Даже когда гëньонская команда забивала гол, тетя так сильно не бледнела. Она молча сделала несколько робких шажков, посмотрела на малышку, и та сразу проснулась, как будто физически почувствовала на себя взгляд двоюродной бабушки. Колетт вытерла руки о фартук и произнесла дрожащим голосом: «Она похожа на Жана». Ана и правда очень походила на моего отца, особенно зелеными глазами в обрамлении таких длинных ресниц, как будто их подвели черным карандашом.

– Хотите ее подержать? – спросил Пьер.

– Да… – шепнула Колетт.

Она села на старую оттоманку (я сразу узнала диванчик на улице Фреден), и я положила дочку ей на руки. Я впервые видела тетю с ребенком. Помню, как удивилась, когда Пьер щелкнул их, он очень редко брал с собой фотоаппарат.

Колетт долго молча смотрела в глаза моему ребенку, как будто о чем-то спрашивала. Ана заснула, сжав кулачки. Колетт не шевелилась. В мастерскую зашла клиентка, но тетя шепотом попросила ее вернуться позже, а Пьеру сказала, чтобы запер дверь на ключ.

Когда к ней вернулся голос, он показался мне помолодевшим. Как будто она набралась сил от своей новоявленной внучки. Были заданы привычные вопросы: «Заночуете у меня? Да, конечно, в отеле будет удобнее. Надолго приехали? Уедете завтра? Так скоро? Понимаю, работа ждать не будет. Она крепко спит? Жан поначалу много плакал. Ты готовишься к съемкам нового фильма? Сценарий? Писать – это здорово. Ана – красивое имя, звучит как имя твоей мамы, но пишется иначе. Ана – простое имя, потому и красивое. Она будет приезжать ко мне на каникулы? Будете учить ее музыке? Играть на пианино?»

13

1957

Блэз нажимает на клавишу рояля. Фа-диез. Жан повторяет с закрытыми глазами. Он мгновенно воспроизводит любые ноты. На улице жарко, поэтому все ставни закрыты. Лето в разгаре. Маркиза с маркизой нет дома. Колетт помогает родителям – настала пора сенокоса, и все в поле. Жан еще слишком мал для такой работы, и Блэз, по просьбе Колетт, присматривает за младшим из Септамбров. Он тайно провел мальчика в дом прошлой весной. Никто, кроме прислуги и немцев во время оккупации, не проникал за стены владения Сенешалей. В дни охоты мужчины собираются в павильоне. Робену и Жоржетте ужасно не нравится дружба Блэза с Колетт, они бы с ума сошли от ярости и стыда, узнав, что их сын садится за рояль. Видит бог, ничто не портит нам жизнь больше собственной глупости!

Блэз обучает Жана сольфеджио. Он сыграл менуэт соль мажор Иоганна Себастьяна Баха – простой, для начинающих. Жан «записал» его у себя в голове, выслушав с закрытыми глазами, и теперь безошибочно воспроизводит отрывок.

Блэз никогда не слышал об абсолютном слухе. Читал где-то, что в 1770 году четырнадцатилетний Моцарт услышал в Ватикане Miserere^[11] Грегорио Аллегри и позже мог воспроизвести это произведение для двух хоров на десять голосов.

Но это Моцарт, величайший гений всех времен! Для обладателей абсолютного слуха музыка – второй язык, и Блэзу кажется, что Жан владеет им в совершенстве. Может, это реинкарнация? Что, если в прошлой жизни он был музыкантом? «Да кто поверит в подобную чушь?!» – сказал бы его отец.

Все началось с радиоприемника, который Блэз подарил Жану и Колетт на Рождество 1955 года. Жан открыл для себя музыкальные пьесы и рассказал об этом Блэзу, напевая мелодии. Тот очень удивился, усадил Жана за инструмент (родители удачно отсутствовали), и тот воспроизвел услышанную накануне музыку. Ему никто никогда не давал уроков игры на фортепьяно. Блэз неотвязно думал о том, что делать с этим природным даром. Утаить или объявить о таланте Жана? Кому он может довериться, кроме матери? Но маркиза боится мужа. Что она скажет, узнав, что Жан играет на «Стейнвее» в шато?

