Линь бросила на него взгляд, красноречиво говорящий: «Да, несомненно».

– Герберт Молейсон, – по-английски сухо улыбнулся он. – Рад с вами познакомиться.

Убедившись в том, что Линь по-прежнему не собирается ничего говорить, Молейсон, нисколько не смутившись, спросил:

– Юная дама желает что-нибудь выпить?

– «Юёндай».

Молейсон театрально наморщил лоб.

– Гм… – Он посмотрел на бар. – Знаете, я не уверен, что здесь есть саке. Ужасно печально! Хотите, я попрошу человека принести бутылку?

– Бурбон, – указала подбородком Линь.

– Разумеется. – Налив ей щедрую порцию, Молейсон снова наполнил свой стакан из другой бутылки. Граппа.

Слегка хромая, он приблизился к Линь и протянул ей наполовину полный хрустальный стакан.

– Я давно пришел к выводу, – сказал Герберт, поднимая свой стакан, – что начало любого знакомства заключается по большей части в том, чтобы делать вид, будто ты слушаешь, и стараться не пердеть. Обыкновенно дальше все только катится под откос. Надеюсь, моя дорогая, что наши отношения будут более продуктивными. Ваше здоровье!

Непроизвольно одарив его мимолетной улыбкой «это еще что за тип», Линь отпила большой глоток. Подойдя к дивану, она устроилась на нем, достав из кармана пачку сигарет «Двойное счастье».

– Итак, спасибо за то, что пришли, – сказал Герберт, усаживаясь напротив.

Закурив, Линь глубоко затянулась.

– Не сомневаюсь, вы ужасно заняты.

Она допила бурбон.

– Я так понимаю, вы занимаетесь частным сыском.

– Удобный диван, – заметила Линь, сползая так, что ее затылок оказался на мягкой коже.

Герберт откашлялся.

– Ну да. Это очень приличное заведение, с давней историей. Во время войны со Штатами, больше ста лет назад, оно пережило американские бомбардировки. Здесь останавливались самые разные журналисты, активисты, знаменитости, они распевали песни и трахались как кролики. – Тряхнув кудрями, он добавил: – Война – великолепный афродизиак.

– Бурбон у вас хороший. Так что я могу сидеть здесь весь день, ожидая, когда вы наконец перейдете к делу.

– Ха! Ладно. Начнем с того, что ваш английский просто замечательный. Тут ваш человек в баре сказал правду.

Линь повела плечами, устраиваясь поудобнее.

– Однако поведение у вас скорее местное.

Вопросительно подняв брови, Линь затянулась.

– Сожалею о том, милая леди, что приходится уточнять, но… э… по-моему, курить в номере нельзя.

– Если захотите, вы можете трахнуть здесь козу.

– Гм. И почему же?

– Возможно, война – это действительно афродизиак, но для туризма это полная задница.

– Ах да, конечно.

– Но вы и так это знали.

– Вот как?

– Вы здесь уже останавливались.

– Останавливался? – озадаченно спросил Герберт.

– Да.

– А. Что ж, в таком случае позвольте присоединиться к вам. – Он достал из кармана пиджака серебряный портсигар. Открыл крышку, вытащил белую самокрутку, захлопнул крышку. Закурил, затянулся, выпустил дым. Терпкий, резкий.

– Да. Конечно, – сказал Герберт, обращаясь не столько к Линь, сколько к себе самому. Закрыв глаза, он сделал еще одну затяжку, глубокую. Когда Герберт снова открыл глаза, они налились кровью.

– Что ж, это отвратительное дело. Просто отвратительное. Мой старый друг, если точнее, это еще с Итона, приехал сюда в Ханой. Бедолага. – Герберт покачал головой, тряхнув при этом кудрями. – Получил предложение о совместном предприятии, очень заманчивое, очень выгодное. Как вам хорошо известно, война – это время больших возможностей.

