Она одарила его слегка дикой улыбкой. Дурь потихоньку вдарила ей в голову, слегка расслабила бедра, немножко распалила голод – реальный голод, да-да, вырастить из этого чувства голод проще простого – голод до вовлеченности в жизнь, голод до эрзац-власти и до мистических кругов (втащи меня туда, Джекки-жучок), где эта власть зарождается, где есть все, чего ни пожелаешь, где настоящая жизнь в настоящих красках…

– Да, нам всем нравится этот адский душок, – признал Баррон, оглядывая тщательно прибранную освещенную залу, чистый бар в Верхнем Ист-Сайде, полный преждевременно состарившихся молодых людей и девушек, которые явно перестали быть девочками, но уж женщинами им точно никогда не стать. – Мне по нраву такие люди, кому хватает духу этот грешок за собой признать. А уж если это признает баба, я сразу понимаю – это баба с яйцами побольше таких, что у мужиков водятся. Как тебе такой комплимент?

– Варварский, – выдохнула она ему в лицо, продолжая улыбаться.

– Ну, знаешь ли, как ты могла заметить по моим выступлениям – я и сам немного варвар, – откликнулся Джек. Он склонил голову набок, и во впадинах его глаз отразились отблески люстры на гладкой столешнице бара. Он приоткрыл рот, демонстрируя ленивый язычок, спрятанный за зубами, – этакий трюк, достойный именно что Жука Джека Баррона.

Захваченные его пытливым взглядом, ее глаза на мгновение сверкнули смущением, как у маленькой девочки – большие карие глаза, озерца похоти, – и она пожала плечами, как бы сообщая «я на такое не куплюсь, я бывалая кошечка». Джек положил локти на стойку, затем сцепил пальцы в замок и умостил на них подбородок, все еще глядя на нее, все еще сияя улыбкой, все еще легонько водя еле заметным языком по обратной стороне зубов.

– Думаю, глубоко внутри ты насквозь прогнивший мудак, – сказала лжеблондинка. – Ты любишь пудрить людям мозги – и хочешь запудрить их мне здесь и сейчас. И знаешь, я бы просто оставила тебя здесь и пошла по своим делам… если бы пудра твоя не была такой сахарной.

Уже осознавая, что победа за ним, Джек Баррон сказал:

– Именно так я обеспечиваю себе хлеб и хорошую компанию на вечер-другой. Хочешь, чтобы я растаял перед тобой? Похвалил твой ум? Или, как ты там сказала… запудрил тебе мозги? Это не так уж и плохо, если ты будешь сохранять спокойствие и получать от этого удовольствие.

– Ты мне совсем не нравишься, Джек Баррон, – сказала она. Но пока она говорила это, Джек Баррон почувствовал ее ногти на своем бедре, сквозь брюки.

– Но ты уверена, что тебе понравится то, что я с тобой сделаю, да?

– Мне нравится запах жареного, как ты и сказал, – ответила девушка с дикой улыбкой потерянного ребенка, пробудившей болезненный резонанс в Барроне, резонанс-дежавю, улыбка-дежавю, дежавю – как память о девушке-неудачнице, хрупкой деве-хиппи с мягким вздохом, настоящей блондинке. – Нравится, даже если выясняется, что это жарят меня. Тип вроде тебя может учуять такую слабость в девушке, не так ли? Ну что ж, мясник, вези меня на свою бойню.

«Так-так, не гони коней, – подумал Джек. – Давай-ка полегче, если хочешь играть в эту игру со мной, детка… Здесь десятки других голодных женщин, таких как ты, и десятки других баров, десятки других блондинок-красоток… сбавь обороты».

– Пойдем сама-знаешь-куда, – сказал он, взяв ее холодную сухую руку. – И, вот увидишь, тебе будет что рассказать внукам!

* * *

Подцепить девку с ходу было для Джека Баррона привычкой, особенно в среду вечером после шоу, а Клод, невзрачный, но очень хитрый швейцар, даже не улыбнулся беспокойству блондинки, когда Джек впустил ее через дверь и повел по коридору к лифту, поднимавшемуся прямо в пентхаус. Манеры швейцара раздражали Джека. «Чертов Клод уже привык, и это уже даже не смешно, – думал Баррон, пока лифт бесшумно нес их наверх. – Чувствую себя каким-то законспирированным извращенцем. Как долго продолжается эта проклятая тема “вечер среды”? Сколько сред подряд я вожу сюда кого угодно, но не Сару?»

