– Вы есть славянский патриот, а я есть чех. Вы так любезны и большой меценат на славянски артисты, а я даю большой вокаль-инструменталь концерт на каппелле – возьмит десять–двадцать бильет. У вас стольки знакомые от купец есть, и вы им дадите бильеты на концерт.

Купец угрюмо посмотрел на блондинчика и сказал:

– Нет, брат, этим не занимаемся, и билетов твоих мне не надо.

– Мне мадам княгиня Хвалицын сказал, – бормотал блондинчик.

– Ну, значит, наврала тебе княгиня. А всего вернее, что ты сам врешь. Где записка от княгини?

– Записка нет, но княгиня сказал: идить к Таракан-ников. О, он большой меценат!

– Меценат! Меценат! Что же это такое «меценат»-то значит?

– Те богатый господин, которые артист помогает и бильет берут.

– Нет, не надо мне твоих билетов.

– Возьмит хоть пара штуль, для себя и ваша супруга. У меня концерт хороши: фрейлейн Гриллинг – меццо-сопрано, Арзеник – корнет-а-пистон, Гернглаубе – баритон, Куллерберг – виолон и я сам с моя жена два пианисты на рояль от фабрик Беккер. Сонате Бетховен, мьзурка Шопен и мой большой марш, новый марш… Коммерческий марш. Марш на торжество и честь все купцы! Концерт на будущи неделя…

– Чудак-человек, да мы с женой по постам рыбы не вкушаем, так будем ли мы по концертам беса тешить!

– О, у меня большой честь на мой марш для всяки коммерсант!.. Финал – коммерческий марш от автор.

Купец улыбнулся.

– Коммерческий марш! – сказал он. – Да нешто купцы маршируют? Ведь коммерсанты – не солдаты и маршировки им не полагается.

– О, это не золдатенмарш, а марш на честь, на торжество!

– Вздор ты, мой милый, городишь. Ну да там это твое дело, а билетов мне не надо. Иди с Богом!

– Я славянски артист, вы брать славянин, сделайте протекция для ваш знакомы на два бильет, – упрашивал купца блондинчик.

– Ты славянский артист? Ты славянин? Что-то, брат, не похоже. Скорей же ты жид, вот что я тебе скажу. Жид или немец из жидов. Как ты смеешь славянским человеком называться, коли и говорить по-славянски не можешь!

– Я говору по-чешски. Я славянин аус Бемен.

– «Говору»! – передразнил его купец. – А коли говоришь, то поговори вот сейчас. Прочти псалом «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых».

Блондинчик молчал и вертел в руках пачку билетов.

– Ну что? Вот и не знаешь. А говоришь: «Я славянин». А за облыжное-то назывательство себя славянином знаешь можно тебя куда? Хочешь, сейчас молодца за городовым пошлю? – пугнул его купец. – Ага, испугался! Ну да уж Бог с тобой! Для первой недели Великого поста прощаю. Поди сюда, – поманил он блондинчика, сбиравшегося юркнуть за дверь. – Поди сюда, я не трону. Вот так. Ну, скажи мне по совести, ведь ты жид?

Блондинчик отрицательно потряс головой.

– Нет, я чех из Чехия, из Бемен, но мой папаша немец, – стоял он на своем.

– Не запирайся, не запирайся! Признаешься, что жид, – билет в рубль возьму.

– Я и маменька моя – мы славянин. Маменька из Прага.

– Ну, тогда ступай с Богом без почина, а то я хотел тебе почин в торговле на рубль серебра сделать. А только, ежели ты не жид, то немец, наверно. Ну, признайся по крайности, что ты немец, а не славянин. Может быть, тебе не хочется быть жидом, так я уступлю. Будь немцем. Ну, вот что: два билета по рублю за чистосердечное признание у тебя куплю. Сам я в твой концерт не пойду, а отдам кому-нибудь билеты. Ну, что тебе стоит признаться? Ведь здесь в четырех стенах никто, кроме меня, и не услышит об этом, а выйдя за ворота, ты можешь сейчас же отпереться и опять говорить всем, что ты славянин, – уговаривал блондинчика купец.

– Да, я немец, кровавый немец, – отвечал блондинчик, потупившись.

– Ну, вот и отлично. Мне только этого и надо. Вот тебе, получай два рубля!

