– Из жалости пил. Вижу, что у тебя приказчик захудавши, жалованья два гроша получает, ну, думаю, дай его попоить пивком. За мои благодеяния мне сторицею воздается.

– Скажите, пожалуйста, какая чувствительность припала!

– У нас, брат, чувствительности хоть отбавляй. Мы ежели бы генеральшиным сродственникам скорбный плач и стенания коротким гробом испортили, так три ночи подряд из-за чувствительности не спали бы. У нас жалость есть. А у тебя нет.

– Ты на счетах, что ли, мою жалость-то поверял, что так свободно разговариваешь? Или, может быть, у тебя бирка для нашей жалости нарезана? – спросил сюртук.

– Можно все это без счетов и без бирки чувствовать. Ты из-за чего генеральшин гроб укоротил? На приказчика-то только слава, а сам ты этому делу причина. Тебе хотелось аршин бархату жене на шляпку с гроба-то выгадать – вот ты и укоротил.

– Что?! – воскликнул сюртук. – Ах ты, волчья снедь! Это, может быть, твоя жена в гробовых остатках щеголяет, а мы, слава те господи, можем и у французинки жене шляпку купить.

– Французинка и шила шляпку-то, только из гробового малинового бархата. С какой стати у твоей жены малинового бархата шляпка с белым пером? Где это видано, чтоб малиновые шляпки носили? Да и перо-то у тебя с балдахина снято.

– Нет, уж это вы, ах, оставьте! У вас жена с гробовой кистью на бурнусе нынешним летом щеголяла в Павловске. Это точно, а мы к таким делам не причины.

– А ты видел? – подбоченился пиджак.

– Само собой, видел. Кабы не видел, так не говорил бы. Гляжу – мишурная кисть густой позолоты на бурнусе. «Ну, – думаю, – опускал кого-нибудь из богатых покойников в могилу, незаметным манером кисть от гроба оторвал – и жене на бурнус». Знаем мы вас, углицких клеев!

– Да знаешь ли ты, дерево стоеросовое, что за эту кисть из магазина Петрова и Медведева пятнадцать рублев мне отдельно от бурнуса в счет поставили?

– Ничего не обозначает. Пятнадцать рублев поставили, а все-таки она сначала на гробе покрасовалась, а потом к твоей жене на бурнус попала. Принесли к тебе кисть на бурнусе, а ты ее на гроб, а потом опять на бурнус. Зачем покойника баловать? Опустить в могилу, что четыре кисти, что три – все единственно, также в земле сгниют. А из-за политической экономии отчего не погрешить?

– Мы на обухе рожь не молотим. Это вот ты так молотишь. Каких коней ты под траур ставишь? С какой живодерни?

– Мы с живодерни не ставим. У нас конь-огонь.

– Не этот ли конь-огонь у тебя на углу Расстанной улицы лег, когда ты на Волково кладбище полковника Аграмантова вез? Срам… Стали поднимать – не встает. Ты думаешь, я не знаю, что покойника-то пришлось с дрог снимать да на руках нести?

– Тут уж из-за гололедицы конь упал и себе ногу сломал. Ничего не поделаешь.

– Знаем мы эту гололедицу! По полтиннику на коне вздумал экономить.

– Стану я у полковника полтинники экономить, коли я четыреста рублей за его похороны взял!

– Каких это четыреста рублей? Маленьких?

– Нет, больших.

– Как же ты мог четыреста взять, коли я за триста рублей его хоронить вызывался и ты мне тридцать рублей отступного дал, чтоб я цену не сбивал.

– Врешь, полковника мы без торгов взяли. От аптекаря в том же доме ты тридцатью рублями от меня попользовался, когда я аптекаря хоронил. А полковник был мой собственный покойник. Один я его разнюхал, один и взял. Кони! Бешеные-то кони лучше, что ли? Зато я прах смертный через коней с дрог не сваливал, а у тебя твои кони купца Амосова даже из гроба на мостовую вывалили.

В это время заиграл в трактире орган и заглушил спор гробовщиков.

Присяжный

Вечер. Горит лампа. На столе пыхтит ярко начищенный самовар и выпускает из-под крышки струи пара. За столом пожилая женщина раскладывает гранпасьянс, а рядом с ней молодая девушка ковыряет что-то иголкой по канве. Из другой комнаты доносится сильный храп и аккомпанирует пыхтению самовара.

