– …потом, после того как вы приедете из Франции, мы определимся с дальнейшими действиями. Если там к нашей позиции подойдут с заинтересованностью…

– Может, не имело смысла мне сюда приходить? Я думаю, вашим домашним неудобно. Уже поздно, кроме того. Я могу приехать в окружную администрацию, если хотите…

– Я не очень доверяю своему кабинету. В аппарате губернатора почти все сотрудники начали работать ещё при советской власти, чего вы от них хотите? Всё равно люстрации мы не дождёмся… В переходное время лояльность – ключевая вещь. Поэтому я требую, чтобы вы, Николай Маркович, действовали в нашем русле. Вы – мой человек на съезде. Николай Маркович, у меня понятная позиция. IX съезд уже не про демократов. Вас избирали в народные депутаты…

– Нет, поймите меня правильно. Съезд народных депутатов…

– Да я знаю, что вы скажете, что это высший орган власти. Давайте без ребячества, это серьёзное дело. Вы должны занимать принципиальную позицию по интересующим нас вопросам, они ничего не должны получить.

– Вы хотите, чтобы я сдал мандат?

– Сдадите, когда нужно. Когда всё это безобразие с совками кончится, все региональные администрации будут сменены.

– Маслов бы мандат не сдал.

– Маслов, предшественник ваш, царствие ему небесное, был сталинист и урод, старое аппаратное говно. Я вам со своей стороны помогал баллотироваться на его место и победить. Время Верховного совета подходит к концу. Демократические фракции – и это принципиально – должны…

И мать с отцом на кухне говорили о принципах.

– То есть ты даже сына в школу нормально собрать не мог? Первое сентября! Это хорошая школа, а не подзаборная фазанка! То есть ты не знал, что положено прийти в форме или хотя бы в костюме?

– Мне никто ничего не говорил. Я вообще не думал, что я его поведу. Твой отец мог бы его отвезти, у него служебная машина. Или ты…

– То есть заместитель губернатора должен был посылать служебную машину, чтобы внука в школу везти? Ты совсем с ума сошёл? Или мне, по-твоему, нечем в университете заняться первого сентября?

– Так и мне есть чем…

– Слушай, ты же принципиально ничего до конца довести не можешь. Я даже не удивляюсь, что твою статью зарубили…

– Лена, ну при чём здесь моя статья…

– А при том же. Как ты думаешь, почему отец двигает в депутаты этого доцента с юрфака, а не своего зятя?..

– А если зятю и не надо?

Они шипели, негромко, но пронзительно, и Фил сквозь стену слышал их. Да, не было костюма, и не похож я на других был. Говорят – белая ворона. Но серые вороны или чёрные? И так ли плохо – ворона? Ворона – умная птица, басня ошибается. У неё умные глаза, как у тебя. Если бы ворона умела читать, читала бы книги, как ты. Я был серым, как ворона, а ты белая с чёрным. Или темно-синим. Ты чёрно-белая, а я серо-чёрный. Так и есть.

Тому, кого дедушка называл Николаем Марковичем, стало неудобно, и он ушёл. В прихожей мама и отец, но дедушка не вышел, но Фил вышел. Николай Маркович что-то говорил матери, и она ему больше. Он кивал. Он зашнуровывал ботинки и, присев на корточки, серым плащом подметая пол, протянул Филу руку:

– Так это вы – Филипп?

– Я. – И я протянул руку ему, потому что он не улыбался.

Меня никто не называл на «вы». Я пожал руку ему, и он улыбнулся:

– Очень рад знакомству. Надеюсь, ещё увидимся.

Учительница говорила:

– Не торопитесь с оценками, это только циферки. Они вам ещё надоедят.

Много позже я узнаю, что это был какой-то эксперимент за рамками должного, и потому его прекратили. В первом классе им не ставили оценок. Фил всегда знал, раньше, чем научился думать: в школе оценки ставят. Четвёрки, пятёрки, двойки. Он рисовал их – на длинных линованных листах, жёлто-белых, заполняли которые ящики секретера гостиной. Рисовал цифры, которые когда-то будут оценками. Все, от единицы до пятёрки, с крылышками и глазами, но они должны были жить. Как изогнутые змеи, причудливые и переливчатые, они улыбались и носили на своих телах часы. Если рисунок был достаточно большим, вмещал и цифры на циферблатах этих часов.