Соблазн

Ириней Еремеич Мережников только что вернулся в свою лавку из церкви, где он, как говельщик, отстоял обедню, поставил несколько свечей и раздал нищей братии гривенник, разменянный на копейки. Лавку он нашел без покупателей. Только какая-то девочка, ученица от портнихи, стоя около прилавка, спрашивала у приказчика пол-аршина канаусу по образчику.

– Ну, торговля! В лавке-то чертям с лешими на кулачки драться, так и то простору вволю, – проговорил он и плюнул, но тотчас же спохватился и, крестясь, стал шептать: – О, Господи, прости мое согрешение! В говельные дни нечистую силу помянул. А как тут убережешься? Заневолю согрешишь, коли перед тобой такая колода твоему делу. Можно же так заколодить торговлю! Даже и траура не покупают. Продавали без меня что-нибудь? – спросил он приказчика, евшего за прилавком сайку с белужьей тешкой и прикусывавшего соленым огурцом.

– Так, самую малость, – отвечал тот, прожевывая кусок.

– «Самую малость»! – передразнил его Мережников. – На сайку-то себе выручил ли, чтоб зоб набить?

– Покупателев без вас, почитай что, совсем не было.

– Совсем не было! Чего же ты смеешься-то? Чего ты зубы-то скалишь? Словно он и рад, что покупателев совсем не было. Не вертись на моих глазах, не вводи меня в соблазн, а то еще хуже изругаю! Соблазн, совсем соблазн… – твердил Мережников, отвертываясь от приказчика. – Просто хоть и в лавку не ходи, а то невольно впадешь в грех. Ах, грехи, грехи! Ей-ей, в трактире-то сидеть соблазну меньше. Там по крайности сидишь ты тихо и смирно и не ругаешься, потому никто тебя не раздражает. Сидишь и безгрешную траву с медом попиваешь. А здесь только вот вошел и уж нечистую силу помянул и выругался. – Мережников взглянул на образ и перекрестился. – Лампадку-то можно теперь и погасить. Обедни уж кончились. Службы в церквах нет, так зачем масло зря жечь, – сказал он.

Двое мальчишек бросились гасить лампадку.

– Легче, идолы! А то прольете масло и товар замараете! Легче, говорят вам! Федюшка! Чего ты за товар-то лапами хватаешься, коли сейчас за масляную лампадку держался! – кричал Мережников мальчикам, зашел за прилавок и стал пересматривать куски товару. – Ну, так и есть, захватал уж! Вот на куске белого кашемира масляные пятна обозначились. Вот и на голубом куске материи целая масляная пятерня. Да знаешь ли ты, куричий сын, Господи, прости мое согрешение, что ежели тебя самого вместе и со шкурой-то продать, так не выручишь и половины того, что стоят эти куски! Вот как хвачу куском-то… – замахнулся он и остановился. – Благодари Бога, что теперь для меня такие дни настали, а то бы я тебя употчевал! Прочь! Чего торчишь на глазах?.. Или в соблазн привести хочешь, чтобы треухов надавал тебе, да на этом и покончил бы? Мало тебе треухов… Дай ты мне только отговеть, мерзавец, так я с тобой по-хорошему распоряжусь!

Мережников умолк. Водворилась тишина в лавке. Слышно было, как приказчик жевал сайку и хрустел огурцом. Напитавшись, он подошел к хозяину и робко произнес:

– Белошвейка три дюжины простых манишек вынесла, что вы ей заказывали, и денег за работу просит; мы сказали, что вы говеете и в храме Божьем, так она хотела через час за деньгами зайти.

Мережников опять вскипел:

– Денег просит! А из каких мы ей шишей дадим? Сказал ли ты ей, что сами без почину сидим?

– Говорил-с, но не внимает. «Мне, – говорит, – мастерицам на харчи надо».

– Дура! В посту-то Великом да при такой торговле харчи-то можно было бы и поубавить. Харчи! Что ей так загорелось? С меня одного у ней получка-то, что ли? Могла бы где-нибудь и в другом месте денег попросить. Неужто только и света в окошке, что наша лавка?

– Говорили мы ей, а она говорит, что нигде ей получки не предстоит, кроме как с нас.

