Это омерзительное состояние было не единственным подозрительным моментом. Рядом со мной по-прежнему не было не то что родителей, никого из родни! И ни записки, ни телефона… Да и потом, почему меня привезли в эту дыру? Палата, в которой я проснулась, была чистой, но на этом ее достоинства заканчивались. Стены покрашены какой-то омерзительной краской цвета рвоты, которая еще и шелушится. Постельное белье выглядит так, будто им раньше полы мыли, а потом кое-как постирали и выдали мне. В окне не стеклопакет, а рама, которой место не в больнице, а в девятнадцатом веке.

Что это вообще?!

Ну а если вспомнить пожар, которого не могло быть, становится только хуже. Мне снова хотелось беспомощно разреветься, но это вряд ли было хорошей идеей. Маску у меня забрали, а зря, дышалось мне не очень хорошо. Может, я и сама не заметила, как обгорела?! Нет, пациентов с ожогами лечат не так, о чем это я… Но вдруг в этой доисторической больнице нет ни лекарств, ни нормальных палат?

Мне нужно было срочно себя увидеть. Не знаю, на что я надеялась, чем бы это мне помогло, но сейчас проще было ставить перед собой понятные и достижимые цели. Встала с кровати – молодец. Пошатнулась, но не упала – уже хорошо. Желудок свело болезненным спазмом, но ты удержалась от рвоты – вообще умничка!

У меня теперь такая система поощрений.

Я кое-как встала с кровати и добрела до стены, на которой висело зеркало. Не просто так, конечно, а над крошечной раковиной, но ее, судя по слою налета размером со среднюю горную цепь, не использовали уже давно. На раковину мне было плевать. Мутное зеркало манило меня, как запретный плод – как будто в глубине души я уже знала, что мне не стоит туда смотреть, и все равно упрямо перлась к собственной беде.

Я слышала, как открылась дверь и удивленный женский голос воскликнул:

– Евдокия Степановна, да вы что!

Я не обратила на это внимания. Меня уже трясло от усталости, если бы я попыталась крутить головой, высматривая, что там натворила Евдокия Степановна, я бы точно грохнулась. Пусть сами разбираются!

– Евдокия Степановна, прекратите сейчас же!

Да, похоже, неизвестная мне тетка там зажигает… Ничего, потом посмотрю, что она сделала. Зеркало ведь прямо передо мной! Еще шаг – и можно заглянуть…

Ну, я и заглянула. Как знала, что не надо, но и прятаться от этого вечно не могла.

Нет, там был не ожог. Ожога вообще не было. Но и меня не было! Из мутного прямоугольника зеркала на меня пялилась древняя, как пыль на саркофаге, бабка. Не из тех, кого зовут бодрыми старушками, а из тех, которые непонятно как выползли из пирамид. Тощая, с обвисшей желтоватой кожей, покрытой россыпью пятен, как перепелиное яйцо. Губы совсем исчезли, от волос остался один седой пушок на черепе, глаза как будто пеленой подернуты… Зрелище настолько жуткое, что я не удержалась, шарахнулась, и случилось то, что и должно было: я упала. Точнее, начала падать, а повалиться на пол мне не позволили. Ко мне подлетела крупная женщина в белом халате и без труда удержала мое тщедушное тельце.

– Евдокия Степановна, ну что вы творите, в постель, немедленно! Господи боже, как только встали!

Вот тут до меня и дошло, что не было никакой другой Евдокии Степановны, которая куролесила где-то в коридоре, смущая медсестер. Женщина была абсолютно уверена, что Евдокия Степановна – это я. И то чудовище, которое пялилось на меня из зеркала – выходит, тоже я… Но всего этого не может быть, никак не может!

Потому что меня зовут Маша и через две недели мне исполнится шестнадцать лет.

* * *

Некоторое время я еще надеялась, что это страшный сон и все закончится. Я проснусь, испуганная, задыхающаяся, в пропитанной потом пижаме, и обнаружу, что я все еще в своей комнате. Не было ни пожара, ни силуэтов в дыму, ни «Скорой». Не было того, чего не могло быть! А я все еще прежняя Маша, и с моей жизнью все в порядке.

Но проходил день, другой, третий, и мне наконец пришлось смириться с тем, что я не сплю. Я просто в аду!

