– Ну, вот Господь Бог и солнышко дает. Авось теперь съемщик похлестше пойдет, – говорит дворник, зевая и почесывая у себя в пазухе. – А только и господа же ноне! Вот выжиги-то! Вчера смотрел у нас тут один барин дачи… Приехал как и путный, в карете, и с супругой, и с ребятишками, и гавернанка с ними старая лядащей породы. Я со всех ног бросился, показывал-показывал ему дачи, водил-водил его по низам и по верхам, а он мне, куричий сын, хоть бы плюнул в руку за мои труды, хоть бы пятачок.

– Да ведь не снял он у нас дачи-то… – возразила дворничиха.

– Мало ли, что не снял? Да ведь я все-таки водил его, старался. Вот и он то же самое. Вышел это он за ворота, садится в карету, дверцу я ему еще отворил у кареты, как настоящему барину, а он вдруг мне такие слова: «Спасибо!» Да и кричит извозчику: «Пошел!» А я ему: «Как, "говорю, – „пошел“? На чаек с вашей милости следует». Вытаращил глаза. «Это, – говорит, – еще за что?» – «За то, – говорю, – что я водил вашу милость, старался, дачи показывал». – «Ты, – говорит, – и без чайка дачи показывать обязан, ты, – говорит, – для своего хозяина старался. Да я, – говорит, – и не снял у вас дачи». И опять кучеру: «Пошел!» Зло меня взяло. Посмотрел я ему вслед, да как крикну: «Ах ты, – говорю, – сволочь прожженная!» Ну, так и уехал, ничего не давши. Нешто это господа?

– Да ведь кабы тебе на потребу чайные-то деньги, кабы ты их для дома уберег, а ведь ты их сейчас бы взял и пропил, – опять сказала дворничиха.

– Много ли я пью-то? Сейчас уж и пропил! Дал бы он мне двугривенный, так гривенник действительно бы пропил, а гривенник бы все-таки на семью остался. Пропил! Много ли я за зиму-то пропил?

– По осени одиннадцать рублев ты чайных денег пропил, когда жильцы съезжали и на чай давали. Мало это?

– Так то было по осени, а я про зиму говорю. То пропил я свои кровные, мне их давали. А много ли я за зиму из хозяйского добра пропил? Два медных замка у дверей в большой даче отвинтил да кольца от качелей – вот и весь мой пропой.

– А докторскую-то скамейку из маленькой дачи?

– Так то не хозяйское добро, а жилецкое. Зачем доктор в саду скамейку оставил? Ее украсть могут. Чем бы ее украли, так лучше уж…

– Клетку попугаечью, что на чердаке стояла, пропил.

– Клетку! Есть о чем разговаривать! Клетку! Зачем ей там зря стоять? Вот кабы с попугаем вместе, а то пустую клетку.

– А барин приедет и спросит, где клетка.

– А пущай его спрашивает. «Знать, мол, не знаю, ведать не ведаю». Украли, да и делу конец. Нешто я клетку сюда приставлен караулить? Я дачу стерегу. Вот ежели бы кто частокол стал разбирать либо доску из забора… А то клетку… Да что такое клетка? Тьфу – вот что она, клетка. Вся цена ей грош.

– Однако ты ее за два полштофа отдал. Клетка была хорошая.

– Ну так что ж из этого? Так ли еще дворники пользуются. Вон у графини Храмцовой на даче дворник с двух балконов обивку пропил, четыре индюка да селезня хозяйского, два флага, шар стеклянный да вазу с бюстой. И то она только поругалась, да на том и покончила. А это какой же пропой за всю зиму? Это пропоем назвать нельзя.

Пауза. Ребенок, возивший башмак, споткнулся и упал. Мать подняла его и дала ему подзатыльника. Дворник сделал из газетной бумаги махорочную папиросу и закурил.

– А уж за скамейку доктор тебя скрючит. Как переедет к нам на дачу – сейчас тебя, как пить даст, скрючит, – начала дворничиха. – Да и поделом. Скамейка на чугунных ножках была, хорошая.

– Нет, за скамейку-то он меня не скрючит. Как скамейку уберечь, коли он ее в саду оставил? А за детскую колясочку, что докторша в даче оставила, пожалуй, не простит, – согласился дворник.

– А ты разве и детскую колясочку?.. – удивленно спросила дворничиха и прибавила: – Ну, Никифор, тебе несдобровать! Человеку жильцы вещи оставили на хранение до лета, а он…

– Ну так что ж из этого? За что я его вещи охранять буду? Много он мне дал, с дачи уезжавши! Рубль целковый. Эки деньги, подумаешь! Да барыня дала полтину.