– Ну, шубенку бы заложила, что ли. Теперь можно и без мехов щеголять. Не Бог весть какие морозы стоят. Нет, вы уговаривать не хотите. Вы рады, коли кто идет хозяина раздражать. А вы бы сейчас такую речь: «Не раздражайте, мол, хозяина деньгами, не вводите в соблазн, он у нас нониче говеет». Ну, что за радость будет, ежели она теперь придет денег просить, а я ругаться буду? Какое это говенье? Грех один, а не говенье. На вот, дай ей рубль серебром, а до меня не допущай, – передал Мережников приказчику монету. – А за остальными пусть в субботу вечером придет, – прибавил он и начал смотреть в книгу, считая на счетах, сколько продано сегодня в лавке. – Ну вот, и на говенье даже не выручили. Тьфу! А придет пятница, отцу Кириллу за исповедь три рубля неси, нельзя меньше дать – знакомый поп. Да дьякону за записку рубль, да сторожа церковные с очищением души поздравлять начнут и пригоршни подставят. А свечи? А нищие? А за запиванье? А за святую воду?

Мережников с сердцем захлопнул торговую книгу и вышел из-за прилавка. Пройдя по лавке, он затянул «Да исправится молитва моя», но тотчас же умолк и сказал мальчику:

– Принеси-ка мне чего-нибудь закусить кусочек от саечника.

– Что прикажете принести, Ириней Еремеич? – спросил тот.

– «Что»! Само собой, не рыбы, а сайку да что-нибудь из фруктов: либо редечки, либо брюквы пареной да огурца соленого. Только чтоб без масла.

Вошел сосед по лавке.

– Что это с торговлей-то у нас? – спросил он.

– А надо полагать, весь народ в Питере вымер. У нас никого и ничего.

– А у нас и еще того меньше. Давай хоть в шашки сыграем, что ли…

– Говею. Какие теперь шашки! Я фруктами без елея питаюсь, а он – «шашки»…

– Шашки – болвашки. В них греха нет. Вот карты, так на тех двенадцать антихристовых пособников изображено. Те – грех великий.

– Ну, и шашки тоже. По-настоящему, коли говеешь, так и в лавку-то ходить не след, а сидеть надо дома да поучение Ефрема Сирина читать. А придешь в лавку, так только соблазн один: того выругаешь, другого, третьего.

Мальчик вернулся от саечника и принес груздей и рыжиков на тарелке.

– Ну вот, как не облаять этакого олуха! – указал на него Мережников. – Я ему что-нибудь из фруктов велел себе принести, а он тащит грибы. Нешто это фрукты? Вот как вымажу тебе груздем рожу… О, Господи, прости мое согрешение! Отчего ты редьки или брюквы не принес, коли я тебе эти самые фрукты приказал?

– Редька и брюква у саечника с маслом приготовлены, а вы приказали без масла, – отвечал мальчик.

– А огурец соленый нешто тоже с маслом?

– Про огурец я забыл.

– Неси назад, куричий сын! – воскликнул Мережников и хватил мальчика по затылку. – Ну, вот и соблазн, вот и заушение свершил, вот и грехопадение, – прибавил он. – А теперь этот грех надо замаливать. Ужо вечером семь земных поклонов лишним манером и отсчитывай. Ох, окаянство!

– Ежели младенцам поучение, то сие в грех не ставится, – успокоил его сосед. – Ты ведь со смирением его треснул и с желанием ему блага?

– Конечно же, со смирением и ради блага.

– Ну, так и не надбавляй лишних поклонов. Грех – не в грех.

– То-то, я думаю, какой тут грех – звездануть мальчишку по головешке… А то вчера эдаким манером я восемь раз… Пять раз выругался да три тумака. Ну, сосчитавши вечером по семи поклонов за каждое прегрешение, пятьдесят шесть лишних земных поклонов и отстукал лбом.

– Пренебреги. За поучение младенцу бывают без ответа. Вот за скверны, из уст исходящие…

– Да ведь и без скверен в лавке не обойдешься. По-моему, в трактире сидеть больше спасенья, чем в лавке. Там тебе ни раздражения, ни уныния… А ничего этого нет, так и скверны с языка не слетают. Пойдем-ка пополоскаемся чайком. Да, кстати, я и бараночками там закушу, – предложил Мережников и повел соседа в трактир.

Съемщика ждут

Праздник. Рассеялись тучки на небе, засияло майское солнышко и освятило пяток светло-сереньких дачек в Лесном. Холодно еще, в придорожных канавах лежит местами снег, не распускалась почка на деревьях, и только кой-где начинает зеленеть травка, выглядывая из-под серого осеннего листа. Час второй дня. За воротами сидит на скамейке дворник в рваном полушубке нараспашку и ожидает съемщиков на дачи. Тут же дворничиха вяжет чулок, и пузатый ребенок на кривых ногах возит привязанный на веревку старый башмак, положив в него синюю помадную банку.