(Ох, надо успокоиться. Да только поздно успокаиваться. Чувак, кому ты врешь?)

Когда лифт остановился, Баррон посмотрел на безымянную девушку, державшую его за руку, увидел ее медово-светлые волосы, большие темные глаза, тело, созданное для траха, увидел последнюю из продолжительной череды блондинок (но ни одна из них – не Сара), почувствовал морок, окутавший его подобно тенетам судьбы, внял этому чувству сильнее, чем менее сильному желанию обладать безымянной девушкой, возжелавшей, чтобы ради запашка жареного ее отжарил тот самый полноцветный знаменитый Джек Баррон. «Честная сделка, – подумал он, – вполне в духе говардсовского контракта о гибернации: порадуй-ка меня своим имиджем, детка, и в ответ я порадую тебя своим».

Дверь лифта открылась, и Баррон повел девушку в вестибюль своего частного логова с полом, застеленным медвежьей шкурой, и фресками на стенах (сплошь большие грубые спиральные узоры, раздражающие сетчатку, умышленно-несбалансированные, слой поверх слоя, желтое на голубом). Молча они прошли по маленькому коридору – связующему звену между закрытыми дверьми кабинета и кухни, и неизбежным оцепенением гостиной.

На двадцать третьем этаже кондоминиума в Нью-Йорке, в районе улиц с номерами от Шестидесятого до Шестьдесят девятого, жил Джек Баррон. Коридор выходил в небольшой мезонин, устланный алым ковром, где всю заднюю стену украшали раздвижные стеклянные двери, ведущие во внутренний дворик, полный карликовых пальм и искусственных цветов. Вдали сияли огни Ист-Ривер, никогда не спящего Бруклина. Потолок мансардной гостиной представлял собой огромный купол из прозрачного плексигласа, вырезанный в форме геодезического купола. Обстановка гостиной: целая стена электронных устройств – экраны телевизоров, видеомагнитофон, магнитофон, АМ-ФМ-стереоустановка, видеофоны, метры кабелей, соединяющих пульты управления; пианола, диваны оранжевого, ржавого и синего цвета, черные кожаные пуфы, деревянные скамейки у полудюжины идентичных столиков, кресла, похожие на верблюжьи седла, шесть стопок разноцветных подушек в восточном стиле, все расположено вокруг открытого очага площадью девять квадратных метров (очаг газовый, с автоматической горизонтальной тягой), бросающего высокие, мерцающие ало-оранжевые тени от искусственного костра, уже зажженного выключателем.

Баррон щелкнул еще одним переключателем на пульте дистанционного управления рядом с баром (переключатели дистанционного управления имелись тут на всех пультах, разбросанных по квартире), и коллаж музыкальных лент, подобранных лично хозяином этих апартаментов, электрически завибрировал в воздухе, пока пианола подбрасывала звук хроматической симфонии к сводам купола.

Блондинка ахнула, ее глаза расширились (взгляд времен Беркли, взгляд этих кампусных крестоносцев-хиппи и по-детски наивных большевиков, полный обожания; перед полной и безоговорочной капитуляцией – всегда такой взгляд). Ей сейчас не требовались слова – но Баррон, прочтя все по глазам и отбросив в далекое прошлое чувство дежавю с присущими ему нежностью, домашним теплом, образами невесомых волос, приоткрытых губ и запавших глаз, – Жук Джек Баррон изрек размеренно-сардонически:

– Погоди, это ты еще спальню не видела.

– Полагаю, мне там понравится, – откликнулась гостья со зловещим сладострастием в голосе. – У меня такое впечатление, что это будет незабываемый опыт.

Баррон засмеялся, внезапно оказавшись с этой девушкой, здесь и сейчас, как бы ее ни звали, он уловил ее запах более интенсивно, чем стойкий призрачный образ Сары. «Просто секс, ничего лишнего, – подумал он, ведя ее за руку вверх по лестнице и через ковер к двери спальни. – Тебе сегодня ее трахать, а не Сару». Почувствовав себя безмозглым сатиром, пышущим звериным здоровьем, он открыл дверь – и они вошли.

