Не в силах совладать с чувствами, толстяк рванулся вперед и отвесил довольно внушительный пинок по одному из бездыханных тел. Возможно, одному из тех, что и начали драку, а может, и нет. Несчастный отозвался стоном. Под отзвук этого протяжного всхлипа Гилберт скользнул вперед, руководствуясь скорее чувствами, нежели здравым смыслом. Люди в отчаянии или в гневе – словно податливое тесто, главное знать, куда надавать.

– Господин, успокойся, расскажи, почему злишься? Я тут с самого начала трясусь, может, подсоблю чем?

Толстяк бросил на него злобный и одновременно жалобный взгляд, сплюнул на пол.

– Подсобишь, как же.

Гилберт не обиделся. А толку? А то ведь так и уйдешь обиженным. Вместо этого он подхватил с чужого стола чудом уцелевшую бутылку, отработанным движением слил жидкость в чашку, протянул грубияну.

– А вдруг?

Темные глазки светились недоверием, но емкость толстяк принял и стремительно опорожнил. Гилберт и сам быстро приложился прямо к горлышку, украдкой разглядывая этого человека. Лицо мужчины раскраснелось, и он с придыханием выпалил:

– А что тут рассказывать, караванщик я. А этот придурок, – тут он вновь от души пнул распростертое тело, – носильщик мой. Который, уж будь уверен, прекрасно знал, что этим вечером мы отчаливаем. Мразь! Знал ведь, что сегодня его хоть запри, хоть опои, главное – в кабак не отпускать. И вот результат. Сволочь!

Поток брани лился и лился изо рта мужчины, пока Гилберт, облизывая последние капли пойла с губ, осматривал его.

– Кто будет тюки да сумки таскать – я, что ли? И так-то едва людей набрали на полный караван. Скотина…

Караванщик? Вроде да, а вроде и нет. Если да, то не шибко успешный. Видал он караванщиков порой, так там по золотой цепочке на пузе все понятно. А тут… Сапоги вроде и добротные, да только уже столько дорог повидавшие, что грустно смотреть. С одежкой то же самое: вроде когда-то и хороша была, но давно. Вот в чем бранящийся себе точно не мог отказать, так это в еде, пуговицы на пузе держались на честном слове. От одного этого факта в животе Гилберта заурчало от голода. Пытаясь побороть это чувство, он злорадно подметил, что ножки и ручки у караванщика все равно остались хилыми, все ушло под куртку. И выглядел толстяк в своем гневе донельзя нелепо. Правда, вслух Гилберт этого не сказал.

Вместо этого, вложив в кивок столько участия, сколько мог, он уточнил:

– А куда путь собираетесь держать?

– В Фарот.

Последнее слово толстяк выплюнул уже без былого жара и тяжело задышал, опустив руки вдоль тела. Весь он сразу как будто сдулся, словно гнев был тем, что наполняло его жизнью. Любой другой мог бы ему посочувствовать в этот момент – выглядел караванщик донельзя жалко. Но Гилберт вместо этого сложил в голове услышанное, оценил свои ближайшие перспективы и растянул губы в заискивающей улыбке.

– А ты сомневался, что смогу помочь тебе, добрый человек. – Тут он сам едва не поперхнулся от собственной лести, но сдержался. – Вещички таскать – оно много ума не надо, а я как раз раздумывал, как бы мне в Столичные земельки податься, матушка там ждет. Возьми меня на должность, а?

Караванщик взъерошил редкие рыжеватые волосы и, тряхнув подбородком, уставился на нынешнего носильщика. Осознав, что в ближайшие часы, а может, и дни тот с места не сдвинется, цепким взглядом обшарил Гилберта. Тот против воли приосанился.

– Больно ты хилый для носильщика.

– Не хилый, а жилистый, господин. То что надо, уж поверьте, я к работе привыкший.

Слукавив дважды – упомянув работу и назвав этого толстяка господином, Гилберт замер в ожидании.

– Звать как?

– Гилберт.

