Итак, в центре города гнездилась и вызревала кичливая придворная знать, что-то вроде кугэ тех времён, когда они ещё носили мечи, но уже считалось не очень хорошим тоном знать, с какой стороны за них следует браться. Зато можно было позволить себе разные чудачества. И в день, когда очередной Фудзивара но-Тодасё, являясь на аудиенцию к императору, выхватывал из-за яркого пояса яркий веер, на котором был изображён яркий петух – раскрывал его и восклицал «ку-ка-ре-ку!» – в этот день, да и в любой другой день за пределами императорского дворца, окружённого книжными стенами и башнями из слоновой кости, происходили важные события. У него всё было, у этого Фудзивара, – он был и знатен, и богат, он ходил к императору, как к себе домой, его сестра была замужем за императором, а тётя – за предыдущим императором, ну и так далее – у него все было, но он хотел яркий веер и кричать «ку-ка-ре-ку!»…

Шли дни, трещины и свежая зелень пробивали асфальт и плиты на дорожках в парке, подземные переходы обрастали торговцами, как обрастает ракушками дно корабля, и по окраинам города ходили молодые и сильные и брали то, что могли взять, потому что Фудзивара но-Тодасё хотел раскрывать веер. Император посылал в провинции и на окраины тех своих сыновей, кто был хуже других – рождён не тогда и не от той жены, давал им фамилию – одних родов Минамото вышло двадцать один! – и отправлял воевать с кумасо и разными прочими эмиси. Не потому, что это были в меньшей степени его сыновья, чем те, кто оставался в Наре, но они были хуже других. Там они собирали дружины и брали оружие в руки, и им приходилось выучивать, как его держать.

Газеты нельзя было читать, а телевизор – смотреть, потому что, кроме смерти, там не было ничего. Молодые и сильные брали то, что могли взять, но никто из тех, кто был лучше, потому что лучшие – как они сами об этом говорили – не шли на них войной, а сидели в центре города, в своих домах и школах, за книжными стенами, точно в осаде… император посылал своих побочных сыновей на окраины, и те шли. Пройдёт несколько столетий, и один из потомков тех сыновей захватит власть, и какой-то император будет продавать свои каллиграфии, потому что жрать всё равно будет не на что. Это я знал совершенно точно.

Как казалось мне тогда, я один понимал это, и никто вокруг не понимал. Вот, какой-нибудь Кухмистров, чтоб его, приверженец самой простой стратегии – он берёт пенал и кидает. Может закидывать за спину – он выше и крупнее меня, – может кидать об стену. И во мне что-то начинало дрожать, какая-то струна, державшая моё тело прямо. Всякое издевательство строится на том, что тот, кто издевается, ставит себя в ситуацию, в которой он всегда прав, а ты – нет. Бесполезно отбирать пенал, я знал это – тут возможна была только атака по фронту, голова, наклонил, в пузо, стена, голова – пенал на полу, Кухмистров на полу. Она всегда отворачивалась. Она не любила насилия и драк. И мне обязательно поясняли почему:

– Культурный человек не проявляет агрессии. Он не лез в драку, зачем полез ты? – спрашивала старая кошёлка.

– Почему не проявляет?

Кошёлка поджимала губы и оставляла меня, как безнадёжного. И то хорошо – от её бесцветных кудрей пахло, как от булочки с помадкой, приторно и тошнотно. Кошёлка никогда не отвечала на вопрос «почему». И я не знал – почему? Почему эти альбомы противоречат кулакам? Минамото но-Ёритомо был потомком императора, но покорил страну Ямато мечом. Потому что гравюрами её было не покорить.

