Одесса русская и украинская

“Пересыпь и Слободка – рабочие районы.

На Слободке живут Ивановы, Петровы, Антоновы. На Пересыпи – Иваненко, Петренко, Антоненко.

Слободские разговаривают на «о», стрижены «под скобку», торгуют квасом и мороженым вразнос.

Пересыпские тяготеют больше к морю. Их специальность – рыба. Говорят с прибаутками и украинским акцентом”.^[40]

Влияние украинского языка и культуры было заметным и в городе, и в его окрестностях. Откроем повесть еще одного одессита – Александра Козачинского – “Зеленый фургон”. Вместо слова “дорога” его герои говорят “шлях”, вместо “палка” – “дрючок”. Даже немцы-колонисты, которые жили в колониях с такими названиями, как Страсбург, Мангейм, тщательно сохранявшие свои этнографические особенности, свою веру, всё же говорили о себе так: “Мы нимцы”. У Юрия Олеши в “Рассказе об одном поцелуе” матовый фонарь над театральной ложей похож “на дорогую писанку”^[41].

Одесситы говорили вместо “устье Дуная” – “гирло Дуная”. Валентин Катаев называл приятелей своего детства, уличных мальчишек, “голотой”. Даже домашний Женя Катаев произносил по-украински “коло” вместо русского “около”, и тётя долго билась, чтобы его переучить.

“Я вспоминаю свою мать с дорогим, смуглым лицом и с карими полтавскими глазами, которая, баюкая меня, напевала над моей колыбелью чудесные, незабываемые песни великого украинца Шевченко”^[42]. Так что первые песни, которые услышал маленький Валя Катаев, были украинскими, а одно из самых ярких воспоминаний детства – громадный крест над могилой Тараса Шевченко, который братья увидели во время путешествия в Киев. “Мою душу охватил восторг: впервые в жизни я понял, всем своим существом ощутил, что такое настоящая слава поэта, отвергнутого государством, но зато признанного народом, поставившим над его скромной могилой высокий крест, озаренный утренним солнцем и видимый отовсюду всему миру…”^[43]

Но если мать и сохраняла кое-что от украинской идентичности своих прадедов, то об отце этого уж точно не скажешь. Он относился к украинской культуре с уважением, недаром же так высоко ставил Шевченко, но с детьми читал не “Кобзаря”, а пушкинскую “Полтаву”.

Катаевы жили ближе к центру города, где преобладали русские, православные. Валентин вырастет атеистом, но красота православного богослужения ему нравилась, причастие ассоциировалось не с телом и кровью Христа, а с вином.

“Уже само причащение как бы вводило нас в мир легкого, божественного опьянения. Поднявшись по ковровой дорожке, закрепленной медными прутьями, по двум ступенькам клироса, я останавливался перед молодым священником с золотистой бородкой, который в одной руке держал святую чашу, а в другой – длинную золотую ложечку, называемую по-церковнославянски «лжицею»”.^[44]

В 1916-м девятнадцатилетний Валентин Катаев прочитает стихотворение Ивана Бунина “Архистратиг средневековый…”.

Текли года. Посадские мещане
К нему ходили на поклон.
Питались тем, чем при царе Иване, —
Поставкой в город древка для икон,
Корыт, лотков, – и правил Рыцарь строгий
Работой их, заботой их убогой.
Да хмурил брови тонкие свои
На песни и кулачные бои.

Впечатление, которое произвели на молодого Катаева эти стихи, не стерлось, не потускнело с годами. И много лет спустя он расскажет своим читателям, как открылся тогда перед ним “новый Бунин, как бы выходец из потустороннего древнерусского мира – жестокого, фантастического, ни на что не похожего и вместе с тем глубоко родного, национального, – мира наших пращуров, создававших Русь по своему образу и подобию”^[45].

Со стороны этот русский мир выглядел иначе.

Европейская Одесса

В 1899 году в Елисаветграде родился мальчик, жизнь которого долгие годы будет связана с Катаевыми. Его родители были поляками. Отца вскоре перевели служить в Одессу, и мальчик вырос одесситом. Это был Юрий Олеша. Его первым языком был не русский, а польский. Формально он принадлежал к римско-католической церкви и смотрел на мир русской Одессы другими глазами: “У них колокола с их гигантскими лопающимися пузырями звука, у них разноцветные яйца, у них христосование… У них солдаты в черных с красными погонами мундирах и горничные с белоснежными платочками в руке…”^[46]

Для Катаева этот мир был своим. Мир русской Одессы сформировал его идентичность. А для Олеши Одесса была городом европейским. “В детстве я жил как бы в Европе”^[47], – вспоминал он. “Этот город сделан иностранцами. Ришелье, де Волан, Ланжерон, Маразли, Диалегмено, Рапи, Рено, Бонифаци – вот имена, которые окружали меня в Одессе – на углах улиц, на вывесках, памятниках и оградах. И даже позади прозаической русской – Демидов – развевался пышный парус Сан-Донато”.^[48] России Олеша не знал, не видел, вся его мечтательность “была устремлена к Западу”^[49].

Об Одессе как городе европейском писал и Валентин Катаев: “Одесские магазины имели вполне европейский вид, а приказчики в визитках и полосатых штучных брюках <…> с напомаженными проборами от лба до затылка на английский манер, и с закрученными усами на немецкий манер, и с бородками а-ля Наполеон III на французский манер <…> представлялись наимоднейшими европейцами”^[50].

Вроде бы они с Олешей описывают одно и то же – европейский образ Одессы. Но автор “Трех толстяков” пишет восхищенно, не стесняясь пафоса, Катаев же – иронично, с усмешкой.

Олеше и спорт нравился как часть современной ему европейской культуры: “Спорт – это шло из Европы”. Да и первый футбольный клуб в Одессе создали англичане.

