– А им за китайский самоварный поход граф Дибич-Забалканский медали на грудь повесил, да китайская мурза за обучение своих ребят самоварному делу по браллиантовой серьге каждому из них в ухо прожертвовала. Вот они ходили по кабакам да и величались. Чай женам отдали, а сами по кабакам странствовали. Большой почет от всей Тулы этим самым самоварщикам был. Купцы по целым четвертям одной сладкой водки им спаивали. В гости к себе звали, пирогами угощали, уру им кричали. Мне про все это дело сын того самого туляка-самоварника сказывал, который в Китай ходил. Уж и сын-то теперь старик, как лунь белый, – закончил извозчик и спросил седока: – Вам по Лиговке-то по какой стороне остановиться – по той или по этой?

– Переезжай через мост.

Извозчик стегнул лошадь.

Конец пьяного дня

День праздничный. Пробило одиннадцать часов. Целовальник, ражий мужик, в розовой ситцевой рубахе и плисовом жилете, поверх которого красовалась серебряная часовая цепочка, надетая через шею, вытолкал двух последних пьяных посетителей за дверь и запер кабак. Один из выпихнутых затянул песню и, шатаясь, побрел куда-то по переулку, где помещался кабак; другой остановился около запертых дверей кабака и кричал:

– Караул! Караул!

Это был мужичонка в рваном полушубке.

– Обокрали тебя, что ли, любезный? – спрашивали проходившие мимо.

– Караул! – кричал пьяный вместо ответа.

– Или недопил, или перепил – вот и буянствует, – отвечала за пьяного какая-то баба в синем суконном кафтане с неимоверно длинными рукавами, плюнула и пошла своей дорогой, бормоча: – Беда, которые ежели вином занимаются до бесчувствия!

– Караул! – продолжал надсажаться пьяный.

Подбежал городовой.

– Ты чего орешь! – крикнул он на мужичонку. – Кто тебя трогает?

Мужичонка подбоченился и еще раз перед самым носом городового крикнул:

– Караул!

– Украли у тебя что-нибудь, чертова кукла? Ну, говори… – допытывался городовой.

– Целовальник обидел… Полсороковки мы недопили, а он в шею… Нешто это по моде? Караул!

– Молчи и иди домой, а то сейчас в участок отправлю!

– О?! – протянул мужик. – А ты какой губернии, какого уезда, какой вотчины?

– Ну?! Трогайся! Дам свисток, вызову дворника, так уж тогда поздно будет.

– А какую такую он имеет праву не давать допить человеку? Вот эстолько еще на донышке осталось, а он выгнал. Спроси товарища. Где товарищ? Караул!

– Молчи, говорят тебе! Проходящие и то думают, что тебя ограбили. Ну, чего орешь!

– Товарищ пропал. Где товарищ? Караул!

– Нет, я вижу, ты хочешь в участке переночевать. Надо велеть тебя взять.

– Ой! А какую такую ты имеешь праву? Я генералу Забубенцеву потолки штукатурил. Вот что я… Раскуси.

Городовой улыбнулся.

– И раскусил, – отвечал он. – У генерала потолки штукатурил, так сам полковником сделался? Проходи, проходи, знай! Нечего тут караул кричать. Иной еще подумает, что ограбили тебя, а полиция не смотрит.

– Ограбили и есть. А нешто не ограбили? Вот эстолько было в сороковке на донышке. Мы, брат, тоже понимаем. Комендантское управление знаешь? Ну, вот мы там карнизы выводили. Сама генеральша…

– Выводи, выводи ногами кренделя-то, да и пробирайся подобру-поздорову домой.

– Зачем домой? Мы к мамульке пойдем. Мамулька у нас одна чувствительная есть, в прачках существует. Она и поднесет стаканчик, – бормотал мужичонка, продвигаясь по переулку, но вдруг обернулся к идущему за ним следом городовому и крикнул: – Чего по стопам моим праведным идешь? Стой там!

– Команду твою еще слушать не прикажешь ли? – милостиво отвечал городовой и продвигался на свой пост на угол переулка. – Ты моли Бога, что в участок-то не отправил тебя. Там бы с тобой поговорили.

– И я поговорил бы. Кому участок, а мне дом. Мы, брат, в участке-то бывали. Нам участок не страшен.

– Слышишь, ты не куражься! А то, ей-ей, прикажу тебя дворникам взять.

– Бери, бери!.. – подскочил к городовому мужичонка и опять подбоченился.

– И возьму. Неохота мне только вожжаться-то с тобой. А то дать свисток, и конец…

– За что? Ну, говори: за что?

