Скинув пиджак, он расслабился, и она потянула его на кровать. Скрюченные пальцы сорвали с него рубашку, впились в обнаженную спину. Пока он расстегивал молнию, она выскользнула из своего просвечивающего платьишка-футлярчика, пятками помогла ему стянуть слетевшие к лодыжкам брюки на пол, расстегнула лифчик и дала ему бесцеремонно стянуть низ черного бикини (волосы под тканью царапнули его глаз радикальным отличием от ее выбеленной прически – хотя глупо, конечно, было ожидать чего-то другого), и вот они уже лежат голые, вместе, и легкий ветерок гуляет по пространствам их кожи.

Наступил странный момент затишья (полного), когда страстное настроение сменилось каким-то почти невинным, точка сборки реальности – элементарной реальности, где два обнаженных тела возлежат вместе, – сдвинулась. Баррон медленно опустил взгляд, ощущая руки как два обмякших, бессильных придатка. Изучил ее лицо, груди, живот, пупок, пах – простое женское тело прямо здесь и сейчас, теплое и мягкое, хорошо сложенное женское тело, и только. Девушка, затаив дыхание, улыбнулась ему простой человеческой улыбкой, в ее глазах светилась искренняя, как у всех девушек, искра: «ты – Тарзан, я – Джейн». Джек улыбнулся ей в ответ. Тянулась счастливая, милая, мимолетная пауза перед переключением каналов…

Она обхватила его ногами, двигалась под ним, приветственно втягивая его в себя, ее глаза были закрыты, она тихонько похрюкивала, ногти впивались в ягодицы, а Джек стонал, двигался по ней, массируя груди, цепляясь за податливую плоть, выгнав все свое сознание из головы в кожу, в руки, в мышцы, в размеренно двигающийся пенис, в этакий тактильно-кинестетический интерфейс удовольствия «он-и-она», оперирующий сам по себе, дикий и не зависящий ни от кого из них.

Джек закрыл глаза, открыл себя, почувствовал, как волны удовольствия пробегают по мышцам, коже, бедрам, органам восприятия, в нарастающем ритме – за волной волна, и вот девушка вырвалась на половину такта вперед него, и он нагнал ее, и она вырвалась, и он ее снова нагнал; два тела, сходясь в одно, образуют плавно функционирующий биомеханизм, перекачивающий ценный ресурс плотского удовольствия из одного сообщающегося сосуда в другой, из одного – в другой, в такт болевым ощущениям в спине Джека, в такт приятным ощущениям в конце Джека, в такт обратной реверсивной связи, которая подсказывает ему: вот сейчас рука Джека должна опуститься вниз, рука Джека найдет пульсирующий бугорок клитора не-Сары, пальцы Джека сомкнутся на нем, потрут его, и всему этому придет весьма закономерный и желанный…

…конец!

– Джек, Джек, Джек! – вопит она, стонет, полощет его ногтями, покусывает за ухо, и за это же ухо утаскивает куда-то за край, во вневременной и стремительный оргазм – туда, где удовольствие перекуется в невыносимое восхитительное дежавю, гармонический спазм, экстаз тактильный, зрительный, аудиальный, ностальгический.

– Сара, Сара, Сара! – кричал он, растрачивая себя, растрачивая самую суть наслаждения – образы проносились сквозь него, оставляя мгновения рефлекторной нежности-пустоты; ее губы были нежны, и он потянулся к ее рту, внезапно остановился, вернулся в Нью-Йорк, в среду вечером, в объятия отвращения-раскаяния, и тот самый ветер, дувший из патио, стал холодным, по-настоящему холодным.

– Вообще-то, я Элейн, – представилась крашеная и не особо-то красивая блондиночка двадцати семи лет от роду, исполнительная секретарша из Верхнего Ист-Сайда, слишком уж нарочито исповедующая стиль хиппи из Нижнего Ист-Сайда.

– Да ладно? – спросил Джек Баррон.

