Для его старшего брата предки-священники ассоциировались не со служением Богу, а со службой Отечеству. Автобиографический герой повести “Сухой лиман” вместе с двоюродным братом в детстве “надевали на шею кресты предков, воображая себя героями-священниками, идущими в бой вместе со славным русским воинством”. Потому что “уже с детства были готовы сражаться за родину”.^[10] На самом деле дед его, о. Василий Катаев, и священник Михаил Сырнев благословляли глазовскую дружину вятского ополчения на Крымскую войну. На фронт они не успели: российские дипломаты заключили в Париже мирный договор. Однако Вятская духовная консистория наградила обоих священников. Им была объявлена благодарность и каждому пожалован бронзовый наперсный крест на ленте ордена Святого Владимира.^[11] Так что в бой солдат отец Василий не водил.

Но в словах Валентина Катаева будто проявилась его другая природа, другая наследственность. Если по отцовской линии в роду были священники, то по материнской – военные. Братья Катаевы и внешне, и внутренне не слишком походили на своего отца. Они больше напоминали деда – генерал-майора Ивана Елисеевича Бачея.

Бачеи

Братья Катаевы – генеральские внуки. В двадцатые-тридцатые годы о таком было лучше не напоминать. Но в благополучные семидесятые Валентин Катаев, Герой Социалистического труда, кавалер орденов Ленина (трижды!), Октябрьской революции и Красного Знамени, мог уже смело написать подлинную историю своих предков. И он написал, но не как историк, а как прозаик. Руководствуясь не документами, а семейной легендой.

“…Мой прапрадед происходил из дворян Полтавской губернии и, можно предположить, как об этом гласит семейная легенда, был запорожцем, сечевиком, может быть, даже гетманом. После ликвидации Запорожской Сечи он был записан в полтавские дворяне”; “…прапрадед мой был запорожцем, одним из полковников славной Запорожской Сечи, охранявшей границы нашей родины на юге и на западе от польской шляхты, от турок и от крымских татар, о чем уже написано историками”.^[12]

Не только Валентин Катаев, но и многие российские профессиональные историки путают Войско Запорожское и Войско Запорожское Низовое. Низовое войско – это и есть знаменитая Запорожская Сечь. А просто Войско Запорожское – это не армия, а государство, точнее протекторат, находившийся под властью русского царя, но имевший широкую автономию, собственное законодательство, административное устройство и даже армию. Другое название Войска Запорожского – Гетманщина, так как во главе его стоял гетман (во главе Сечи – выборный кошевой атаман). В XVIII веке этим Войском Запорожским управляли последовательно пять гетманов: Иван Мазепа, Иван Скоропадский, Павел Полуботок (он был наказным гетманом, то есть исполняющим обязанности), Даниил Апостол и Кирилл Разумовский. Как видим, Бачеев нет. В XVII веке гетманов было гораздо больше, иной раз на Украине избирали одновременно двух или трех гетманов. В их числе находим даже имя Остапа Гоголя. Но Бачеев-гетманов опять же нет. Зато были козаки Бачеи.

Род Бачеев (или Бачеенко) известен по крайней мере с середины XVII века, когда в реестре Яготинской сотни Переяславского полка появляется имя козака Войска Запорожского Кузьмы Ба(к)чеенко. Его потомки до начала XVIII века были также простыми козаками.

Материальное положение Бачеев заметно улучшилось в первой половине XVIII века, когда козак Николай Иванович Бачей купил “прадедовские земли” у другой козацкой семьи. А его сын Алексей Николаевич (Олексій Миколайович) Бачей в 1777 году стал значковым товарищем. Это уже довольно высокий ранг, который относился к козацкой старши́не. Значковый товарищ был хотя и ниже сотника, но подчинялся не сотнику, а непосредственно полковнику. Значковые товарищи хранили полковые знамена и хоругви сотен.

В 1775 году генерал Текели по приказу императрицы Екатерины разогнал Запорожскую Сечь. А в ходе губернской реформы была ликвидирована и вся административная система былой Гетманщины. Козацкая старшина получила права русского дворянства, но далеко не вся. Алексей Бачей дворянства добиться не успел. Только в 1846 году его сын, Елисей Алексеевич Бачей, стал потомственным дворянином. Он сам и его дети были внесены в Родословную книгу Полтавской губернии.

