Последние три слова прозвучали почти как жалкая мольба об отпущении грехов. Да что это, черт побери, нашло на Хеннеринга? Не могли же борцы за социальную справедливость так обработать его? Или… могли? Он не только напуган до смерти, но и погряз в чувстве вины. «Почему такая фигня выпала на мой эфир? – гадал Джек. – Если он продолжит в том же духе, Говардс растопчет меня сапогами на свинцовых каблуках со стальным подбоем!»

– Вы звучите убедительно, так что я согласен, – ответил Баррон, про себя добавив: «И мне твоя отповедь кажется такой же связной, как Геттисбергская речь Линкольна, которую прочли задом наперед на албанском языке». – Очевидно, всех перевести в спящий режим невозможно. Проблема вот в чем: является ли критерий, на основе которого Фонд решает, кого уложить в спячку, а кого нет, правильным? Критериев расовой дискриминации нет, но…

– Правильным? – взвился Хеннеринг. «2 минуты», сообщил телесуфлер. – Правильным? Слушайте – конечно же нет! Что в принципе правильного в смерти? Кто-то обретет жизнь вечную, а кто-то умрет с концами, канет в небытие – правильно ли это? На страну нападают, одних мужчин призывают в армию, они сражаются и умирают, а другие остаются дома и зарабатывают много денег. Это ведь тоже неправильно! Но мы идем на это – мы должны, иначе смерть приберет всю нацию. Жизнь вообще несправедлива! Если хотите какой-то там высшей справедливости – да, конечно, все должны умереть, никого не должно остаться… вот это будет справедливо… но это же безумие. Смерть – вот что правильно… смерть – это единственная абсолютно правильная вещь, когда-либо существовавшая. Что вы на это мне скажете, мистер Баррон? Я говорю правильные вещи?

Джек колебался. «Парень вот-вот сорвется, – подумал он. – Какая муха его укусила? Он что, бредит? Нужно задать этому идиоту простой вопрос, где ответ – «да» или «нет». Там уж пусть возвращается к своей сартровской экзистенциальной тошноте… господи, ему бы с такими подгонами у психиатра провериться». Он увидел мигающий текст «60 секунд». Господи, всего минутка, чтобы все исправить!

– Ваше утверждение верно, – сказал Баррон, – но мы сейчас не на философских дебатах. Мой вопрос к вам, сенатор, куда проще – неужели Фонд бессмертия отказывается вводить в спячку обеспеченных афроамериканцев?

– Черных, что ли? – пробормотал Хеннеринг; затем, как спутанный образ, внезапно возвращающийся в фокус, он вернулся к зрителям спонтанным, уверенным, авторитетным. – Нет, конечно. Фонд не волнует, к какой расе принадлежит клиент… вообще не волнует. Если есть что-то несомненное, так это то, что Фонд не практикует расовую дискриминацию. Я подтверждаю это со всем авторитетом, вытекающим из моей тридцатилетней борьбы в поддержку гражданских прав, борьбы, проводимой мной с большим, чем у многих других кандидатов в президенты, упорством. Фонд не интересуется цветом кожи. – Тут на глаза Хеннеринга снова наплыл туман. – И это правильно, – подвел он черту, – но…

Баррон скрестил ноги, когда вспыхнула надпись «30 секунд», и его лицо заполнило весь экран. «Хватит этой ерунды, мой Тедди, – подумал он, – ты наконец-то выплюнул то, что я хотел, ты сэкономил мой хлеб с маслом, склонил весы во славу Бога, Матери Господней и телекомпании, не говоря уже о Бенни Говардсе. Можешь положить выкидной нож обратно в карман, а остальное расскажешь своему психиатру».

– Спасибо, сенатор Хеннеринг, – сказал Баррон. – Что ж, Америка, ты все услышала, а теперь зрители сами сделают выводы. Ни я, ни губернатор, ни сенатор не можем этого за вас сделать. Доброго вечера, уважаемые зрители, и подключайтесь в следующую среду, дабы узреть новую катастрофическую, историческую прямую трансляцию, творимую при вашем участии – и для всех вас, дорогие мои, – каждую неделю. Не забудьте только… разжучить хорошенько… меня – Жука Джека Баррона!