14

24 октября 2010

– Через два месяца с хвостиком будет одиннадцать лет с начала 2000 года. Не заметила, как они прошли, – говорю я и залпом выпиваю второй бокал шампанского.

Мы с Льесом сидим вдвоем в «Маленьком баре», и я почему-то пью шампанское, ответив наобум на вопрос хозяина:

– Что тебе налить, Аньес?

Пока я думала, Льес сделал заказ:

– Мне, как всегда, воду с лимоном.

– А я выпью кофе. И… шампанского.

Хозяин заведения Венсан идет за бутылкой, сообщив, что в прошлый раз спускался за «пузыриками» в подвал, когда одна теплая компания праздновала серебряную свадьбу и заняла все столики.

– У тебя тоже радостное событие? – с улыбкой интересуется он.

– Отнюдь… Просто хочу опьянеть… чуть-чуть.

– Мне плевать на время, – заявляет Льес. – Для меня оно остановилось в раздевалке стадиона, в семь лет.

– О чем ты?

– Помнишь Шарпея?

– Нет, кто это?

– Босс. Ему нечего было делать в раздевалках, но он все время торчал в душе для мальчиков.

– …

– Он называл это медосмотром. Уводил одного из ребят и оставался с ним наедине.

– Кошмар какой! Этого гада арестовали?

– Нет. Дело замяли. Он был влиятельным лицом на заводе. Важной особой. Его защищали. А дети молчали. Только представь, как стыдно было мальчишкам… В конце концов он сбежал, как вор, и обосновался на юге Франции. А там наверняка продолжил.

– Нужно на него заявить.

– Он сдох, и пусть Господь никогда не помилует его черную душу. На мертвых не доносят. Их зарывают в землю.

– Нацистов разоблачали даже после их смерти, Льес. И судили.

– А на черта?

– Почему ты сказал, что для тебя время остановилось в семь лет? Что он тебе сделал?

– Давай сменим тему, ладно? Как ты праздновала в 2000-м?

– Прекрати, Льес! Почему ты молчал столько лет?

– А ты знаешь много пострадавших, которые осмелились заявить на обидчика? А у меня к тому же алжирские корни. Только представь, что обо всем узнали бы родители и мои сестры… Да меня в момент отослали бы на родину. Но жизнь продолжается – несмотря ни на что. Сама видишь, я продолжил. Ты тоже. Все мы. До чего же мне нравится твой последний фильм!

– Давнее дело…

– Ну и что, кино никогда не стареет. Если лента хорошая, она остается хорошей навечно. Говорю тебе, классная получилась картина.

– Почему ты не уехал?

– Здесь или в другом месте, какая разница? Работаю на полставки на заводе. У меня красивый дом. Не огромный, но замечательный. Сама увидишь. В конце сада есть специальное место для барбекю. Мой мотоцикл, мой Mehari^[12], мои друзья. Время от времени завожу романчик. Без обязательств. Нефтяной магнат позавидует!

Он встает и протягивает мне связку ключей.

– Mehari припаркован на улице. Желтый, не пропустишь. Мне тачка не нужна, а тебе пешком наматывать километры не резон, да и такси все время вызывать не с руки.

– А как же ты?

– Обойдусь мотоциклом.

Он целует меня в макушку.

– Пора на работу. До ско…

– Как звали Шарпея?

– Я больше никогда не произнесу его имя вслух!

15

24 октября 2010

Я возвращаюсь в Париж или остаюсь еще на несколько дней? Очень хочется пошарить по углам в доме на улице Фреден, а потом лечь спать и увидеть во сне тетю, услышать, как она ко мне обращается. Хорошо бы найти записку с объяснениями, оставленную специально для меня. Жизненно важно понять, как она провела последние годы жизни, пыталась или нет связаться со мной. Хотела защитить себя? А может, кого-то еще?

Я села в желтую машину и поехала на кладбище. Папа обожал Mehari. Теперь я понимаю почему. В ней есть нечто поэтичное и ностальгическое, как в сонате Шопена. Папа не успел обзавестись такой.

Я стою у могилы неизвестной (или неизвестного?). Кто там лежит? Пара синих башмаков на месте. Совсем не пострадали от времени и непогоды. Выглядят как новые. Как лицо Льеса. Такое прекрасное. Не могу перестать думать о том, что узнала. Что ему сделал тот монстр? Почему он не желает рассказать даже сегодня?