Когда деда погнали со служебной квартиры на Пушкинской – а жил он там, кажется, от сотворения мира, – вот когда его погнали, он приехал и дней десять обрывал телефон. Телефон этот стоял в прихожей, ехидно-жёлтый, с широкой трещиной через весь корпус, и вот его-то дед обрывал. Натурально – он медленно, как старый ящер, экономя энергию, подходил и садился на банкетку возле телефона, вздыхал и рррезко срывал трубку с рычага, аппарат звякал жалобно, дед остервенело толстыми пальцами накручивал диск, дальше было одинаково:

– Михайлова дайте! То есть как нет?

– Я сказал, решите этот вопрос!

– Мне плевать, что он там на заседании! Переживёт кафедра! Дайте его сюда!

– Я требую, чтобы мне вернули…

Вот именно, он никогда ничего не просил. Кричать в трубку он не мог, только каркал хрипло. А если не каркал в телефон, то ходил по квартире из угла в угол и каркал по углам:

– Сволочи! Сукины дети! Да как они посмели!

Мама слушала его и кивала, но потом ей, кажется, надоело – стоял январь девяносто четвёртого года, и уж одному богу известно как, но она нашла ему жильё. Это была какая-то (о, будет время, когда я узнаю это!) квартира в Энергопосёлке, на Песчаном проезде, недалеко от реки.

Опять же – Фил не знал, какие махинации там происходили, но мама пришла и сказала:

– Ну всё, вопрос решён.

И дед, сидевший за столом на кухне, обернулся на неё со всегдашнею угрюмою мрачностью, медленно, точно мраморный, и вдруг вскочил:

– И как же он решён?

– Будет у тебя квартира.

Дед присел, и они ещё долго разговаривали. Потом дед кричал – уже на маму, невесть что, что его унизили, обидели, предали, сослали чуть не на Колыму. Но, как бы там ни было, существовали обстоятельства, которые были сильнее и его тоже – и он отправился в ссылку десятого февраля, аккурат в Филов день рожденья, поэтому из-за перетаскивания вещей никакого дня рождения, собственно, и не получилось, но Фил не горевал о том, потому что лучшего подарка быть всё равно не могло.

Я не знал ещё, что счастливое решение такой беды ударит и по мне, я вообще не знал тогда ещё, что всякое, случившееся с другими, обязательно ударит по мне, и самым болезненным образом, – так вот, с тех пор в ссылку в Энергопосёлок стали отправлять меня самого. Чаще на каникулы, но, бывало, и просто так, когда у матери бывали какие-то дела.

Тот Энергопосёлок, зажатый между рекой и горами, был странным местом – если бы город был телом, он был бы его плечевым суставом – не центр и не совсем окраина. Там дышала восемью трубами ДемТЭЦ, огромная махина военных ещё времён, и дуло с реки, и парил охладительный канал. Там, за каналом, были старые дома – кажется, прежде служебные дома самой ТЭЦ, а здесь, по эту его сторону, стояли новые. Песчаный проезд, и улицы – Передовая, Береговая – дома эти строили недавно, да как будто так и не закончили, совсем немного не доделав, и запах краски, штукатурки и свежего бетона остался в подъездах, кажется, навсегда.

Есть на свете города, в которых никто не бывал, но которые всем знакомы. Скажем, Черапунджи, в котором, как известно, выпадает больше всего на свете осадков и о котором больше ничего не известно. Фил хотел знать это, а не другое – то, что печатают в учебниках по природоведению мелким шрифтом, и то, что потом надо будет заучивать, потому что оно напечатано крупным. Что это – Черапунджи? Это перекатывается и рокочет, как морская волна:

– Че-ра-пунджи. Че-ра-ра-ра-пун-джи.

Катается и рокочет, Кухмистров идёт мимо и слышит этот рокот.

– Ты что, сам с собой разговариваешь?