На самом деле Гилбертом он стал в тот самый момент, имя само родилось на языке и создало новую личину, не хуже прочих. Настоящее имя у него тоже имелось, но за долгие годы уже забылось, чаще его величали обидными прозвищами или «эй ты». И то, если кому-то приходило в голову к нему обратиться, что случалось не так часто. Рассудив, что имя – всего лишь имя, с тех пор он величал себя Гилбертом даже в собственной голове, сначала чтобы попривыкнуть, а вскоре уже как будто так само по себе разумелось.

– Собираться надо? Если надо, ждать не буду, отчаливаем вот-вот, дармоеды эти уже вой подняли – мол, почему задержка. Видели бы они эту задержку…

Караванщик явно раздумывал, не пнуть ли бывшего носильщика еще раз, но явно пожалел свои многострадальные сапоги.

– Собираться не надо, господин, все при мне.

– Оплата в конце дороги, медью – пять десятков. В пути таскаешь пожитки: мои, пассажиров, погонщиков, да вообще всех, кроме собственных, раз уж их у тебя нет. Не споришь, не отлыниваешь, с людьми общаешься учтиво. Иначе – накажу. Кормежка включена, отдельно, вместе с моими ребятами. И на первой стоянке, – тут он сморщил нос, – помоешься как следует. Другой одежки нет?

– Нет.

Караванщик устало вздохнул. Гилберт повторил за ним, хоть и по иной причине: то был настоящий грабеж и рабский труд. В рудниках, поди, условия получше. Пятьдесят медяков могло по приезде хватить на пару дней, да и то если тратить их лишь на репу с водой. Но заржавевшие уж было шестеренки в его голове теперь задвигались, воображая, как бы получить от этого дельца побольше выгоды. Ну и транспортировка его бренного тела в Фарот, подальше от творящихся в местных землях кошмаров, выглядела довольно привлекательно. Как минимум, в караване будет охранник.

– Что застыл? Согласен или нет? Если да, двигайся, пока стража не заявилась.

Не дожидаясь ответа, толстяк развернулся и шагнул к выходу, попутно вроде как наступив на пальцы бывшего труженика. Гилберт, разрываясь между работенкой и незащищенными карманами распростертых вокруг тел, поспешил следом.

– Как звать-то вас, господин?

– Руд. – Словно почувствовав потребность объясниться, а быть может, похвастаться, он добавил: – Раньше руду возил между городами, в молодости. Так и кличут.

Прозвучало как воспоминания умудренного опытом старца, но Гилберт усомнился, что толстяк преодолел рубеж даже шестого десятка – на вид ему было лет сорок с небольшим. Они были почти одного роста; вышагивая вперед и глядя на блестящий от пота мясистый затылок, он размышлял о том, что вот и встретились два человека с выдуманными именами.

Выйдя из трактира в липкий летний вечер, они миновали притихшие с наступлением темноты улочки. Последующие минуты, а быть может часы, запомнились Гилберту адской болью в пояснице и саднящими от мозолей ладонями. Набранный в путешествие народ особым изыском не отличался, но людишки тащили за собой как будто все свои пожитки, словно пытались перевезти в Фарот даже истертое исподнее, унаследованное от деда. Под нетерпеливые крики Руда он перетаскал все имущество в телеги, стиснув зубы и стараясь не стенать вслух. Следом были лишь туман усталости в голове и круговорот звезд над головой. Караван ушел в ночь, оберегая людей от удушливой дневной жары. Неизвестно, спал ли предыдущий носильщик в открытой телеге, но Гилберта уложили именно так, не обеспечив даже намеком на перину. Пересчитав и без того больной спиной каждую кочку в начале пути, он забылся тягучим, беспокойным сном.

Наутро, а точнее ближе к полудню, стоило только продрать глаза и почувствовать ломоту в каждой косточке, его погнали по утренним делам: воду набери, щепок притащи, вещи из главной телеги выгрузи. Руд не обманул, первая же стоянка пришлась на поляну возле небольшой речушки, но загнанный поручениям Гилберт обещание помыться не выполнил. Так, поплескал на лицо водичкой, на большее в перерывах между криками караванщика времени не хватило.

Продолжая тихонько ныть про себя, он краем глаза присмотрелся к прочим участникам их похода. Охранник у каравана и правда имелся – и не один, а даже парочка, совсем уж нелепая. Не уступающий хозяину каравана в пухлости Бо и тощий, словно тростинка, Лоик. Один лысый как коленка, его друг вихрастый. Первый – спокойный, даже слегка блаженный, второй – дерганый донельзя. Парочка явно не тянула на грозное войско, способное защитить караван хоть от каких-либо опасностей и невзгод. И это, с одной стороны, пугало. С другой – открывало путь к некоторым возможностям.