– Побудить папеньку-то? – спрашивает девушка. – Ведь уж пора и вставать. Часа три спит.

– Конечно же, буди. Не десять часов из-за него самовару на столе дежурить, – отвечает пожилая женщина. – Только навряд он скоро встанет. Биться и биться надо теперь с ним, чтоб поднять его. Вон как он раскатывает!

– Да ведь устал он. Не шутка тоже с одиннадцати часов утра до семи часов вечера в суде присяжным просидеть. Кого угодно сморит.

– Это сидеть-то? Что ж тут за труд, с чего уставать-то? Вот ежели бы он дрова пилил все это время, то дело другое. А тут сиди на мягком диване и слушай. Нет, уж не оттого его сморило. А сморило его от водки. Ведь он, вернувшись из суда, полграфина за обедом березовой настойки выпил. Да выпил бы и больше, ежели бы я графин не отняла. Митрофан Самсоныч! Вставай чай пить. Самовар на столе! – крикнула женщина.

Храп утих, и послышался скрип дивана.

– Перевернулся на другой бок, – сказала девушка. – Так нельзя его будить; надо расталкивать, а то он ни за что не проснется. Вставайте, папаша! Скоро десять часов! – возвысила она голос и направилась в соседнюю комнату.

– Да, виновен, но заслуживает снисхождения, – пробормотал с дивана спящий.

– Что он такое бормочет? – спросила женщина.

– Да все еще думает, что он в суде. Верно, ему суд во сне снится. Самовар, папенька, готов. Чай пить пора, – потрясла дочь за плечо отца.

– Так. А где вещественные доказательства? – послышалось с дивана.

– Какие такие вещественные доказательства? Очнитесь. Ведь вы не на суде, а дома.

– Знаю… Постой, погоди… Дай прокурорский надзор послушать.

– Никакого тут прокурорского надзора нет… Самовар целый час кипит.

– А где он взял самовар?

– Кто взял самовар? Наш самовар кипит. Никто не брал самовара.

– В обвинительном акте ничего не сказано… Не тронь, говорят тебе!

– Ах ты господи! Вот так сон! Маменька, не принести ли папеньке мокрое полотенце? Утрется им, так, может быть, скорее проснется. А то он все судейские слова впросонках… – отнеслась девушка к пожилой женщине.

– Пощекочи его лучше. Так он скорее проснется. Он щекотки ужасти как боится, – отвечала из соседней комнаты мать.

– Как же это так, щекотать? А вдруг он… Проснитесь, папенька. Ну, поднимитесь, сядьте на диван, – упрашивала дочь и стала поднимать отца.

– Нет, нет, без взлома… – кряхтел он, сел на диван и, не открывая глаза, начал почесываться.

– Принести полотенце мокренькое?

– А у кого он похитил полотенце?

– Да никто ни у кого не похищал полотенца. Наше полотенце… Полотенце, чтобы вам утереться и освежиться, – распиналась дочь. – Принести?

– Спроси у председателя.

– У какого председателя! Ведь вы дома. Неужто вы меня-то не можете узнать?

– Как не могу… Узнал. Только как же ты в комнату присяжных заседателей попала? Ведь у дверей жандарм стоит.

– Да что с вами? Сейчас я принесу полотенце.

– Не неси сама, не неси. Пусть судебный пристав принесет.

Дочь отправилась за полотенцем, а отец сидел-сидел и снова повалился на диван. Две-три секунды – и он уже сопел.

– Вот полотенце, утритесь, – проговорила девушка, вернувшись, и, увидав отца снова лежащим, воскликнула: – Что же это такое! Вы опять легли?

– Ну что? Не говорила я тебе! – послышался голос матери. – Час целый его будить теперь надо. Ежели он после такой выпивки разоспится, то беда. Пушкой и колокольным звоном его надо поднимать.

– Папашенька, вот вам мокренькое полотенечко…

– Какой тут оправдательный вердикт, коли он редицивист, – пробормотал отец.

– Что такое? – переспросила дочь.

– Редицивист, и все улики налицо.

– Не понимаю. Я вам про полотенце, а вы бог знает какие слова.

– Да чего ты с ним разговариваешь попусту! Уж ежели принесла полотенце, то тыкай им ему в лицо! – крикнула из другой комнаты мать.