Глава 4

– Бенедикт Говардс? – повторил Джек Баррон в офисное переговорное устройство, как будто неверия было достаточно, чтобы растворить призрак в клубке эктоплазмы. «Следует держаться подальше от этого проклятого офиса, – подумал он, – дать телекомпании час в неделю, а потом все остальное время сидеть дома, а если меня ударит такой кулачина, как Говардс, я, по крайней мере, буду играть на своем поле. Но высшие эшелоны настаивают на том, что я должен по пятницам подогревать офисное кресло, чтобы прислушиваться к крикам негодования, звучащим по четвергам и понедельникам, и планировать программу на среду – такую, что заставит пресловутых обиженных персонажей кричать в четверг. И к этому гомону мне тоже придется прислушиваться вплоть до пятницы… садомазохистский цикл!

– Пропустите Говардса, – пробурчал себе под нос Баррон, надеясь, что Кэрри включила интерком на полную мощность: пусть Бенни знает, как Жук рад его видеть. Хотя, зная, что Кэрри строго придерживается приказов телекомпании (или хотя бы пытается изо всех сил), приказов, велящих мешать Баррону грубо обращаться с важными людьми, явившимися высказать недовольство, на подобное можно не рассчитывать. Холодной, компетентной и предельно отстраненной Кэрри Дональдсон оставалась даже в постели. Баррону казалось, что даже это было в угоду телекомпании.

Дверь кабинета открылась – ее придерживала темнолицая секретарша Кэрри, занятая подавлением своего отвращения к логову Жука-Негодника (мне больно находиться здесь). Высокий Бенедикт Говардс, румяный и зримо обремененный лишним весом, оттеснил ее элегантную фигуру в черной шелковой юбке без пуговиц и красной рубашке с рюшами у воротника (семидесятнический шик) к стене. Многозначительно молча, он встал на месте и сурово навис над захламленным столом Джека.

– Оставь нас, Кэрри, – велел Баррон, зная, что так заденет Говардса. Бенни не стал бы звать по имени даже ту секретаршу, которую трахал бы пять лет подряд. Неизвестно еще, конечно, способна ли эта гора мяса трахаться, да и стоит ли трахать отмороженную стерву, что ходит у него нынче в секретаршах. Когда Кэрри ушла, Баррон указал Бенни Говардсу на старинное кожаное кресло перед столом и ухмыльнулся, когда посетитель закряхтел, кое-как мостя задницу на краешке сиденья. Ни дать ни взять ипохондрик, верующий, что можно подцепить сифилис со стульчака в общественном туалете!

– Итак, Говардс, – сказал Баррон, – чем я обязан довольно сомнительному удовольствию от вашей компании?

– Мы не в эфире, Баррон, так что ты зря корчишь из себя невесть что, – сказал Говардс. – И ты прекрасно знаешь, почему я здесь. Мне не нравятся удары в спину – и вынужден тебя предупредить, подлянки я не забываю. На первый раз хватит с тебя предупреждения. Но случись такое еще раз – я тебя раздавлю и не поморщусь.

– Не будь вы таким обаятельным, мистер Говардс, я подумал бы, что вы мне тут нехило угрожаете, – сказал Баррон. – К счастью для вас, у меня славный характер. Но я не люблю угрозы, у меня от них язва обостряется. И еще я не люблю, когда меня игнорируют. В эту среду вы, дорогой мой, почувствовали – хоть немного, – что бывает, когда кто-то огорчает Жука Джека Баррона. Но ничего серьезного не произошло, и мы оба это знаем. Я набрал несколько очков в своей игре, но дал вам шанс избежать неприятностей. Я не виноват, что ваша подстилка Хеннеринг этот шанс прошляпил. Так или иначе, как там ваши успехи на рыбалке? Поймали кого-нибудь… крупного?

Баррон улыбнулся, когда увидел, что лицо Говардса на мгновение потемнело (мистер Говардс отправился на охоту в Канаду, мистер Баррон).

– Ясно, – подытожил он. – Не знаю, почему вы подумали, что это умный ход – слать меня на хрен, когда я в эфире. Так или иначе, мне ваш поступок не понравился. Если у вас что-то из-за меня пошло наперекосяк, это исключительно ваша вина. У вас – черт даже с ним, с Хеннерингом, – был шанс кое-как склонить публику на сторону чертова закона о гибернации, но вы его упустили. Моя правда очень проста, мистер Говардс. Выставили меня идиотом? Ловите ответочку. Вот почему вашему дуболому Ярборо я предпочел Люка Грина в эфире.