– За дебоширство, за пьяный образ, за оскорбление начальства…

Городовой дошел до своего поста и остановился. Мужичонка все еще вертелся около него.

– А отчего пьян? Отчего я загулял? Ну-ка… Можешь ты это чувствовать? – приставал он к городовому. – Из-за того я, милый человек, пьян, что сама генеральша раззадорила меня. Ей-богу… Штукатурили потолки, а потом стали кухню красить… Вдруг они сами выходят и из своих собственных ручек мне стаканчик… «На, – говорит, – благословись». Сама полковница, ей-ей, сама полковница… Каково это? Ну, и разбередила меня. А я и загулял.

– Иди, иди… Нечего тут мне рассказывать!

Из фруктовой лавки вышел приказчик в переднике и без шапки. Он курил папироску, подошел к городовому и спросил:

– Окурочком затянуться не хочешь ли?

– До окурочка ли тут сегодня! – махнул рукой городовой. – От пьяных сегодня просто отбою нет. Шестерых отправил в участок, а вот это седьмой напрашивается. Говорю: иди домой – не идет. Делать нечего, надо будет позвать дворника.

– Господин хозяин, господин хозяин! Рассудите, правильно ли я… – обратился мужичонка к приказчику. – Штукатурили мы у генерала потолок… Вдруг сама полковница выносит мне стаканчик и из своих собственных рук… Ну, с ейной легкой руки и загулял.

– Пошел прочь! – крикнул на мужичонку городовой. – Ну?!

Мужичонка отскочил.

– Я не с тобой… Я с господином хозяином разговор веду, – огрызнулся он. – Как же теперича, коли ежели сама генеральская полковница… Дозвольте, господин хозяин, окурочка покурить.

Городовой пожал плечами.

– Ну, что ты поделаешь! – сказал он приказчику. – Не отстает от меня, да и что ты хочешь. С четверть часа зудит.

– Да отправляй его в участок – вот и делу конец. Что с ним долго-то бобы разводить, – отвечал приказчик.

– Отправить – не устать стать, да ведь жалко. Его жалею. Что зря арестантскую-то наполнять. Слышишь, земляк, уйди ты от греха… Завтра сам будешь рад.

– Не уйду! – топнул ногой мужичонка. – Господин хозяин!.. – приставал он к приказчику.

Приказчик взял его за плечи и, пихнув, сказал:

– Продвигайся подобру-поздорову! Завтра придешь разговаривать.

– А я хочу сегодня… Нет, стой… Уж ежели сама полковницкая генеральша…

– Последний раз тебе говорю: пошел прочь! – крикнул городовой и взялся за свисток.

Мужичонка кобенился и лез на городового.

– А вдарь, вдарь… Сделай милость, вдарь – вот тогда мы и посмотрим. Как вдаришь, сейчас к самому генералу… Ну, вдарь… Тронь… Ага! Боишься? Нет, брат, уж коли мы в комендантском управлении… Шалишь!..

Городовой свистнул. От ворот бежал дворник.

– Эх ты, сиволапый! С тобой честью хотели, а тебе неймется. Вот теперь и переночуешь на казенной квартире, – укоризненно сказал мужичонке приказчик.

– И завсегда рады… Мы завсегда готовы… Пусть берет за правду… Кому участок, а нам дом. А завтра – аминь… Завтра к самому генералу жалиться… Пусть рассудит.

– Дворник! Сведи и сдай его в участок, – отдал приказ городовой.

Дворник взял мужичонку под руку. Тот упирался и лез к городовому.

– Нет, пусть он прежде вдарит… Пусть прежде вдарит – вот тогда мы и будем знать! – бормотал он.

– Веди, веди его! Пусть там до утра проспится.

– До утра! А ты вдарь прежде… Не хочешь? Боишься! Ах ты, фараон, фараон!

– Иди, иди! Завтра с самим приставом поговоришь! – крикнул на мужичонку дворник и потащил его.

– Караул! Караул! – раздавался голос мужичонки на всю улицу.

Письмо

Барина не было дома. Барыня сидела у себя в спальне и вышивала что-то по канве. Был вечер. В спальную заглянула кухарка, средних лет женщина, посмотрела молча на барыню и остановилась в дверях, застенчиво опустя глаза.

– Что тебе, Настасья? – спросила барыня.

– Да так, сударыня, ничего… – отвечала кухарка, перебирая в руках передник.

– Однако зачем же нибудь ты пришла?