Я действительно была Евдокией Степановной восьмидесяти четырех лет от роду. На пожаре я толком не пострадала, а жуткая слабость – это мое нормальное состояние! Я внезапно оказалась в теле, подточенном годами и болезнями. У меня болело все, что может болеть – и половина того, о чем я вообще раньше не догадывалась. Причем, судя по реакции врачей, это было даже хорошо. Типа, болит – значит, вы еще не померли, а-ха-ха!

Вот только я совсем не помнила себя как Евдокию Степановну! Это имя у меня ни с чем не ассоциировалось. Кто вообще так детей называет? Не имя, а марка пельменей! Я не могла жизнь прожить и вообще не запомнить ничего…

Хотя нет, если бы я не помнила совсем ничего, это еще можно было бы объяснить. Я давно уже убедилась, что со мной что-то не в порядке – сильно не в порядке. У меня тряслись руки, мне тяжело было говорить, получалось какое-то невнятное мычание. Для меня было подвигом произнести целую фразу! Это дико бесило. Мысли оставались ясными, я четко понимала, что хочу сказать. А получалось в итоге какое-то «гу-гу ка-ка»!

Так что от такой рухляди можно было ожидать потери памяти как нефиг делать. Но я-то помнила! Только не бабку, а Марию Луизу Наумову. Могла бы я просто взять и придумать такое имя? Нет! Мама моя выбрала, только она бы и додумалась. У папки подход простой: «назови Машенькой – и точка»! А маме эта «Машенька» – как кость поперек горла. Слишком провинциально, не соответствует моде. Поэтому она и прилепила к Марии не Лизу даже, а Луизу. Плевать, меня устраивает, иногда прикольно, если выпендриться можно.

Я помнила не только это, а вообще все. Первые смутные воспоминания детства, больше похожие на выставленные против солнца картинки. Школу. Друзей. Как я занималась спортом. Как боялась экзаменов. Как готовилась к шестнадцатилетию. Да я уже всю вечеринку распланировала!

Это было настоящим. Я была настоящей. Но куда же я тогда делась?

Я пыталась найти объяснение – и не могла. Неужели я постарела за ночь? Нет, невозможно! Я нынешняя была совсем не похожа на себя прошлую даже с учетом возраста. Да и потом, я ведь не была непонятно откуда взявшейся старушкой. Я была Евдокией Степановной, человеком с документами и прошлым!

Как я могла оказаться в ее теле? Я ведь даже не знала ее! Ну, то есть, я видела фильмы про то, как люди меняются телами, есть несколько дурацких комедий про это… Но там, вообще-то, все четко. Люди, которые меняются телами, должны находиться рядом. Или знать друг друга. Или хоть раз встретиться! А я впервые увидела Евдокию Степановну в больничном зеркале.

Или, может, нет никаких правил? Может, и она проснулась в теле Маши Наумовой и не понимает, что вообще творится? Но ей лотерейный билет достался поудачней, чем мне! Проверить я не могла. Я по-прежнему была не только в незнакомом теле, но и в незнакомом месте. Я не узнавала больницу, врачей, ко мне никто не приходил… Я старалась держаться, но отчаяние накатывало все чаще, все сильнее.

Я оказалась в тупике.

* * *

Я провела в больнице примерно неделю и уже решила, что буду тут жить, когда за мной все-таки приехали. Но это оказалось не круто.

Их было двое: парень и девушка. И оба выглядели как чучела. Ей лет двадцать, он – заметно старше, но не сильно такой старый, ну, может, тридцать… Где-то так. Оба в косухах, потрепанных – с трещинами и хлопьями кожзама на сгибах. Я такое фуфло на свалку отношу, а они носят. Майки с непонятными принтами, на парне – засаленные джинсы, на девице – черная кожаная мини-юбка, украшенная цепями. Он в кроссовках, она в ботинках с таким слоем грязи, что из нее при ходьбе песка сыпалось больше, чем из меня.

Однако ж они были милыми – по крайней мере, она. Из ее разговора с врачами я поняла, что она – моя правнучка, Анфиса. Охренеть, у меня правнучка есть! Пойду повешусь… Хотя смысл? Если все так пойдет и дальше, я на этом свете не задержусь.

Так вот, Анфиса уже получила нехилый нагоняй за то, что я чуть не сгорела. Похоже, она обязана была присматривать за мной, но в итоге той ночью куда-то отправилась со своим парнем. Видимо, делать мне праправнуков. А в дом ударила молния, случился пожар, и бабушка, представленная мной, чуть не запеклась в собственном соку.