Но разница между пятёркой и тройкой, скажем, была невелика – я рисовал их одинаково обеих. Потом понял.

Учительница говорила:

– Не торопитесь с оценками, это только циферки. Они вам ещё надоедят.

Все очень ждали цифр, и я, но она не ставила. Ходила вдоль рядов и смотрела в тетради. Внизу писала: «Умница!», или «Хорошо!», или «Старайся!». Прошло дней двадцать, и знал твёрдо я: «хорошо» – моё. Ещё проверяли «технику чтения». И тогда Фил понял, что он и что – она. У неё сто десять слов. У меня восемьдесят четыре. Она – умница. Она всегда была умницей. Она тянула руку, она всегда тянула руку. Фил тоже тянул, но спрашивали реже. Он приписывал это дистанции – она сидела на первой парте, он – на третьей. До первой ближе.

Но мама смотрела тетради и говорила:

– Ну, старайся, что ж.

Чем же плохо?

– Мама, но ведь «хорошо».

– Хорошо – это не отлично. Тебе это вполне по силам, если будешь стараться. У вас есть те, кому ставят «отлично»?

– Есть. – И я возглашаю имя твоё. Свет мигает. Я возглашаю имя твоё, первый раз.

– Ну вот, значит, всё возможно. Старайся.

– Она на первой парте сидит, её спрашивают всегда. Я тоже руку тяну, честное слово.

– А ты не завидуй. Учитель же смотрит на всех сразу…

И я знал это – не завидуй. Мама не открыла истины мне. Но я смотрел на тебя каждый день, двадцать дней подряд. Фил был не старательный, не старательный, но двадцать дней было достаточно и ему, чтобы понять место своё. Их было двадцать человек, двадцать дней, моё место – «хорошо». Так оно называлось. Но мама не соглашалась. Нужно было стараться. И не завидовать при этом.

Ну, настало время и шанс настал – вот тогда, на день двадцать второй. Она сидела, а соседкой её была Оля Лодыгина, что с огромным красным ранцем ходила и напротив жила. А к ней подсадили именно его. А из восемнадцати человек выбрали его, так получилось, что из восемнадцати человек выбрали именно его.

И – о, как помню я! – как же я тянул руку. Она прорастала из тела и стремилась к белому потолку, к белым шарам люстр, к квадратному окну! Но учительница говорила:

– Филипп, будь сдержанней. Я вижу, что ты очень хочешь ответить. Но ответит – …

Но Фил не сдавался и целый день держал руку поднятой. Несколько уроков подряд. Учительница не спросила его. Она говорила:

– Будь сдержанней. Другие тоже хотят учиться.

Но говорила только с нею, только с тобою говорила. Я знаю теперь – ты единственная достойна того, и учительница не ошибалась. Учитель не может ошибаться.

Но проиграть сражение – не значит проиграть войну. Учительница ходила между рядами и проверяла тетради. И не смотрела в мою – поставила «Умница». Да, видит Бог, так и написала – «Умница!». С восклицательным знаком, и я чувствовал, как бьётся сердце. Значит, мама тоже была права, надо было стараться, оно стоило того.

Но учительница вернулась и сказала:

– Ой, Филипп, подожди, это же твоя тетрадь?

И я ответил с гордостью:

– ДА!

Учительница взяла её и «Умницу» зачеркнула, а вместо неё написала привычное «Хорошо». Без всяких знаков. И я смотрел ей в глаза, а она – в мои, и ничего не сказала. Она взяла твою тетрадь. И «умницей» стала ты. И Фил, вися на том проклятом заборе, помнил, как резало его щёки, потому что теперь резало его щёки, как тогда, как из глаз катились слёзы, и он завыл. Тогда и теперь, но теперь ветер и не слышно его в пустоте розоватого двора, но класс смотрит на него. И учительница сказала:

– Филипп, выйди и приведи себя в порядок. Ты совсем не умеешь себя вести, мне тебе поставить замечание в дневник? Ты не маленький мальчик, выйди.