Имелась еще и рябая баба сомнительной наружности по кличке Лычка, настоящее ее имя Гилберт так и не вызнал. Выполняя роль кухарки (с довольно-таки паршивой стряпней) и прачки (по большей части для Руда), по совместительству она была той, с кем караванщик коротал ночи в пути, в одну из первых же стоянок ветерок донес до ушей носильщика это знание.

Погонщики, бакалейщики, мастера на все руки – компания подобралась разношерстная. Пассажиры, все как на подбор, были довольно жалкими, под стать самому Гилберту. Существование их как будто закончилось давным-давно, но, не желая мириться с этим, бледные тени, остатки людей, текли по дороге в поисках лучшей доли. Ну и немудрено: кто-то более достойный явно мог себе позволить поездку на караване рангом повыше.

Но не соврать, одна девчушка внимание Гилберта все же привлекла. Откликалась баба на имя Клара и была свежа и непристойно молода. Правда ли у мамы с папой получилось слепить что-то приличное, а может, на фоне прочих унылых рож ее личико начало радовать глаз, но неудачливый поденщик при каждом взгляде на нее ощущал тянущую тяжесть в штанах. Однако при попытке заговорить Клара задрала нос так высоко, словно он полез с разговором к правительнице каких-то там земель, не меньше. Гилберт озлобился пуще прежнего, но смолчал. Поднять бучу на середине пути, да еще ради какой-то девки? Тогда уж можно и срать начать прямо в штаны, чего мелочиться.

Так они и текли по дороге, почти три десятка человек. Рутина поглотила его, ломота в руках отошла на второй план, боль в коленях уже не отдавала с такой силой в поясницу. Справедливо рассудив, что не в его положении мордой светить, Гилберт разговоров больше ни с кем не заводил, лишь сидел в общем кругу на стоянках да делал свою работу, пусть и без особого рвения и удовольствия.

Наверное, в чужих глазах он смотрелся побитым мужиком, выглядящим гораздо старше своих лет, смурным, зато спокойным. Так что люди постепенно попривыкли, вроде как и признавая его за своего, но особым вниманием не докучая. Несколько раз Руд, хлебнув пойла за вечерним костром, бросил пару пробных, ехидных камней в его сторону. Гилберт это запомнил, но на людях лишь покивал. В конце концов караванщик махнул на него рукой, проклинать истеричную Лычку и шутить над стремительно краснеющим Лоиком ему было куда сподручнее.

Дни тянулись один за другим, жар на затылке окончательно спал, зато начали жечь мысли иного толка. По ночам он гладил подушечками пальцев мозолистые ладони и размышлял, что не за полсотни медяков он страдает. Ох, не за полсотни. Шутка ли, место в караване стоило больше, чем вся плата за его мучения. А значило это, что где-то в загашнике Руда ждет своего часа горка денежек. Мысли эти вызывали в Гилберте даже больше эмоций, чем постельные размышления о Кларе. И в течение дня, с каждым шагом приближаясь к раскинувшемуся в Столичных землях городу, он понимал: время скоро придет.

И на тебе: стоило приблизиться вплотную, оказалось, что город как бы и есть, а вроде и нет. Лето к тому времени передало свои полномочия осени, но лишь по календарю: солнце все так же нещадно жгло шею. В дороге новостями они балованы не были, а потому по прибытии челюсть Руда разочарованно отвисла: на подходах к городу развернулся настоящий караванный лагерь из таких же неудачников, как они. В Фарот никого не пускали.

Из обрывков чужой болтовни Гилберт сложил общую картину: вроде как полгорода кануло в никуда усилиями одного из седых мальчишек. Ну и ладно, случилось и случилось. В Фароте он до этого не бывал, а потому особой тоски по его жителям и местным домишкам не испытывал. Главное, что на ворота городские навесили замок. Все, кому у порога делать было нечего, либо покинули местные земли (малая часть), либо осели вокруг городских стен (большинство).