Сейчас Анфиса каялась, не понимала, как это вообще произошло, и клялась, что уж теперь-то старушку будут холить и лелеять. Врачи вяло отчитывали нерадивую родственницу, но чувствовалось, что спихнуть ей меня им было важнее, чем достучаться до ее совести.

Я тоже не возражала. Я уже поняла, что от врачей ничего не добьюсь. Они сменялись слишком часто, у них было много пациентов, никто не воспринимал меня всерьез. А вот Анфиса – совсем другое дело! Может, если я сумею объяснить ей, что произошло, она поможет мне? Она ведь тоже заинтересована в том, чтобы вернуть свою любимую бабушку! А я смогу ее как-нибудь наградить, у меня же родители богатые, пусть только поможет!

Но счастье мое было недолгим. Милая Анфиса исчезла, едва мы вышли из больницы, сменившись какой-то менее привлекательной Анфисой. Упрощенная модель, для бедных. Если в больнице она со мной сюсюкала и нежно поддерживала под локоток, то здесь пихнула в спину так, что я чуть не упала.

– Шагай давай, старая плесень! И так одни проблемы от тебя!

Ох, ничего себе – переобулась! От возмущения я даже боли не чувствовала. Да кем она себя возомнила?! Я ей сейчас…

А что «я ей сейчас»? Что я могу? Если бы мне было шестнадцать, эта коза уже узнала бы о себе всю правду, да еще лишилась клока волос! Но в гребаные восемьдесят четыре ты уже не такой крутой воин. Тело болит, говорить тяжело, и ты понимаешь, что выглядишь жалко в любом споре, проще глотать оскорбления и молчать. Елки… Если переживу все это и стану собой, слова дурного своим бабкам больше не скажу! И вообще никаким бабкам.

Если выживу. Только за это и остается держаться.

Меня проводили к малиновому «Мерседесу», дожидавшемуся на парковке. Хотя «Мерседес» тут звучит неоправданно круто. Одно название! По факту же это было древнее ржавое корыто, я таких моделей в жизни не видела. Чистым и блестящим оставался только, собственно, круглый значок «Мерседеса». Подозреваю, что его где-то сперли.

Меня без особой осторожности усадили на заднее сидение, Анфиса плюхнулась на переднее, ее молчаливый спутник влез за руль. Хотя молчаливым он больше не был – в машине его пробило на красноречие.

– Лучше б она там померла! От этого старого геморроя одни проблемы. Думаешь, это молния была? Да хрена лысого, плесень просто чайник какой-нибудь выключить забыла!

– Успокойся, Олежка, – заискивающе посмотрела на него Анфиса. Хотя он был больше похож не на Олежку, а на чмо. – Пожарные четко сказали: молния! А в доме ничего не нашли. Обошлось!

Так, это уже интересно! Что там такого могли найти пожарные, что Олежка сидит тут и страусиными яйцами несется? Я бы не отказалась узнать поподробней, но тему они развивать не стали, переключились на мою скромную персону.

– Она вообще на этом свете задержалась! Ты обещала, что ей не больше года осталось! А когда это было? Три года назад!

– Ты, вообще-то, как раз не заинтересован в том, чтобы она померла! – огрызнулась Анфиса. – Тебе ее пенсия карман тяготит? Эта старуха больше приносит в месяц, чем ты! Я уже молчу о том, что, если она крякнет, мы лишимся дома!

– Чего это? Мы там живем!

– Но завещания нет и уже не будет, бабка невменяемая! Это сейчас вся моя родня держится от дома подальше, потому что к нему этот довесок идет! Как только ее не станет, со всеми познакомишься! Чем она тебе мешает? Она же толком не говорит, лежит целыми днями в постели и все!

– Не знаю… В больнице она казалась какой-то подозрительно бодрой!

– От стресса, наверно… Ничего, скоро все пойдет как было!

Вот и подобрался полный пакет знаний обо мне. Помимо того, что я весьма древняя Евдокия Степановна (что само по себе не очень), у меня еще мерзкая родня, я болею, никому не нужна и ценна только своей пенсией.

Вот и за что мне все это?!

Держаться за надежду, хоть какую-то надежду, становилось все сложнее. Не знаю, сколько еще я могла бы справляться с этим, если бы неожиданно не получила от судьбы послабление.