были разложены с почти религиозным тщанием, будто комната представляла собой святилище с алтарем, посвященным любимому делу. На этом фоне увлечения предков Николая выглядели почти скучно. Классическая библиотека (Корсаков даже фыркнул, сравнив здешний куцый уголок с огромным кладезем знаний в фамильной усадьбе). Охотничий зал с трофеями и ружьями, убранными под стекло в запирающиеся шкафы. Судя по фотографиям на стенах, основным энтузиастом в семье был ныне покойный Коростылев-старший. Владимир, однако, заметил, что Николай отчасти продолжил отцовское дело – американские скорострельные карабины-репитеры Винчестера и ружье системы Бердана однозначно появились при нем.

Напоследок он зашел в кабинет, где беседовал с Натальей и где Николай Александрович провел свою последнюю ночь. Сейчас, в свете лампы, кабинет выглядел неуловимо зловеще. Отставленный от стола стул. Разложенные на зеленом сукне папки, книги и письменные принадлежности. До сих пор не убранный чайник. Учитывая, в каком порядке поддерживались остальные комнаты (несомненно, под чутким присмотром Федора), кабинет казался слишком неряшливым. Будто чувствовал, что хозяин выглянул на минутку и вот-вот вернется.

Корсаков прикрутил фитиль, поставил лампу на пол и подошел к окну. Поразительно яркая луна хорошо освещала хвойную аллею и оставляла узкую серебристую полоску на глади озера. Где-то в лесу тоскливо и протяжно крикнула ночная птица. Владимир застыл, прислушиваясь. Наталья упоминала о странных скребущих звуках, слышимых по ночам. Но за всю свою долгую прогулку по комнатам и коридорам Корсаков не услышал ничего подобного. В усадьбе стояла звенящая тишина. Владимир нерешительно взялся за перчатку, стянул ее и, после недолгого раздумья, коснулся пальцами письменного стола.

Он – Николай Коростылев – сидит, повернув стул к окну, и вглядывается в ночную темень. На столе – почти допитый чай. На коленях – охотничье двуствольное ружье. Глаза слипаются. Тело болит от долгой неподвижности. Разум бунтует против безделья, но еще больше – против смехотворных страхов, свивших себе гнездо где-то под сердцем.

– Черт-те что! – наконец выдыхает Коростылев. Он порывисто встает с места (жалобно скрипят по паркету ножки отодвигаемого стула) и направляется к выходу из кабинета. Сначала – убрать в шкаф оружие, чтобы не перепугать домашних. Потом – в спальню. Услышать ровное спокойное дыхание жены. Забраться в постель. Почувствовать ее тепло рядом. Спокойно уснуть.

Он уже у дверей, когда кабинет освещается ослепительно-яркой вспышкой за окном.

Владимир пришел в себя. Он почти ожидал, что загадочное свечение сейчас же вновь наполнит комнату, но, за исключением огромной луны, ночь за окном была все так же темна.

– Нет, Вильям Янович, это явно не водоросли, – пробормотал Корсаков себе под нос и отправился спать.

* * *

Поначалу он даже не понял, что его разбудило. В лучах льющегося из окна лунного света кружили пылинки. Когда Владимир приподнялся, опершись на локоть, едва слышно скрипнула кровать.

Что-то не так. Волосы на затылке и шее едва не встали дыбом от животного предчувствия надвигающейся беды.

Корсакову пришлось выбраться из постели и остановиться посреди комнаты, чтобы понять, отчего ему так муторно. Дом вибрировал от низкого гула. Поначалу он казался едва различимым, но стоило его услышать, как он заполнял голову своим гудением. От него путались мысли и двоилось в глазах.

Корсаков быстро оделся и вышел на крыльцо флигеля. На смену вечернему ветерку пришел полный штиль. Еловый лес вокруг, при иных обстоятельствах шелестевший пышными ветвями, стоял тих и недвижим. Молчали сверчки. Птицы. Даже его шаги не издавали ни единого звука. Владимира посетила жутковатая мысль, что весь мир сейчас застыл, словно древнее насекомое в плену янтаря. Если бы не постоянный гул, он подумал бы, что оглох. Владимир тряхнул головой, отгоняя морок, и направился в главный дом.

Внутри, за исключением нарастающего гудения, усадьба оставалась такой же тихой и пустой. Похоже, Корсаков единственный проснулся в столь поздний час. Теперь он беспокойно бродил по безлюдным коридорам, пока перед ним не возникла дверь в кабинет.