“Все Бачеи были военные”, – с гордостью писал Валентин Катаев. Елисей Бачей – участник войны 1812 года и заграничного похода русских войск. Только характер помешал ему продвинуться по службе дальше звания капитана: “Такого забияки, рубаки, скандалиста, как мой блаженной памяти прадед, я в армии никогда и не видывал”^[13], – удивлялся Катаев, прочитав рукописные мемуары Елисея Алексеевича. Зато его сын Иван Елисеевич, участник Кавказской войны, продвинулся гораздо выше: в отставку вышел генерал-майором. Пётр Васильевич женился на его дочери Евгении, когда ее отец еще командовал полком.

Дворянство в России наследовали по отцовской, а не по материнской линии. Иван Елисеевич был потомственным дворянином. Надворный советник Пётр Васильевич Катаев получил только личное дворянство. Поэтому Валентин и Женя были дворянскими детьми, но не дворянами. Это, впрочем, никак не мешало им в жизни: сословная система в России доживала последние годы.

Евгения Ивановна осталась в памяти старшего сына как бы в двух своих обличиях – домашнем и официальном. “Дома она была мягкая, гибкая, теплая, большей частью без корсета, обыкновенная мамочка. <…> …мама раздевает меня и укладывает в постельку, и, сладко засыпая, всем своим существом я чувствую всемогущество моей дорогой, любимой мамочки-волшебницы”.^[14]

На улице, в гостях, среди чужих людей она была совсем другой – строгой. Модное платье без декольте. Вместо соблазнительного выреза – глухой воротник, закрывающий шею: пусть все видят, что это не кокотка, а чужая жена, мать, серьезная женщина, которая не станет терять время на флирт. Даже молодая Марина Цветаева, само воплощение свободы, раскованности, любви, в таком платье выглядела чопорной дамой. А Евгения Ивановна дополняла строгое платье со шлейфом шляпкой с орлиным пером, черной вуалью, да к тому же носила пенсне “с черным ободком и <…> со шнурком”.^[15]

Братик Женя

Родители любили музыку, оба играли на фортепьяно. Евгения поступила даже в Одесское музыкальное училище, которое через десять лет после ее смерти преобразуют в консерваторию. После смерти жены Пётр Васильевич иногда “подходил к пианино, открывал крышку; шелестели ноты и визжала круглая фортепьянная табуретка на железном винте. Неторопливо, как бы читая ноты по складам, папа начинал играть «Времена года» Чайковского, любимые вещи покойной мамы”.^[16]

Валентин не унаследовал любовь к музыке. Это было очевидно уже в детстве. Когда Валя попросил папу купить ему мандолину, тот отнесся к намерениям старшего сына скептически. Да и музыкальный инструмент из драгоценного палисандра стоил дорого. И всё же папа согласился.

“Помни, – со вздохом прибавил он, – что твоя покойная мамочка очень любила музыку, была чудесная пианистка и так мечтала, чтобы ее дети стали музыкантами.

– Честное благородное слово! – с жаром воскликнул я.

– Дай-то бог, – сказал папа”.^[17]

Когда Валентин брал в руки дорогой инструмент, тётя затыкала уши. Он не выучился играть даже гаммы, а со временем продал ценную мандолину за копейки.

А вот брат Женя с детства полюбил музыку. Много лет спустя Надежда Рогинская, свояченица Ильи Ильфа, восхищалась музыкальными талантами младшего Катаева. По ее словам, Евгений “обладал редким музыкальным дарованием”. Прекрасно и даже “в совершенстве” играл на рояле, “страстно любил музыку и пение”. Ей рассказал Евгений и о мечте своего детства: он всерьез готовился к карьере дирижера.^[18]

Мечта не сбудется. Подростком или юношей Евгений перенесет “простуду”, то есть грипп или ОРВИ. Осложнения будут очень тяжелыми. Он потеряет обоняние и станет глухим на одно ухо. Рогинская познакомилась с младшим Катаевым в конце двадцатых, так что частичная глухота и отсутствие обоняния остались на всю жизнь. И понятна тогда фраза Ильи Ильфа, которая относится к лету 1927 года: “Женя всё время сидит ко мне ухом, которое не годится”^[19]. Виктор Ардов вспоминает манеру Евгения Петровича “обращать в сторону говорящего правое ухо (на левое ухо он плохо слышал)”^[20].