Глава 3

Джек Баррон вышел из замкнутого пространства телестудии – с камерой, монитором, видеофонами, кнопками, всей этой Вселенной, ужатой до параметров «шесть на пять на два метра». Он сам себе напоминал наркомана, резко соскочившего с иглы. Адреналин в нем до сих пор бушевал; требовалась какая-никакая адаптация к более спокойным условиям.

Баррон знал это; он знал это настолько хорошо, что создал фантастический образ, чтобы материализовать, по существу, невербальный психоделический момент вечера среды в своем обычном потоке памяти. Интерьер студии на самом деле был интерьером ста миллионов телевизоров. На экране жило существо, носившее его имя (он видел глазами мониторов, он слышал ушами видеофонов, он контролировал свои внутренние состояния посредством кинестетических впечатлений от светящихся на телесуфлере надписей, он перемещал лица посредством кнопок), он приказывал, угрожал, даровал милости посредством всех цепей и всех спутников этого великого гештальта электронной интеграции, телевизионной сети, на которую он, центральный переключатель, был настроен по часу в неделю. Этот Жук Джек Баррон был монстром, спроектированным и изготовленным им на манер андроида; этаким чудовищем Франкенштейна – существом, продолжающим его волю, но отражающим лишь часть цельной личности.

Уход из студии был одновременно новым рождением и смертью: в этот момент умер напористый Жук Джек Баррон, образ силы, питаемой электричеством, изолированный от электронных чувств и энергетических цепей. Возродился Джек-неженка, разбалованный, охочий до еды и женских ласк, охотно чешущий там, где у него чешется. Этакий Юный Джек Баррон, Сорвиголова-Джек, Джек из времен, когда Джек и Сара…

Так, а ну хватит!

Баррон вышел из студии, прошел по коридору, открыл дверь в комнату мониторинга прямо за кабиной управления. Он поприветствовал ребят, расслаблявших тут мышцы и обменивавшихся страшилками за тремя рядами столов, заставленных видеофонами, и уже собирался открыть дверь диспетчерской, когда через нее вышел сам Винс Геларди.

– Ты был очень хорош сегодня вечером, дружок, – сказал он. – Этот выпуск уже рвет чарты в Пеории – и во всех других местах, где сходят с ума от такого рода побоищ.

– Хорош? – переспросил Баррон с притворным высокомерием, зная, что все и впрямь прошло хорошо, даже если он чудом избежал прыжка в пропасть в стиле камикадзе. – Я – и был хорош? Ты с ума сошел. Из-за тебя нас чуть не пустили по ветру, вот что! Не будь я мастером своего дела, великим Джеком Барроном, завтра мы с тобой и всей этой дурацкой фильтрационной службой оказались бы на бирже труда с голым задом.

– Разве я работаю не в команде Жука Джека Баррона, которого хлебом не корми – дай кого-нибудь возмутить? – проворчал Геларди. – Мы же не парижские новости мира мод. У нас контент всегда немного спорный.

– «Немного» – ключевое слово, Винс, – сказал Баррон, понимая, что журит коллегу не в полную силу, не всерьез. – Мы же, по сути, гиены – атакуем тех, кто и так подыхает. Мы милостиво добиваем всяких колоссов на глиняных ножках, а уж если хотим развлечься, то выбираем какого-нибудь длинноязычного идиота вроде Шабаза или Уитерса. Мы не суемся в угодья ранимых, легкоуязвимых саблезубых тигров, которые, как Бенни Говардс, сеют хаос в контрольном пакете нашей телекомпании. Мы время от времени немножко тянем тигров за хвосты, чтобы собрать награды за доблесть, но не привязываем эти хвосты к груди и не бьем вышеупомянутых тигров кнутом!

– Ага, как же. Я знал, как ты все вывернешь. Знал, чем этот эфир закончится. И ты, Джек, прекрасно знал, что я это знаю, – весело ответил Геларди. – Бенни Говардс после наших с тобой выходок даже животиком мучиться не станет. Да даже если предположить, что станет, – мы все равно не прогадали с Джонсоном. Я знал, что ты будешь стрелять, но не убивать. Ты мой кумир, Джек, и ты это знаешь.

Баррон рассмеялся.

– И я думаю, ты также знал, что мозги у Тедди Хеннеринга ни с того ни с сего взяли да прохудились? – сказал он, оглядываясь назад, чрезвычайно довольный своей гениальной и яркой персоной.

Геларди пожал плечами.