Сквозь окна, опоясывающие овальную комнату, сочился свет. Владимир сразу понял, что лесник имел в виду, говоря про «не ангельский». От этого сияния бежали мурашки по коже, а сердце ёкало в груди, стремясь упасть куда-то вниз. Ни солнце, ни луна не могли светить так ярко, таким неестественным, не существующим в природе ярким тошнотворно-изумрудным светом. Казалось, он пульсирует в такт гудению, которое становилось все громче. От звука начинали зудеть сжатые зубы, дрожали окна, а на столе вибрировали забытые письменные принадлежности.

Завороженный, Корсаков сделал несколько шагов вперед и остановился вплотную к окну. Свет определенно шел из озера, сопровождаемый все тем же могучим гулом. От покоя темной глади не осталось и следа – она шла бурными волнами, будто кипела. Но страшнее всего было то, что таилось под водой. Оно ворочалось, шевелилось, сжимаясь и разжимаясь кольцами, словно гигантская спираль. Гул становился все громче, ритмичнее, похожий на биение огромного страшного сердца. А потом воды расступились – и хозяин озера появился на поверхности во всем своем внушающем животный ужас величии. Циклопических размеров голова, по сравнению с которой даже Исаакиевский собор показался бы игрушкой. Огромные, чуждые, не человеческие и не звериные глаза. Крокодилья кожа, похожая на поверхность вулканической пустыни. И пасть, полная острых клыков. Но не это существо приковывало взгляд.

Перед исполином у самого берега застыла фигура – не больше песчинки в сравнении со своим властелином. Человек в конце аллеи раскрыл руки, словно для объятия, и шагнул вперед, вверяя себя бушующему озеру.

* * *

Корсаков рывком сел на кровати, словно сбрасывая с себя оковы сна. Он тяжело дышал, затравленно озираясь в попытке понять, где оказался. Комната осталась такой же, какой он ее запомнил, ложась спать. За окном уже светало. Владимир бегло оглядел себя и свою одежду. Он судорожно пытался понять, привиделось ли ему ночное явление повелителя озера, или же он действительно стал его свидетелем, пусть и погруженный в сомнамбулический транс. Но нет – на Корсакове была привычная пижама. Аккуратно сложенная уличная одежда висела на спинке стула, а ботинки стояли у дверей. Корсаков щелкнул крышкой карманных часов, лежавших на прикроватной тумбочке. Четверть пятого. Летом здесь светает рано.

Владимир собрался с силами, зажмурился, сделал последний глубокий вдох и задержал дыхание. Спустя несколько секунд он открыл глаза и выдохнул, уже абсолютно спокойный. На его лице даже мелькнула авантюрная усмешка.

– Однако, – пробормотал Корсаков себе под нос. – Ты решил таким образом меня поприветствовать? Не беспокойся, кто бы ты ни был и где бы ты ни прятался – я тебя найду.

VIII

1881 год, июнь, усадьба Коростылевых, утро

Любая усадьба просыпается дважды: сначала – вместе со слугами, затем – вместе с хозяевами. Когда Корсаков вышел из флигеля, одетый в свой физкультурный наряд, первое пробуждение уже произошло, но до второго было еще далеко.

Утро встретило Владимира прохладой и лучами солнца, едва пробивающимися сквозь стену из сосен. Сладко потянувшись, он неторопливо двинулся вокруг дома. Слуги сновали между цокольным этажом и хозяйственными постройками: разжигали потухшие за ночь камины (по утрам было еще зябко) и распахивали ставни, у колодца набирали воду. От кухни, где хозяйничала Марфа Алексеевна, веяло аппетитными ароматами. Корсаков представил, как она извлекает из печи подрумяненные пирожки, и сглотнул голодную слюну. От скотного двора тоже тянуло, только запахи приятностью не отличались.

Наконец Корсаков нашел широкую и протоптанную тропинку, уводящую в лес. Владимир перекинул через плечо трость на импровизированной перевязи, немного размялся – и побежал. Утренняя зарядка на природе, конечно, доставляла куда больше радости, чем в городе. Шумные и грязные улицы сменила свежая, почти белая от росы трава. Воздух все еще ощущался ночным – пряным и сыроватым. Корсаков бежал, и впервые за долгое время ему удалось хоть ненадолго, но выкинуть из головы все мрачные мысли, ночные кошмары и страхи, с которыми ему, несомненно, вскоре предстояло столкнуться наяву.

Тропинка вывела его на тихую широкую поляну. Владимир остановился, отдышался, стянул перчатки и снял из-за спины трость. Едва слышно щелкнул потайной механизм в набалдашнике. С тихим шелестом скрытый внутри клинок покинул ножны и блеснул в рассветных лучах. Корсаков полюбовался им несколько секунд, а потом приступил к тренировкам.