Я шёл тогда в туалет умыться, но ушёл куда-то в другой конец коридора, где вахтёр и выход, которого нет. Так потом и споют – выхода нет, – но его и в самом деле не было. Нет, не из метро, – там всегда можно выйти откуда угодно, а из школы, потому что шли уроки. Вахтёрша отвела в туалет и хлопнула дверью. И в туалете я умылся собственными слезами. И в зеркале он видел себя, тучи ходили над головою моею. Я видел удары и кровавые молнии за моею спиной. Я ломал пальцы, я заламывал пальцы. Мне было больно от залома пальцев, я выл, так было больно, я ломал пальцы, так было больно, что выл ещё сильнее. Но эхо отвечало мне. Он знал – я убью тебя, ты забрала моё. Тебя всегда хвалят, но разве мало тебе? Зачем забирать чужое, зачем ты забрала чужое, моё?

Глава II

Мама сказала, наливая суп в тарелку с рыжими рябинами по треснутой белизне:

– А что ты истерику устроил? Всё в порядке. Учительница тетради просто перепутала, всякое бывает.

– Мама, но это была моя оценка.

– Твоя, когда ты заработал. Старайся дальше, хорошо, что осознаёшь.

– Мама, но она…

– Отстань ты от девочки. Она молодец, старается. А ты истерики закатываешь.

– Я хорошо всё написал, мама. Она не лучше меня.

– Девочки лучше учатся, они старательнее.

Правда горькая, и я узнал это впервые. Фил заплакал, и слёзы против воли капали в солёный суп. Против воли.

– Мама, это была моя оценка. Мне поставили её, понимаешь?

– Не надо мне повторять, я не глухая.

– Я весь день руку тянул, меня даже не спросили.

– Ну а потому что выпендриваться не надо. Учитель знает, кого спросить. Что думаешь, у меня студенты руки не тянут? Я знаю, кого спрашивать.

Огромный кулак сжимал меня, и девочки лучше, девочки лучше девочки лучше девочки она старается старается они лучше стараются они лучше учитель знает она тоже была девочкой. Ууууу…

– Прекрати истерику! Ну-ка! Если ты в школе так себя ведёшь…

Она долго кричала, а Фил выл. Мама кричала – ты мальчик, а огромный кулак сжимал меня. Там, под кожей моей все кишки и сердце и лёгкие сжимал так вдохнуть было нельзя и слёзы иссохли. И тогда Фил замолчал, потому что не было воздуха в груди его.

– И даже не смей мне больше об этом! Чтобы я не видела таких реакций никогда больше! Иначе я тебя серьёзно накажу! Марш в комнату!

А там, в комнате, стена с трещиной на обоях. Она уходила вверх, в потолок, и Фил прослеживал её глазами. Да, он заслужил. Мама велела сидеть в комнате, знать свое место. Потом надо будет извиняться, а мама говорит:

– Я не вижу, что ты исправился. Я твои извинения уже не котирую.

– Мама, я больше так не буду, прости меня…

– Ты мне должен объяснить, почему ты не прав, и не врать.

Маме не понять было, что врать всё равно придётся. Я виноват, знаю это, и много вин возьму на себя, чтобы мама простила меня. Многими винами оговорю себя я, что никогда завидовать не буду, или по ситуации, разное бывает. Меня за разное запирали в комнате. Я буду говорить, что девочки лучше, я признаю это, а она говорила, нет, Фил не понимает, что дело не в этом, что это он виноват. И он будет врать, и всегда врал, потому что нельзя иначе. Ничего не объяснить.

Девочки лучше, девочки лучше, но теперь это понял я. И тогда не первый раз сидел там, как стоять в углу раньше, но так даже лучше – сидеть, как в тюрьме, под высоким потолком. И окно, на котором следы капель дождя нарисовали решётку. Но тогда впервые захотелось открыть окно и исчезнуть, потому что невыносимо, кулак внутри скрутил его, и невыносимо. Не умереть, но исчезнуть. Девочки действительно лучше, и он виновен, что не понял этого. Но…

В тот вечер снова пришёл Николай Маркович, а дедушка не пришёл. Мама встречала его в прихожей, а отец выглядывал из коридора – я видел ушами сквозь закрытую дверь комнаты.

– Вы всё-таки решили ехать на съезд?

– Ну а как будто у меня есть выбор? Есть решение, что депутаты должны явиться.

– Ну, многие не явятся.

– Я поеду.

Мама, посмеиваясь, выдыхала:

– Я боюсь, мой отец вам сильно теперь выговорит.