Национальные чувства нередко проявляются там, где есть соперничество. Спорт – яркий тому пример. Валентин Катаев вспоминал, как он с приятелем Борей были зрителями велогонки на звание чемпиона мира. Соревновались лучшие велосипедисты: британец Макдональд, немец Бадер и русский Сергей Уточкин. Был момент, когда казалось, что Уточкин проигрывает, что ему не догнать уходящего вперед немца: “…мне было жалко и себя, и Борю, и Уточкина, и нашу родину Россию, и гривенники, потраченные на входной билет”^[51], – пишет Катаев.

Сергей Уточкин был не только велогонщиком, но и знаменитым авиатором, а еще яхтсменом, конькобежцем, пловцом, бегуном, боксером и автогонщиком. Настоящая звезда, человек всероссийской известности, один из кумиров своего времени. Олеша тоже высоко ценил Уточкина. Более того, он даже был с ним знаком. Отец будущего писателя, Карл Олеша, ходил играть в карточный клуб, который посещал и Сергей Уточкин. Однажды он подвел сына к “большому человеку в сером костюме и сказал:

– Познакомься, Сережа. Это мой наследник”.

Рука маленького Олеши “побывала в огромной руке чемпиона”^[52].

Но Олеша никогда не написал бы об Уточкине так, как написал Катаев. Для Олеши Уточкин был прежде всего спортсмен, а не представитель России. А для Катаева это было важно. И, впервые попав в кинематограф, он подумал не о братьях Люмьер, не о чудесах западной техники, – он почувствовал “прилив патриотизма, гордость за успехи родного, отечественного кинематографа”^[53].

Конформист в эпоху революций

Детство братьев Катаевых пришлось на время между двумя революциями. Время странное – и с рациональной точки зрения до конца не объяснимое. Экономика страны развивалась, российские заводы и фабрики выпускали всё больше товаров – от крейсеров и дредноутов до швейных машинок и шоколадных конфет. Правительство Столыпина успешно решало крестьянский вопрос. В Таврическом дворце заседала многопартийная Государственная дума. Американцы, французы и подданные короля Бельгии вкладывали миллионы в развитие российской промышленности, а тысячи инвесторов покупали российские облигации: были уверены, что вкладываются в самое стабильное государство. Много лет спустя Евгений Катаев, уже известный русским и американским читателям под псевдонимом Петров, встретит такого держателя русских ценных бумаг в Америке. Тот объяснял Петрову-Катаеву и его другу Илье Ильфу: “Я считал, что если даже весь мир к чёрту пойдет, то в Германии и России ничего не случится. Да, да, да, мистеры, их устойчивость не вызывала никаких сомнений”.^[54]

А тем временем энергичные, пассионарные, хорошо образованные люди вели долгую непримиримую борьбу против собственного государства. Точнее, они не считали царскую Россию своим государством.

Кадеты мечтали о конституционном переустройстве страны на манер Великобритании или даже республиканской Франции. Эсеры хотели создать справедливое социалистическое общество и во имя этой высокой цели убивали министров, губернаторов, обычных служителей порядка – городовых, урядников. Анархисты же использовали террор под лозунгом полного уничтожения государственной власти и установления “безгосударственного коммунизма”. Социал-демократы индивидуальному террору предпочитали вооруженное восстание и готовили революцию социальную. И все они вели свою страну и весь мир к неслыханным испытаниям.

Система ценностей перевернулась. Целые поколения русских (и еврейских, грузинских, польских) интеллигентов сочувствовали революционерам. Интеллигенция “жалела” “страдающий” народ и всеми силами боролась против “угнетателя” – государства. Великий пацифист Лев Толстой осуждал правительство за жестокость, но вполне оправдывал террористов: “…они в огромном большинстве – совсем молодые люди, которым свойственно заблуждаться, вы же, – поучал Лев Николаевич министров и чиновников, – большею частью люди зрелые, старые, которым свойственно разумное спокойствие и снисхождение к заблуждающимся”.^[55]

Политические противоречия осложнялись противоречиями национальными. Поляки мечтали о возрождении независимой Польши. Эстонцы и латыши хотели отобрать и поделить владения немецких баронов-землевладельцев. Евреи боролись за отмену ненавистной черты оседлости и за полное равноправие с православными русскими. Недовольные государственной национальной политикой охотно пополняли ряды революционных партий.

“Национальные чувства сильнее на окраинах”, – сказал императору Николаю II Василий Шульгин, лидер фракции русских националистов и волынский помещик. Одесса и была такой окраиной. “В Одессе очень бедное, многочисленное и страдающее еврейское гетто, очень самодовольная буржуазия и очень черносотенная городская дума”^[56], – писал Исаак Бабель.

Если евреи в большинстве своем были за революцию, то многие русские и украинцы вступали в Союз русского народа. Среди черносотенцев были и преуспевающие господа, и портовые грузчики. В 1905 году в Одессе произошел самый кровавый еврейский погром в истории императорской России – погибло до 500 человек, в том числе около 400 евреев и 100 погромщиков (евреи сопротивлялись, отстреливались). Этот погром описан в повести Катаева “Белеет парус одинокий”.

Катаев представил семью Бачеев если не прямо революционерами, то сочувствующими. Они помогают укрыться матросу с мятежного броненосца “Потёмкин”. Маленький Петя Бачей таскает в ранце патроны для боевиков, помогает своему другу Гаврику распространять газету “Правда”. Папу увольняют из училища за вольнодумную речь о Льве Толстом. Дети прислушиваются к разговорам эмигрантов-революционеров о Ленине, о революции. Из-за запертой двери столовой мальчик слышит, как тетя и папа повторяют слова “свобода совести”, “народное представительство”, “конституция”, “революция”.