– Да так, низачем… Просто посмотреть, что вы делаете: очень заняты или не очень?

– По канве вышиваю от нечего делать. Неужели только за этим и пришла?

– Не то чтобы за этим, а как вам сказать… Мне, сударыня, стыдно…

Кухарка захихикала и закрыла лицо передником.

– Верно, опять что-нибудь разбила в кухне? – вскинула на нее глаза барыня.

– И, нет! Все до капельки цело, – встрепенулась кухарка. – Вот сходите и пересчитайте.

– Ну так попросить что-нибудь пришла.

– Так точно-с… Просьбица у меня к вам маленькая есть. Давно уж собиралась попросить, да все решиться не могу. А очень нужно.

– Говори. Что такая за таинственность!

– Очень уж, сударыня, стыдно… А так нужно, так нужно, что просто вот, что ты хочешь!

Кухарка снова закрыла лицо передником, фыркнула и даже отвернулась.

– Говори же, уж коли пришла. Что такое?

– Да вот, видите ли… Ох, нет, не могу!..

– Ну, коли так, ступай вон. Не хочешь говорить, так и не мешай мне вышивать.

– Скажу, барыня, сейчас скажу… Не сердитесь только. Сердиться не будете?

– Не буду. Ежели ты ничего худого не сделала, то зачем же сердиться?

– Пожалуйста, уж не ругайте меня. Письмо мне нужно написать в деревню, так хотела попросить, чтобы вы написали. Сами-то мы люди неграмотные.

– Только-то? Так что ж тут стыдного? Изволь, напишу. Кому письмо-то?

– Вот это-то, сударыня, стыдно и сказать. Вы уж пишите как-нибудь так…

– Как же я буду писать письмо без обозначения, кому оно? Это невозможно.

– А вы уж как-нибудь. Там поймут. Просто, что я жива, здорова, кланяюсь и прошу прислать о себе весточку. Только вы, сударыня, уж как-нибудь почувствительнее.

– Да ведь надо же хоть адрес-то на письме написать. Без этого оно не дойдет.

– Да вы рассердитесь, ежели я скажу. Ну, побожитесь, что не рассердитесь.

– Фу ты, какая несносная! Даю тебе слово, что не рассержусь.

– Бессрочно отпускному рядовому Макару Данилову – вот кому, – разразилась ответом кухарка.

– Это, верно, тому солдату, которого мы из кухни все выгоняли? – спросила барыня.

– Ему, подлецу, сударыня. Только вы, бога ради, не сердитесь.

– Изволь, напишу.

Барыня села писать письмо. Кухарка стала около нее. Из глаз ее капали слезы.

– О чем ты?

– Да так, взгрустнулось. Ведь подлец-то какой он, сударыня! Поехал со сродственниками повидаться. «К Покрову, – говорит, – вернусь». И вот полгода ни слуху ни духу. Пятнадцать рублев денег у меня взял.

– Как его звать-то?

– Макар Данилыч. Только уж вы как-нибудь пожалостнее.

– Ну а именовать-то его как в письме? Милостивым государем, добрым другом или просто любезным? Ведь надо как-нибудь начать-то. «Любезный Макар Данилыч»… Так?

– Да пишите просто: «Подлец, мол, ты и бесстыжие твои глаза».

– Тогда уж это совсем будет не жалостно. Да так и нельзя писать.

– Да ведь какой аспид-то! Был у меня шугай беличий… Взял этот шугай и заложил за два рубля.

– Все равно, в письме ругаться нельзя.

– Ну, так уж пишите, как знаете.

– Я напишу: «Любезный Макар Данилыч».

– Не стоит он этих слов, мерзавец.

– Ну, можно «милостивый государь Макар Данилыч». Хорошо так будет?

Кухарка отерла глаза и высморкалась.

– Пишите уж лучше «дражайший друг сердца моего», – сказала она, подумав.

– Ага! Сердце-то – не камень, – поддразнила ее барыня и спросила: – Ну, о чем же писать-то?

– Да уж вы лучше знаете, сударыня, вы ученые…

– Как же я могу знать то, что ты хочешь ему сообщить? Ну, что ты хочешь ему сообщить?

– А то, что вот кланяюсь ему. Не стоит он, пес, и поклона-то, ну да уж Бог с ним. А потом: «И как, мол, тебе, подлецу, не стыдно»…

– Ругательных слов я не буду писать.

– Да как же, сударыня, не писать, ежели он и на самом деле подлец? Ведь денег-то пятнадцать рублей, шугай беличий тоже рублей пятнадцать стоит.