Стояла теплая майская ночь в Нью-Йорке, и дальняя стена спальни была открыта от потолка до пола, от края до края, навстречу каучуковым деревьям внутреннего дворика под открытым небом. На фоне сумеречной черноты города потолок был сплошным прозрачным стеклом – пузырем света, беззвездным городским небом; черный ковер от стены до стены был похож на чувственно-зеленую пластиковую траву, колышущуюся на ветерке, летящем с внутреннего дворика. Большая круглая кровать возвышалась в центре сцены, освещенная позолоченным светом, исходящим от дуги диодов, встроенных в изголовье из обветренного дерева, увитое искусственным плющом. Отдаленный рев прибоя, тихие звуки насекомых, звуки тропической ночи наполнили комнату, заменив музыку, пока Баррон настраивал при помощи настенной панели климат-контроль.

– Ого, – протянула блондинка, глядя на него новыми глазами, уже не такими смелыми и уверенными, как прежде. Глазами, заглядывающими в глубины, которые, как она знала (он знал, что она знала), она никогда не сможет постичь, внезапно осознав, что именно это (не удача, не случайность, не уловка) было причиной того, что блажь стала реальностью: вот она, чья-нибудь исполнительная секретарша, и вот он, Жук Джек Баррон собственной персоной.

Джек улыбнулся теплой, гордой улыбкой юнца из Беркли, взял обе ее руки в свои, прервав привычный для спальни ритуал, чтобы насладиться моментом простой искренней гордости за то, как спальня смягчила ее взгляд, смягчила его образ и ее образ, сделала их двумя простыми человеческими существами, держащимися за руки перед кроватью теплой весенней ночью. Гостиная была целенаправленным продолжением имиджа Джека Баррона, но спальня принадлежала просто Джеку – она напоминала домик Джека и Сары в Беркли на холме, маленький домишко в лос-анджелесском каньоне, или пляжный коттедж где-то в Акапулько, где ночи дышат теплом и где Сара, покрытая жгучим потом после серфинга, стягивала с себя цельный купальник, а порой и не стягивала, и отдавалась ему прямо так. Вся эта спальня – меланхоличная эхо-камера каких-то былых мест, беспечный фантазм или мечта наивного фантаста о былых днях в Нью-Йорке, а потом в Калифорнии, а потом вновь в Нью-Йорке.

Блондинка нарушила момент, прильнула к нему, обвила руками его шею; он видел, как ее открытый рот жадно высунул язык за мгновение до того, как ее губы коснулись его рта – открытая, ожидаемая, но, по иронии, уступчивая смена ролей.

Ее язык живет отчаянием, живет желанием жить, заставляя и его жить по-настоящему. Она у него во рту, она прижимается к Джеку всем телом, двигаясь от плеч вниз, сначала к груди, потом к животу, наконец, к твердому угловатому тазу, льнет всем телом, твердым языком, твердыми губами, в трогательно-неистовой попытке сломать барьер, соединяющий ее смутный телесный образ себя со знаменитой жесткой электрической реальностью Джека Баррона, с четкими краями и естественными цветами.

Глазами, находящимися на расстоянии световых лет, он видел, как она упрямо закрыта, и чувствовал, как зияющая пустота энергии-реальности-жизни засасывает ее, жадно за него цепляющуюся. Дыхание Жука – магия, дыхание Жука – истинная реальность, и в тотальном желании быть наполненной, окутанной, пронизанной, преображенной, она втягивает это дыхание в себя, в свой телесный образ из плоти и крови, смотрящий изнутри и вовне на все это раздолье принадлежащих Жуку Джеку телесетей, электрических цепей, спутников, на весь этот праздник публичного гиперсуществования.

Колеблясь между отвращением и влечением, он подхватил ее и понес к кровати, слыша, как она тихо вздохнула, полностью сдавшись, живая и инертная, наконец признавшая его как активное действующее лицо, желающая только того, чтобы ее нежную плоть сожрали, переварили и включили в круг силы его плотского манифеста.