Девушка мазнула отца мокрым полотенцем. Отец размахивал руками и говорил:

– Постой, погоди… Дай свидетельские показания выслушать.

– На него, маменька, и мокрое полотенце не действует, – отнеслась дочь к матери.

– А вот я сейчас приду к тебе на подмогу с графином воды.

– Папенька! Ведь хуже же будет, ежели маменька вас водой обольет.

– А ежели так, то с лишением всех прав состояния.

– Это маменьку-то? Да что вы! Очнитесь, говорят вам.

– А в арестантские роты за взлом хочешь?

– Что он там такое бормочет? – спросила мать.

– Сулит вам лишение всех прав состояния, а мне арестантские роты, – дала ответ дочь.

– А вот я сама сейчас его лишу всех прав состояния! – возвысила голос мать и появилась перед диваном с графином воды в руках. – Встанешь ты сейчас?! – крикнула она.

– Жандарм не пускает.

– Вставай, а то сейчас водой окачу.

– Без предварительного следствия?

– Вот тебе и предварительное следствие! – плеснула мать из графина.

– Господин председатель! Ведь это нарушение статьи! – крикнул отец, вскочив с дивана. – Господин судебный пристав! Господин прокурор!

– Тыкай ему, Аннушка, полотенцем в лицо! Тыкай! Теперь он очнется! – приказывала мать дочери.

Отец стоял посреди комнаты и потягивался.

– Отчего же вы все это не показали на предварительном следствии? – спрашивал он, зевая во весь рот.

– Иди чай-то пить. Там уж покажем.

– Под присягой?

– И под присягой. Аннушка, бери его под одну руку, а я под другую, и поведем к столу чай пить. Вот так…

– Фу! – бормотал отец, приходя в себя. – А мне пригрезилось, что я в суде и будто четырехлетний мальчишка совершил кражу со взломом.

– Самого-то тебя мы насилу взломали. Иди, что упираешься! Ведь не в тюрьму тебя ведем! – сказала мать.

Около самовара стоял сын-гимназист. Завидя сестру и мать, ведущих отца, он крикнул:

– Суд идет!

В буфете окружного суда

Час четвертый дня. В буфет окружного суда входит солидное купеческое пальто-жакет с орденской ленточкой в петлице и отирает красным фуляром лысину и подстриженную седую бороду.

– Фу, замучился! – говорит он со вздохом и садится на стул к столу. – С самого утра засадили и вот до сих пор… Даже поясница заболела.

– Харитону Миронычу! Какими судьбами? – окликает его бакенбардист в вицмундире, уничтожающий за другим столом порцию ветчины.

– Ах, Петр Федосеич! И вы здесь… – протягивает пальто руку бакенбардисту. – А я с угару-то ничего и не вижу. Совсем заморили у вас тут в суде. Даже в глазах все перекосило. Взгляни в зеркало – и себя не узнаю. Доброго здоровья…

– Какими, говорю, судьбами к нам в окружной-то пожаловали? Или свидетелем?

– Избави господи. Мы бежим всего этого. И видим что, так не признаемся, что видели. Там пущай кто что хочет делает, а нешто мы пойдем доказывать?

– Бывает, что и помимо воли притянут.

– Бог миловал пока. Да и типун бы тебе на язык… Тьфу! Тьфу! Вот душу-то, братец ты мой, сейчас вытянули… На том свете черти за грехи так не станут тянуть. Квасу выпить, что ли? Словно я будто нахлестанный, – продолжало пальто и усердно терло фуляром и шею, и лицо, и лысину.

– Самого, что ли, судили? – допытывался вицмундир.

– Да что ты! Христос с тобой!.. Мы, слава богу, при всех наших обстоятельствах… Разбойниками и ворами никогда не бывали, держим себя солидарно, всякого мазурья сторонимся, так за что же нас?..

– Значит, слушать пришел?

– Еще того лучше. Да что мы, праздношатающие, что ли? У меня, чай, дела есть, так досуг ли мне по своей воле по судам шляться! Присяжным притянули, и как ни вертелся – никакого освобождения… Третий день морят… А сегодня вот засадили с утра, и до сих пор не пивши, не евши.

– Честь имею поздравить… – кивает ему вицмундир.

– Да что ты, на смех, что ли? С чем же тут поздравлять-то?

– С общественным доверием, в силу которого вручены тебе судьбы преступных граждан с правом их карать и миловать.