В кармане задрожал мобильный, номер незнакомый, но я отвечаю. Это Натали Гранжан, журналистка из Journal de Saône-et-Loire, она хочет встретиться, и я предлагаю «Маленький бар», через час.

– Ты в «Монже»?

– Да.

– Хорошо, там будет удобнее.

Меня зовут Аньес Дюген, урожденная Септамбр. Я дочь скрипачки Ханны Рубен и пианиста Жана Септамбра. Я сохранила фамилию бывшего мужа, Пьера Дюгена. По официальной версии – чтобы не менять имя, под которым меня знают в мире творческих людей, а по правде – чтобы досадить новой спутнице Пьера. Я родилась 22 октября 1972 года. Сейчас 2010-й, мне только что исполнилось тридцать восемь, а моей дочери – пятнадцать. На выборах я всегда голосовала за левых. И верю в Бога.

Я могла бы сказать, что мой бывший муж – великолепный артист и ветреный мужчина. Что я до безумия его любила, а теперь совсем разлюбила, но на самом деле все великолепие улетучилось вместе с ветреностью и я все еще люблю его. Я колеблюсь между двумя этими словами. Пьер чертовски обаятелен – наша дочь Ана считает, что говорить можно об «обаянии ума». Родителей не стало давно, тетя только что умерла второй раз. За много последних месяцев я не написала ни строчки. Вдохновение иссякло. Мозг пуст, как белый лист. Нет желания снимать. Не хочется краситься, одеваться, собирать группу, искать соавторов. Сказать нечего и незачем. Я одна. Я – разведенка. Кажется, все желания испарились. Запас чувств истощился. Сердце стало потертым и дырявым, как старые джинсы с блошиного рынка в Сент-Уане. Я хочу только одного – одиночества, хочу разговаривать с бродячей собакой или ничейным котом, с птицами в небе или случайно приземлившейся на мой свитер божьей коровкой.

Я сняла пять картин, из которых одна короткометражная. Первый «большой» фильм получил, как принято говорить, «единодушное признание». Пять премий «Сезар», две номинации на «Оскар» в категории «Лучший иностранный фильм» и «Лучший оригинальный сценарий», три «Золотых глобуса» и много всяких других призов. С «Банкетом выпускников» я объехала весь свет. Бывший муж исполнял одну из главных ролей – играл любимого сына. Он был роскошен. Утончен. Потрясал воображение. Переворачивал душу. Получил пять международных премий.

Действие фильма происходит с десяти утра до семи вечера одного дня. Четыре поколения собираются за столом, чтобы отпраздновать день рождения старейшины семьи. Я могла бы выбрать другое название – «Воскресение за городом», – но его уже дал своему великолепному фильму Бертран Тавернье^[13]. Я снимала в июне, в Живерни, чтобы изображение вышло красивым.

В картине было много Баха, любимого композитора моих родителей.

Действие начинается ранним утром. «Сегодня будет прекрасная погода». Все смотрят на небо. Кругом цветущая загородная идиллия. Официанты суетятся возле большого стола, приказания отдает старик, за его спиной тенью маячит жена. Она дышит в такт мужу и выглядит милой, хотя это не так. Подчиненное положение иногда превращает людей в чудовищ. Постепенно собираются родственники, паркуют машины перед домом. И чуть в отдалении. Очень важно отметить, где кто ставит тачку, заранее решая, остаться или сбежать при первой же возможности.

Каждый – ребенок, племянник, кузен – приезжает, предвкушая удовольствие или преодолев внутреннее сопротивление, жаждет ласки или благосклонного взгляда патриарха. За всеми тянется шлейф провалов и душевных ран. Они рады встрече, но боятся подведения итогов и чужих суждений о себе. Дети удирают от взрослых, чтобы вволю нахохотаться, выкурить сигарету и поговорить об одиночестве – собственном и своих родителей, которыми больше не восхищаются. Оставшиеся за столом выпивают, тон разговора то взлетает, то падает, звучат песни Шарля Трене, Жан-Жака Гольдмана, Джейн Биркин и Жана Ферра. Кто-то рассуждает на ту или иную тему, ему возражают, чувства закольцовываются, настроение меняется, вибрирует, как стрелка компаса.