– Однако ты к ним в Новый год в город ходил и докладывал, что все обстоит благополучно, так еще полтинник на чай получил.

– Важное кушанье – полтинник! Какие такие разговоры из-за полтинника!

– Однако ты ходил и сказал, что все благополучно, а теперь ни скамейки, ни колясочки нет.

– Я про дачу говорил, что все обстоит благополучно, а про небель ничего не сказывал. Да небель и цела. Только вот разве лоханка рассыпалась, так мы ее сожгли.

– Какое же дело жильцу до дачи? Дача не его, а хозяйская. Он тебе полтинник за сохранение своего добра на Новый год дал.

– Давал бы три рубля, так все цело бы было. Велики ли это деньги – полтинник! Да я уж и раньше говорил, что от немца не попользуешься! – махнул рукой дворник. – Хуже немца на этот счет и барина нет. Немец – завсегда сквалыга… А вот теперь за это поищи свою скамейку и колясочку.

– Он тебя доймет, он тебе покажет. Будешь ты знать, как жилецкие вещи пропивать!

– Ничего не доймет и не покажет. Нешто я ему давал расписку? Где расписка? Знать я не знаю ни про какие вещи. Какие такие вещи? Я их совсем и не видал, и мне даже оченно удивительно это слышать. Небель я видел; так небель и цела. И шкаф цел, и комод цел. Вот только разве лоханка, так она вся рассыпавшись была. Он бы еще вздумал про кегли и про шары меня спрашивать, что он в даче оставил!

– Ты разве и с кеглями и с шарами покончил? – спросила дворничиха.

– Что ж им зря в даче-то лежать? Еще растеряются. Нешто кто такую мелочь в даче оставляет? В даче оставляют крупные вещи.

– Ну, Никифор, угодишь ты в тюрьму! Сколько вещей-то, оказывается, ты пропил! – покачала головой дворничиха.

– Из хозяйского добра только два медных дверных замка отвинтил, кольцы от качелей снял да большую щеколду от сарая, а то все жилецкое добро, а не хозяйское, – спокойно отвечал дворник.

– Да и хозяин тебя за медные замки знаешь как!

– За медные замки он меня очень-то уж не тронет.

А вот за пол в сарае, что мы сожгли, да за купидона каменного из клумбы – доймет.

– А разве и купидона нет?

– С Михайлова дня уж нет. Только ты молчи… Чехол деревянный на клумбе стоит, а только под чехлом-то ничего нет. Ну да только бы чехол был цел, а что там под чехлом – не наше дело. Есть ли купидон, нет ли, почем мы знаем? Нет его, так украли, да и делу конец.

– Боже милостивый! – всплеснула руками дворничиха. – Так вот ты на что пил-то. А я-то думала: «Господи, да на какие такие шиши он всю зиму пьет?»

– Ты, Степанида, молчи! – погрозил ей дворник. – Ты молчи. Не твое это дело. Ты баба и больше ничего.

Снова водворилась пауза. Дворничиха высморкала нос ребенку. Показалась карета с барином и барыней. Дворник поднялся с места и вопросительно поклонился и даже махнул рукой, как бы приглашая остановиться, но карета проехала мимо.

– Погодка-то разгулялась. Теперь господа поедут дачи нанимать – это верно, – сказал дворник и прибавил со вздохом: – Эх, кабы Господь съемщика послал хорошего! Насчет найма-то уж Бог с ним… А только бы хоть посмотрел дачи да на чай дал. А то праздник – и выпить не на что.

– Чего пить-то! – упрекнула его дворничиха. – Ребенку бы вон сапожонки купить надо.

– А вот жильцы переедут, за воду буду деньги получать, так купим.

– Переедут жильцы, так я обносочков у них для него выпрошу, а теперь-то он в дырьях.

– Ну что за важность! А вот выпить действительно хочется. Постой, кажется, кого-то Бог дает. Вон барин с барыней идут.

На аллейке действительно показались барин с барыней. Дворник отвесил поклон.

– Почем ходит у вас эта дача? – спрашивал барин, указывая на лицевой домик.

– Двести двадцать пять рублев.

– Двести двадцать пять? Ну, нам эта дача дорога. Я подешевле ищу.

– Да вы пожалуйте, сударь, посмотреть. Что ж из этого, что дорога? Вы посмотрите.

– Зачем же я буду ее смотреть, ежели я ищу дачу не дороже полутораста рублей.

