Неважно, был подлинный Женя героем этой истории или нет. Важно, передал ли Валентин Петрович Катаев Павлику черты своего младшего брата. Если передал, то Евгений Петрович с детства проявил себя личностью весьма необычной. В истории с камнями Павлику восемь лет. Да, он не разбирается в минералах, но действует смело, умеет хранить тайну – редкое свойство даже для взрослого, тем более для маленького ребенка, которому непременно хочется рассказать, похвастаться, поделиться с близкими. А тут мы видим железную выдержку и умение логически мыслить, рассчитывать последствия своих действий.

В том же романе есть эпизод, где Павлик покупает в Константинополе лучший рахат-лукум на собственные деньги. Деньги он выиграл еще на пароходе. Сдружился с официантом-итальянцем, сел играть с прислугой, поставил на кон три копейки, завалявшиеся в кармане, – выиграл несколько пиастров. Примечательна даже не удачливость в игре, а другая черта характера мальчика: он легко сходится с незнакомыми людьми.

Женя вовсе не был паинькой, но, как вспоминал старший брат, обычно выходил сухим из воды.

Однажды сосед, отставной генерал, надрал Жене уши за то, что тот “нарисовал углем на стене дома пароход с дымом и рулевым колесом”. Месть Жени была неожиданной и весьма изощренной: он с друзьями несколько дней подряд разбрасывал под генеральскими окнами вату, смоченную валерьянкой. Скоро все окрестные коты сбежались под окна генерала, устроив там “вальпургиеву ночь”. “Разнузданные, потерявшие всякий стыд и совесть коты и помятые малофонтанские кошки, крикливые, как торговки с Новорыбной улицы, кучами валялись под генеральскими окнами, оглашая тишину ночи раздирающим мяуканьем”.

История, которая могла бы обернуться скандалом и нешуточным наказанием, окончилась смехом. Когда тетя обнаружила пропажу всех домашних запасов валерьянки, Женя посмотрел на нее “своими святыми шоколадными глазками”.

“– Это ты взял валерьянку? – спросила тетя.

– Да, тетечка, – ответил Женька скромно.

– Я так и думала! – воскликнула тетя, и вдруг ее губы сморщились, и она стала хохотать”.^[24]

Младший Катаев был ее любимчиком.

Южная тетя и северная бабушка

Тетя Лиля (Елизавета Ивановна), сестра покойной матери братьев Катаевых, переселилась в Одессу из Екатеринослава, решив помочь зятю воспитывать детей. Ей было немного за тридцать. По сохранившимся описаниям это была молодая, красивая, всегда модно одетая дама. Притом незамужняя. “Даже в епархиальное училище на уроки тетя надевала синее шелковое платье с кружевами на шее и на рукавах”.^[25] В отличие от брюнетки Евгении Ивановны, тетя Лиля была светлой шатенкой, “почти блондинкой”. Если верить Валентину Катаеву, за нею ухаживали немецкий барон, преподаватель духовного училища, приказчик преуспевающей фирмы, “щеголеватый студент” из обеспеченной семьи и, наконец, троюродный брат Петра Васильевича – “бородатый, добрый, смущенный, с умным простонародным лицом Пирогова, в кепке с пуговичкой и в старых, хлюпающих калошах”.^[26] Он как раз приехал из Вятки. На фоне немецкого барона и приказчика богатой фирмы он, должно быть, смотрелся не слишком выгодно.

“Бо́льшую часть времени тетя посвящала изучению поваренной книги Молоховец, этой библии каждого зажиточного семейного дома. Она выписывала в особую тетрадку наиболее необходимые рецепты и сочиняла разнообразные меню – вкусные и здоровые”.^[27]

А может быть, образ тети, созданный Валентином Катаевым, составной. Не одна Елизавета Ивановна помогала воспитывать Валю и Женю. Приезжала к ним в Одессу и другая тетя – Татьяна Ивановна. Именно ей, а не Елизавете Ивановне, восьмилетний Женя Катаев послал открытку из Италии в Одессу. Это первый известный нам текст будущего писателя Евгения Петрова:

“Дорогая тетя

Когда мы были в Катании, мы видели Этну. Весь город сделан из лавы. Старая Мессина в развалинах”.^[28]

Жила еще в квартире тихая, незаметная Павла Павловна – бабушка братьев Катаевых. В доме висела семейная фотография, где рядом с дедушкой-священником сидела “небольшая женщина в черном шелковом платье с кринолином, гладко причесанная на прямой пробор, с маленьким круглым старообразным личиком, напоминающим белую просфорку, но властными сухими ручками, чинно сложенными на коленях”.^[29] Она овдовела лет в пятьдесят. Любящий средний сын взял ее к себе в дом, где она доживала свой век. На именины Валентина и Евгения дарила им одну и ту же серебряную ложку – единственное, что осталось у нее от прошлой жизни. Так и провела последние годы: в родной семье, но в чужом городе, где легкомысленные внуки, случалось, “передразнивали ее чуждую для нас вятскую скороговорку”, – тетя не замечала; “один только папа нежно любил ее, свою маму, и свято исполнял сыновний долг”.^[30]

Ненаглядная Одесса

“Многие бы хотели родиться в Одессе, но не всем это удается”, – писал Леонид Утёсов. И миллионными тиражами расходились его грампластинки с песней, сочиненной одесситом Модестом Табачниковым на стихи одессита же Семена Кирсанова:

Есть город, который я вижу во сне.
О, если б вы знали, как дорог
У Черного моря открывшийся мне
В цветущих акациях город.

Но вот другой одессит, Владимир Жаботинский, писал в 1903 году: “Я не знаю в Одессе ни одного интеллигента, который не жаловался бы на одесскую скуку; и не встречал ни одного приезжего, который через месяц не завопил бы:

– Как у вас в городе скучно!”^[31]

“Большое видится на расстояньи”. Впрочем, Жаботинский написал эти строки в Риме.

Одесса прожила и проживает до сих пор исторический цикл, сходный с теми, что прожили итальянские средневековые города Венеция, Генуя, Неаполь. Сначала – расцвет экономический. Торговый город сказочно богатеет, приобретает известность далеко за пределами страны. В гавани тесно от кораблей. Богачи застраивают родной город роскошными дворцами и величественными храмами, приглашают лучших архитекторов, художников, скульпторов, чтобы наполнить свои дворцы шедеврами искусства.

За расцветом экономическим следует расцвет культуры. Проходит еще время, и некогда вольный город становится частью какой-нибудь новой империи или королевства, а его дворцы и храмы становятся музеями, привлекающими толпы туристов.

Золотой век одесской торговли, эпоха порто-франко, когда город и порт были свободной экономической зоной, пришлись на первую половину позапрошлого века. Тогда Одесса и стала важнейшим центром хлебной торговли. “…Я оставлю в наследство миллионы! Честное слово! Я поеду в Одессу делать вермишель”, – мечтает бальзаковский отец Горио. Это написано в 1832-м.

Во второй половине пятидесятых годов XIX века Одесса лишилась статуса порто-франко, но городу это не повредило. Развитие капитализма в пореформенной России, строительство железных дорог способствовали процветанию бизнеса. Одесса на рубеже XIX и XX веков – один из крупнейших городов Российской империи, по численности населения уступает только Петербургу, Москве и Варшаве: 405 041 человек согласно первой всероссийской переписи населения 1897 года.

Но уже мальчиком Катаев замечал, что Одесса уступает Екатеринославу, который “в техническом отношении был городом более передовым: электрические звонки, телефоны, электрическое освещение в домах и на улице, даже электрический трамвай, нарядные вагончики которого бегали вверх и вниз по главному бульвару города, рассыпая синие электрические искры и наполняя всё вокруг звоном и виолончельными звуками проводов”.^[32] Для мальчика из Одессы всё это было в новинку.