Линь сохраняла лицо непроницаемым. Она научилась делать это мастерски. Как-то, довольно давно, ей сказали, что после пятнадцати лет в Австралии выражение ее лица «стало западным». Сперва Линь не понимала, что это означает, но затем встретила японку, выросшую в Соединенных Штатах. Она делала все то, что, должно быть, делала сама Линь – хмурилась, широко раскрывала глаза, морщила нос, улыбалась, и смотрелось это нелепо. С этого момента Линь стала упорно работать над тем, чтобы ничего не показывать на своем лице, сохраняя его абсолютно бесстрастным. И не то чтобы она стремилась копировать выражения лица вьетнамцев, которые, разумеется, также менялись, пусть и более тонко. Линь стыдилась принять какую-либо одну культуру, поэтому она постаралась растоптать обе. Чтобы не выдавать никаких чувств. Помогала «ледяная семерка». Притуплявшая чувства, дававшая полную отрешенность.

Хотя жирный англичанин ничего этого не замечал. Он просто хотел говорить, широко раскрывая рот, наполняя воздух звуками собственного голоса. Для некоторых жителей Западного мира молчание означает подчинение. Они стремятся доминировать за счет громкого голоса, за счет безапелляционных заявлений. Даже несмотря на то, что в настоящий момент все эти люди лишь выли на ветер и никто в мире их больше не слушал.

Опустив плечи, Герберт Молейсон на мгновение поднял взгляд на потолок.

– Итак, на чем я остановился? Ах да, соблазнительная сделка. Одним словом, Раймонд Чан – программист. Проработал несколько лет в Кремниевой долине, затем получил предложение из Чжунгуаньчуня^[6]. Находясь там, он в свободное время разработал игру под названием «Добрая ссора»^[7]. Вы о ней что-нибудь слышали?

Раскрыв ладонь, Линь подняла плечо: разумеется, она слышала об этой игре.

Линь практически ничего не знала об играх от первого лица и вообще о сервисах вывода изображения непосредственно на сетчатку глаза. И не понимала их привлекательности. Как человек может каждую минуту своего бодрствования ходить и что-нибудь делать, когда на сетчатку его глаз, куда-то на периферию, выводятся стрелялки, концерты, разговоры, футбольные матчи или рулетка? Постоянный отвлекающий фактор, надоедливо жужжащий на задворках сознания, не дающий покоя.

Как правило, Линь сохраняла свое зрение чистым. Лишь изредка, затуманив рассудок спиртным, она отправлялась бродить по бесконечным белым песчаным пляжам Австралии. Австралийцы не ценят то, какие уникальные вещи у них есть. Уединиться на этих вечных песках, безмолвных, если не считать шума прибоя и криков чаек, вдали от окружающего мира, в полной умиротворенности.

Программа хранилась в закрученном в виде улитки импланте, вживленном за левым ухом Линь. Эта программа не выводила никаких видеопотоков – в ремесле Линь этим не грешил практически никто. Даже если бы у нее возникло такое желание и даже если бы где-нибудь в Старом Квартале можно было найти доступную связь для обеспечения видеопотока, круглосуточное подключение к открытому каналу было весьма нежелательно. Рано или поздно кто-нибудь решит разузнать, что к чему – государственные органы, мегакорпорация, организованная преступность, – и выяснит, чем ты занимаешься, с кем встречаешься, что говоришь. В зоне боевых действий компрометация каналов связи происходит сплошь и рядом. Гангстеры, по крайней мере серьезные гангстеры, выжигают в своем импланте узел подключения к открытой сети, заменяя его подключением к локальной сети, защищенной, которая используется только для связи членов банды между собой и больше ни для чего.

И все же, несмотря на все это, Линь слышала про «Добрую ссору». В эту игру играли все; в прошлом году о ней упомянули все до единой новостные ленты. Во Вьетнаме каждый человек смотрел на выведенную на сетчатку картинку. У себя дома, за столиком в биа-хой, на заднем сиденье мопеда – все играли в «Добрую ссору». Игра велась от лица американского солдата времен войны во Вьетнаме. Вся его жизнь – прибытие на военно-транспортном самолете, тесное боевое братство на базе, участие в патрулях и вылазках и, в конце концов, неминуемая смерть от руки вьетминьца или бойца армии Северного Вьетнама. Неотвратимая. Неизбежная.