– В июне при крайности жида жильцом пустим, так и тот дороже полутораста даст. А только вы пожалуйте прежде посмотреть.

Барин махнул рукой и пошел дальше. Дворник почесал затылок.

– Просить или не просить у него на чай? – спросил он дворничиху.

У самоварниц

В увеселительном саду «Аркадия» есть русская изба. В избе этой румяная немка-колонистиха в цветном ситцевом чепце продает жиденькое молоко по гривеннику за небольшой стакан и имеются русские горничные, переряженные в розовые сарафаны. Горничные вплели себе в распущенные по спине косы цветные ленты и подают желающим кипящие самовары, из которых они сами могут заваривать себе чай в чайниках. Горничных этих прозвали «самоварницами». В избе всегда много посетителей, хотя самоваров мало требуют, а больше балагурят с горничными.

Вечер. На лавке сидит полухмельной купец в широком пальто и в шляпе котелком и, растопырив руки, старается поймать за косу либо за сарафан пробегающих мимо него женщин. Лицо купца красно, и на нем еле растет жиденькая бороденка. Ноги в ярко начищенных сапогах бутылками выставлены вперед. Купец как сел, так и не поднимается с места. При каждом его взмахивании руками горничные взвизгивают и произносят:

– Послушайте! Нешто учливые кавалеры так делают? Где вы таку модель выискали?

– Мы-то? А в герольштейнских землях при Апельсинском царстве, – отвечает купец. – Постой, Анна Палагевна! Уж поймаю я тебя, востроглазую! Ты глаз-то чем навела?..

– Руки коротки. Да вовсе я и не Анна, а Акулина.

– А коли Акулина Авдотьевна, то еще лучше. Держи ее, долгокосую! – хлопает купец в ладоши.

– Ну, вот ей-ей, самоваром ожгу!

– А жги. Коли уж сердце ожгла, на тело наплевать. Акулина, душечка, радость, жизнь моя… Акулина Варваровна! Во фрунт! Вот тебе двугривенный и слушай мою команду.

– Нечего вас слушать, коли вы озорничаете! Нешто это учливость – за косу!

– Как ты могишь такие слова, коли я тебе самоварный заказ хочу сделать!

– Самовар я вам подам, а хвататься здесь не велено.

– Цыц, не смей! А прежде стой и слушай. Мне нужен самовар с особенным приплодом. Ну, становись во фрунт и получай двугривенный себе на помаду.

– Ах ты господи! Ну, давайте сюда двугривенный. Какой вам такой самовар особенный? – несколько сдается горничная.

– А ты подойди поближе, а я тебе на ушко… Не могу же я с тобой за версту разговаривать.

– Да ведь вы руками охальничаете, а здесь публика. У нас на ухо никто не говорит, а все приказывают вслух. Говорите так; я вас слушаю. Какой такой самовар вам?

– Ну, держи подол и лови двугривенный, – соглашается купец и кидает ей деньги. – Теперь во фрунт и слушай команду. Коса привязная? – задает он вопрос.

– Нет, своя, прирожденная.

– А коли прирожденная, то дай подергать. Да чего ты, дура, боишься? Я тихонько.

– Где ж это видано, чтоб девицы за косу позволяли себя трогать!

– Да ведь я за деньги, а не даром. Я тебе за это двугривенный дал на помаду. И что тебе стоит дать попробовать, коли у тебя коса настоящая? Вот я сейчас был в здешнем арапском буфете, так там мне арап в лучшем виде дал себе ухо лимоном потереть. Потер я, вижу, что лимон не берет черную краску, ну, значит, арап настоящий, а не крашеный. Вот теперь у меня душа и спокойна.

– Нечего бобы-то разводить. Говорите толком, что вам надо. Меня публика ждет.

– И я публика. Ну, Варвара Прасковьевна, отвечай: чем бровь навела? Самоварной сажей, что ли? Дай бровь, а я платочком потру. Чистый платок, не бойся.

– Да ну вас совсем!

И горничная скрывается за перегородку избы.

– Матрена Акулиновна! – снова кричит купец. – Что ж ты нейдешь, коли тебя гость кличет?

Из-за перегородки выскакивает другая горничная и спрашивает купца, что ему нужно.

– Ты нешто Матрена Акулиновна? Ну да ладно. И ты хороша. Вишь, сдобья-то сколько нагуляла! Нигде не заколупнешь. Во фрунт и слушай команду! Лови двугривенный.

– Вы заказывайте, что вам нужно, а мы и подадим, – перебивает его горничная.