– Даже великий Винс Геларди не идеален, – сказал он. – Как по мне, Хеннеринга просто совесть замучила.

– Какая разница? – надменно спросил Джек Баррон. – Даже если и так – это не имеет ни малейшего значения, потому что результаты в любом случае всегда одни и те же. И кстати о результатах, секретарша Говардса оставила нам свой номер телефона?

– Ты, верно, шутишь, – ответил Геларди, и Баррон понял (о-хо-хо), что Винс изумляется неподдельно.

– Винс, мой мальчик, – протянул он, подражая старому комику У. К. Филдсу, – один мой уважаемый знакомый как-то прочел в одном авторитетном периодическом издании, что из пятидесяти женщин, приглашенных на свидание ни с того ни с сего, прямо посреди чертовой улицы, одна согласилась-таки. Он захотел проверить эту теорию на углу Сорок второй улицы и Пятой авеню. За свои приставания он получил серьезные побои зонтиками, сумочками и другими болезненно твердыми предметами. Однако ж, мой мальчик… он еще и разок перепихнулся.

До ушей Баррона донесся подхалимский смех парней из службы фильтрации.

– Что я слышу? – фыркнул он, продолжая отыгрывать Филдса. – Кто-то где-то смеется над моими мудрыми словами? Как им не стыдно, как не стыдно! Полагаю, именно такие грубияны, как эти, заставили Сократа бахнуть настойки болиголова.

– Я смотрю, нынешний эфир сделал тебя немножечко хорни, – отметил Геларди.

– Хорни? – переспросил Баррон, не желая (да и будучи не в силах) поступиться своей блестящей имперсонацией Филдса. – Кто эта особа, и стоит ли мне приударить за ней? – И вот, наконец перестав подражать старому комику, Баррон сказал: – И с этими словами он уходит со сцены куда-то влево и растворяется в ночи. – Он помахал на прощанье Геларди, поклонился сотрудникам фильтрационной службы и вышел: в ночь, как и обещал.

* * *

– Так ты настоящий мистер Баррон? – спросила его хорошенькая блондиночка двадцати семи лет от роду, исполнительная секретарша из Верхнего Ист-Сайда, исповедующая стиль хиппи из Нижнего Ист-Сайда. – О, а я сразу узнала твою самодовольную физиономию.

– Можешь звать меня просто… Джек, – сказал он, одарив ее широкой фальшивой улыбкой коммивояжера. – Все мои недруги обращаются ко мне именно так.

На его глазах блондинка неискренне заржала над шуткой. На ней было платье из сильно просвечивающей ткани. В подробностях можно было изучить грудь, плотно придавленную чашечками черного бикини из блестящей кожи, и даже крошечные волоски, торчащие из-за кромки узких черных трусиков. Волоски были тоже откровенно черные – впрочем, и без их подсказки можно было понять, что блонд ненатуральный. Но сегодня Джек позволил себе побыть неразборчивым. Он оперся локтем о стойку, предложил ей пачку «Акапулько Голдс», увидел детскую заговорщицкую улыбку, с которой она брала сигарету, – повадки выдавали многолетнюю привычку к дури. Скорее всего, она – наркоманка с незапамятных времен, еще со времен сухого закона, когда все это дерьмо было приправлено опасностью, исходившей хоть бы и от скрытно-серьезного мелкого местного толкателя дури, украдкой всучивающего тебе конвертик без опознавательных штемпелей. «Почему, – задался Джек вопросом, – весь мой круг предпочитает “Акапулько Голдс”? Уж не потому ли, что фирма меня спонсирует?»

– Держу пари, у тебя полно врагов… Джек, – сказала лжеблондинка, затягиваясь разок и выдыхая сладкий дым, дразнящий ноздри, поверх барной стойки, в его сторону. – И это не просто какие-то мимолетные хейтеры, а тяжеловесы высокого ранга. Как насчет Бенни Говардса?

– Ого, так ты смотрела сегодняшнюю передачу! – похвалил Джек. «Сообразительная цыпа, – подумал он, – но, впрочем, ничего особенного». – Только не говори мне, что ты моя давняя и преданная фанатка.

– Еще чего, – фыркнула она с крошечным проблеском раздражения, подсказавшим ему, что на самом деле он почти попал в точку. – Мне просто нравится…

– Запах жареного? – предположил Джек.