И в Киеве маленький Валентин Катаев почувствует себя провинциалом, хотя Одесса превосходила Киев численностью населения. Но Киев был больше за счет роскошных садов, к тому же “бурно богател и строился”. Катаевы с удивлением “задирали головы вверх, считая этажи новых, кирпичных домов, нередко восьми- и даже десятиэтажных”.^[33] В их родной Одессе такого не было.

Еврейская Одесса

В 1916 году юный Исаак Бабель отправится в Петроград, где напишет в своих “Листках об Одессе”: “Подумайте – город, в котором легко жить, в котором ясно жить. Половину населения его составляют евреи…”^[34] Так появится еще один миф об Одессе.

Евреи составляли в то время не половину, а треть населения Одессы. Но, читая Бабеля, можно подумать, будто вся Одесса была одним гигантским штетлом – еврейским местечком. На самом деле таким местечком была только знаменитая Молдаванка – один из районов Одессы. Далеко не центр в то время, но уже давно не предместье, даже не окраина. Бабель рассказал о Молдаванке ярко и сочно, но он был писатель, а не этнограф, и в “Одесских рассказах” романтизировал Молдаванку. Точнее будут ироничные и горькие слова рабби Моталэ из “Конармии”: “Благочестивый город <…> звезда нашего изгнания, невольный колодезь наших бедствий!..”^[35] “Благочестивый город” – это откровенное издевательство. В глазах религиозного еврея из местечка Одесса – город тех евреев, что забыли или забывают Бога и Тору.

Читатели “Одесских рассказов” восхищаются Беней Криком, сочувствуют Фроиму Грачу, “истинному главе сорока тысяч одесских воров”. Но их очарование создано талантом Бабеля, и в нем не больше правды, чем в романтике флибустьеров, пиратов Карибского моря. И они, и одесские налетчики – просто уголовники.

Молдаванка была довольно бедным районом, добровольным еврейским гетто. Именно добровольным – потому как при том, что вся Одесса входила в черту оседлости, многие ее районы имели национальную специфику. Свои селились рядом со своими. На Молдаванке жили евреи, в Слободке – бедные русские (в центре – богатые русские), на Пересыпи – украинцы. А ведь в этом городе жили и турки, и болгары, и греки, и немцы… Однако плавильным котлом Одесса не стала. Скорее, это был “салат”, где разные ингредиенты находятся рядом, обмениваются вкусами и ароматами, но не растворяются друг в друге. Русский извозчик, доставив седока на Дерибасовскую, вполне по-одесски говорил ему: “Вы имеете Дерибасовскую”. Еврей-портной мог сказать сбившемуся с дороги заказчику: “Где вы идете?” – вместо “Куда вы идете?”. Украинка вроде мадам Стороженко из давней повести Катаева зазывала покупательницу, какую-нибудь кухарку: “Мадам, вернитесь! Если эту рыбу вы называете «нечего жарить», то я не знаю, у кого вы будете иметь крупнее!”^[36] Сам Катаев будет писать на совершенно правильном русском литературном языке, лишь немного разбавляя одесскими словечками, но говорил-то он с явным южным акцентом!

За пределами города, на территории Одесского уезда, украинцы, молдаване, евреи, греки, русские-великороссы (включая староверов, субботников, молокан) жили еще более обособленно – “отдельными селами, хуторами, колониями, не смешиваясь друг с другом, сохраняя родной язык, уклад, обычаи”^[37].

Семья Катаевых жила по этим негласным правилам. Легендарная Малая Арнаутская улица казалась маленькому мальчику очень далекой, хотя “на самом деле она находилась совсем близко. Попадая на эту улицу, мы сразу погружались в мир еврейской нищеты со всеми ее сумбурными красками и приторными запахами”^[38]. В одном из своих ранних рассказов Катаев уточнит: это были запахи чеснока, фаршированной рыбы. Мельком упомянуты “молодые евреи в куцых лапсердаках, подпоясанных веревкой”, да еще еврей в лавке, купивший у мальчика дорогой географический атлас, и другой еврей, торговавший в газетном киоске. Эта тема – периферийная для Катаева^[39]. Мир Молдаванки – не его мир. Так же, как и мир Пересыпи.