Линь не видела особого смысла в игре, в которой невозможно одержать победу, особенно для игрока-вьетнамца в роли американского солдата, для которого все до одного боевые задания заканчивались жуткой кровавой смертью. То пытки в плену у вьетминьцев, то оторванные конечности, то многочасовые мучения, пронзительные крики, волочащиеся по земле вырванные кишки и полчища москитов. Эта игра, подобно многим играм от первого лица, вводила мозг в заблуждение, заставляя тело поверить в то, что все это действительно происходит с ним, в зависимости от окружающей обстановки.

А окружающая обстановка, судя по всему, воспроизводилась в «Доброй ссоре» очень достоверно. Некоторое время назад в большом количестве появлялась информация о побочных эффектах, от которых страдали заядлые игроки. Ночные кошмары, депрессия, вспышки насилия. Действительность и виртуальный мир сплетались воедино.

В конце концов программу запретили, хотя на черном рынке по-прежнему можно было найти пиратскую версию. Одно время ими торговал Бао, до тех пор, пока один из его боевиков не уговорил поиграть его самого. Шесть часов спустя Бао с пепельно-серым лицом открыл глаза и приказал боевику удалить все копии. Запретил всем членам «Биньсыена»^[8] играть в игру, запретил продавать ее на тридцати шести улицах. Причем сказал он это так, что все поняли: решение окончательное; оно и было окончательным, и больше никто о «Доброй ссоре» даже не упоминал.

– Я никак не мог взять в толк, почему игра пользовалась такой популярностью, – сказал Молейсон синхронно с линией мысли Линь. – Поразительно, но это было так. Мы заработали на ней очень неплохие деньги. Хотя, полагаю, в конечном счете для Раймонда и Германа все обернулось не слишком удачно.

– Для Германа?

– Германа Гебба. Второго программиста, участвовавшего в проекте.

– У меня во рту пересохло, – сказала Линь, отрываясь от дивана. Герберт недовольно скривил рот, на что она не обратила ни малейшего внимания. Подойдя к бару, Линь повернулась к Молейсону спиной и добавила в бурбон капельку «ледяной семерки». Вернувшись с бутылкой, она села на свое прежнее место.

– Итак, Раймонда нет в живых, а Герман пропал, – сказала Линь.

– Гм… – пробормотал Герберт. – Не помню, чтобы я говорил… откуда вам это известно?

Отпив еще глоток, Линь откинулась на спинку дивана. Закурив, она заговорила с сигаретой во рту:

– Вы говорили о своем друге Раймонде в прошедшем времени. Вы сказали Москиту Ха, что вам нужна помощь, чтобы найти одного человека.

– Поразительная проницательность.

– Долбаный Шерлок Холмс.

Герберт поджал губы, затем смочил их граппой.

– Чем они занимались? – спросила Линь.

– В основном программированием.

– Деньги давали вы.

Герберт молча кивнул.

– Занимались они этим хорошо, – добавила Линь. Это был не вопрос.

– Ну… – сказал Герберт, крутя напиток в стакане, – я здесь не для того, чтобы обсуждать эти не имеющие отношения к делу аспекты. Но вы правы: оглушительный успех. «Добрая ссора» превзошла все наши ожидания. Полагаю, популярность игры была обусловлена тем, что в кои-то веки вьетнамцы получили возможность одержать победу хоть где-нибудь. Заставить захватчиков страдать, долго и мучительно. Переместиться из пластикового кресла рядом со зловонной сточной канавой в оккупированном городе туда, где они побеждают. Раймонд загипнотизировал игроков фантазиями о том, что они убивают не американцев, а китайцев. Герман пошел еще дальше и подправил программу так, что кое-кто из американских солдат стал похож на китайцев. Полагаю, в определенном смысле это очень захватывает.

– Нет, – возразила Линь. – Нисколько. Ну, по крайней мере, в определенной степени.

Герберт ждал. Увидев, что она не собирается продолжать, он задрал подбородок чуть выше и сказал:

– Неужели, дорогая моя? Что ж… – Подавшись вперед, Герберт произнес тоном одновременно самоуничижительным и самоуверенным: – Юная леди, не молчите загадочно, просветите непонятливого старика.

– Нигилизм.

– Гм. – Герберт поджал губы. – Что за слово. Откуда оно?