Почти все более или менее достоверные сведения о детстве Жени Катаева мы знаем из мемуарной и художественной прозы его старшего брата.

Внешне братья были похожи, а по характеру разные. Энергичный и непослушный Валентин слонялся по улицам, ходил на каток и скетинг-ринг. Устроил как-то взрыв в квартире, пытаясь получить чистый водород. Ограбил газетный киоск. И даже однажды ушел вместе с девочкой, которую сравнил с мертвой панночкой из “Вия”, на пустую дачу… А брат Женя часами сидел за пианино. Об этом не пишут, но когда еще мог он учиться музыке?

Конечно, Женя не только сидел за инструментом. Совсем маленьким он “гремел своими кубиками”, помогал папе наряжать ёлку, а потом засыпа́л “на полу под нижними ветками с шуршащей бумажной цепью, провисшей до паркета”. Носил коротенькие бархатные штанишки и синие чулки. Он даже ходил в детский сад – в России это была еще большая редкость. И если не соперничество, то некоторая пикировка у братьев была всегда. Валентин на всю жизнь запомнил “зеркальный блеск” насмешки в глазах Жени, когда он уговаривал папу купить мандолину, и откровенный смех, когда старший брат вместо чая выпил растительное масло. А Валентин и много лет спустя не удержится от иронии, когда будет описывать лукавство вымышленного Павлика или вполне реального Жени.

Как-то тетя заставила маленького Женю угощать дорогими и престижными конфетами “от Абрикосова” незнакомую девочку. Взрослые то ли искренне считают, что детям так уж приятно делиться самым вкусным и самым любимым с кем попало, то ли просто приучают к щедрости. Женя открыл коробку “и, увидев много чудесных шоколадных конфет, посередине которых так аппетитно лежал оранжевый треугольник засахаренного ананаса”, посмотрел “из-под своей мягкой челочки каштановыми невинными глазками, поднес открытую коробку красивой девочке и дрогнувшим голосом сказал: «Может быть, вы не хотите конфет?»”.^[21]

Еще одна история. В мемуарной (“Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона”) и художественной (“Хуторок в степи”) прозе старшего Катаева она как будто одна и та же, но рассказана по-разному.

Мальчик решил разбогатеть, отыскав драгоценные камни. Нашел, конечно, камни обыкновенные: принял медный колчедан за золотой самородок, кварц – за горный хрусталь. В мемуарной прозе это – сам Валентин: он искал золотые самородки и каменья в щебенке, привезенной в Одессу с Урала, Кавказа, из Донбасса. В романе это – Павлик Бачей: драгоценные камни тот искал в Альпах, куда привез его вместе со старшим братом отец. С кем именно такая история произошла, сейчас не так важно. Интереснее другое: герой “Разбитой жизни…” просто, бесхитростно вывалил перед папой “свои камни и стал допытываться, драгоценны ли они или нет”. Папа, преподававший не только словесность, но и географию, просветил сына, рассказав немало интересного о минералогии. “Я был подавлен. Мои сокровища на глазах превратились в кучу камней, не имевших никакой ценности”^[22], – вспоминал Валентин Петрович много лет спустя.

Совсем иначе вел себя Павлик. Он был “весьма доволен” походом в Альпы, “хотя по свойству своего характера скрывал это. Он долго и таинственно возился в углу номера, что-то старательно пряча и со стуком перекладывая в своем дорожном мешке”.^[23] В Одессе обошел все ювелирные магазины, не миновал даже Новороссийский университет и городской ломбард. Увы, повсюду компетентные в минералогии и ювелирном деле специалисты объяснили мальчику, что камни – обычные, и ценности не представляют.