Я молчал. А ты приносила свои книги, и читала их, и я не мог оторвать глаз. Я боялся этого. Я не любил читать – никто не любит, когда его заставляют, но она любила, и я боялся её, потому что она любила то, что пугало меня, и делала то, что не хотел я и не умел. И я смотрел – как смотрят на пожар, на горючее пламя, на фонтаны искр, похожие на солнечные протуберанцы над чёрным небом. Как смотрят на пугающее и в то же время прекрасное, от чего хочется, но невозможно оторвать глаз. Я смотрел вполглаза: Филу казалось, взгляд может его прожечь, проломить, больно, больно сделать. Тронуть её – нет, нет – ударить, больно не сделать, заговорить – нет, это страшно. Я смотрел вполглаза – на тебя, на пол, на тебя, на пол.

Как было написано над воротами Бухенвальда, каждому своё. Она читала книги, я ходил в подвальчик близ дома, играл на приставках. Каждому своё. Можно было побыть Чипом, или Дейлом, или боевой жабой, или ниндзя-черепашкой, или каким ещё супергероем, но это совсем не то, что книги, потому что другое. Мать смотрела сквозь пальцы, но цедила сквозь зубы:

– Компьютерные игры ещё никого ничему не научили. Не говоря уже о том, что для глаз вредно. Вот правда, лучше бы ты книжки читал.

У подъезда ежедневно собирался священный синклит из десятка бабок и одного-двух дедов на правах библейских патриархов, и с высоты их мафусаилова века они говорили вслед мне и всем, кто шёл в тот подвальчик:

– Вот наиграются в свой компьютер, а потом убивают друг друга…

И мама говорила:

– Лучше бы ты книги читал.

– Какие? О чём? – взмолился я наконец тогда, когда пропускать стало невыносимо.

– Не устраивай истерик! О том, что тебе интересно! У нас огромная библиотека…

Библиотека была огромнее, чем я мог бы описать, и я день или два сидел на полу, у одного из стеллажей, решая, что же мне интересно? Потом решил. Двадцать девятый том, Энциклопедия в Красной Обложке: «Черапунджи – город в Индии, в штате Мегхалая. Расположен на плато Шиллонг, к северу от границы с Бангладеш…»

Это многое объясняло. Черапунджи – это в штате Мегхалая. Я обязательно поеду туда. С тех пор Энциклопедия в Красной Обложке и другие книги, ей подобные, честно отвечали на мои вопросы. Они просто отвечали на вопросы – они не заставляли меня думать так или иначе. Вопрос – ответ. Только факты, и никакой морали.

Но если Фил чем и отличался от других, то, как сам говорил себе, только тем, что никогда не умел поступать как надо.

– Слушай, я уж не думала, что я тебе это буду объяснять. Про формирование общей культуры, системы ценностей, да?..

– А что мне? – Отец заканчивал фразу, всякий раз беря на полтона выше, ухихикивал куда-то вверх, в своё понимание, другим недоступное. – Он читает, пусть читает, раз ему нравится. Пусть хоть это читает.

– Мне тут не надо развития морального релятивизма, – мама резала, резала, резала, щёлкала ножом, – есть вещи, которые надо знать твёрдо. Они усваиваются через книги. Логично?

– Нет, – ответил отец и ушёл искать сигаретную пачку, которую мама второго дня выкинула в мусорку, приняв за пустую.

Глава III

Говорят, жизнь прожить – не поле перейти. Игру пройти – тем более. Это только бабки на лавочке думают, что все игры одинаковые, но они разные. В каждой игре своя физика. Своя механика. Свой геймплей. Свои особенности. Надо много раз умереть, чтобы пройти её хорошо, любую, для какой-то – больше, для какой-то – меньше. Непроходимая игра – это на самом деле та, оттачивая которую ты в реальной жизни умрешь раньше, чем научишься. Но если время, предоставленное тебе, достаточно велико… надо запомнить каждую щель, каждого врага, каждое препятствие, но тут вполне можно было умереть. Не можешь пройти, вечно проявляешь невнимательность, дерьмо, злоба, злишься, злоба, злишься, злишься, трясет, струна внутри, джойстик об стену, телевизор об стену, ненависть, мир шатается, и берешься снова, оторваться…