– Кажется, я помню, что вы когда-то были очень близки с Грином, – сказал Говардс. – Насколько мне известно, вы все еще по уши в Коалиции социальной справедливости. И да, я заметил, как вы выставили Ярборо дерьмом, а затем позволили сраному бонго-бонго лить коммунистическую баланду прямо в уши американцев…

– Давайте проясним пару вещей, – перебил его Баррон. – Во-первых, Джон Ярборо не нуждается в моем сотрудничестве, чтобы выставить себя дураком. Во-вторых, я занимаюсь развлечениями, Говардс, а не политикой. Всякую социальную справедливость я послал на три буквы, как только был приглашен в шоу. И я рад, что поступил именно так. Интересуют меня только рейтинги, а также продажа машин и наркотиков, ничего более. Ежели я вам не нравлюсь – прекрасно, но признайте, что я не полный идиот. Если я использую передачу для пропаганды какой-либо партии, телекомпания раздавит Жука еще до того, как парочка ваших прикормленных советников надоумит ее это сделать. Да, вот тогда-то мне сызнова придется в бунтари-горлопаны податься. Но ни бунтарство, ни горлопанство в наши деньки не приносят много денег, и мой нынешний образ жизни мне нравится немного больше, чем то, как я жил в Беркли и Лос-Анджелесе. И да, Говардс, – мне плевать на политику Люка, но он мой старый кореш, и если ты когда-нибудь еще раз назовешь его «бонго-бонго» в моем присутствии, я надеру тебе зад прямо в этом офисе.

– Ты хоть знаешь, с кем говоришь, сынок? – зарычал Говардс. – Никто не приказывает Бенедикту Говардсу! Я окажу давление на финансистов, на станцию и на телекомпанию, и у меня есть для этого полномочия. Если ты надерешь мне зад, готовься быть брошенным на растерзание псам!

– И сколько времени вам потребуется на это? – тихо спросил Баррон.

– Я могу убрать тебя с шоу всего за месяц и уверяю тебя, это святая правда.

– Четыре недели – четыре эфира, – подсчитал Джек Баррон. – Подумайте об этом сроке. И еще – о том, что я могу с вами сделать, если мне будет нечего терять. Если меня уберут с теплого местечка в любом случае. Четыре недели, чтобы выместить гнев… четыре часа в компании ста миллионов людей со всей страны, и далеко не все они любят ваш Фонд, как мы выяснили… Конечно, вы можете уничтожить меня – ну, если захотите покончить жизнь самоубийством. Потому что я отреагирую как камикадзе. Мы оба важные люди, Бенедикт, слишком важные, чтобы наша перебранка не оставила обоих у разбитого корыта. Вы мне не нравитесь, и я вам не нравлюсь, но вам нечего бояться, если не станете загонять меня в угол. Будучи загнанной в угол, моя внутренняя крыса становится опасной – не забывайте.

Тут, ни с того ни с сего, Говардс успокоился.

– Послушай меня, – сказал он с резким переходом к здравомыслию, – я пришел сюда не для того, чтобы обмениваться угрозами. Ты навредил моему закону о гибернации, лишил меня немалой порции голосов – но…

– Не вините меня, – сказал Баррон. – Выместите гнев на этом идиоте Хеннеринге. Ведь он ваш выкормыш. Я думал, что смогу выровнять ситуацию, обратившись к нему. Где здесь моя вина, если этот идиот…

– Это уже история, – сказал Говардс. – А меня интересует будущее. Такие люди, как я, должны быть дальновидными. – Он улыбнулся странной улыбкой юродивого, и Джек вдруг всерьез обеспокоился: что за этой гримасой стоит? – Дальновиднее нашего брата быть вовсе не должно, я так считаю. И закон о монополии на спячку очень важен для моего будущего… и для будущего человечества.

– Избавьте меня от громких речей, пожалуйста, – пробормотал Баррон. – Вы ратуете за успех своего закона – это ваше дело. Не пытайтесь подкупить меня сказками о прекрасном и светлом будущем для всего человечества. Вы просто хотите стать монополистом. Точка. Продолжайте разговор на этом уровне – и, возможно, я вас выслушаю.