Аперитивы, закуски, основные блюда, хрустальные стаканы, красные вина, графины, букеты розовых и белых пионов, торт. Все хором поют «С днем рождения тебя!». Одну из пяти недель я снимала каждого поющего по отдельности: выражение лица, взгляд. Кофе, скатерти цвета сепии в пятнах от еды, раздачу подарков.

Меня тогда сравнивали с Джейн Кэмпион^[14].

«Французская Джейн Кэмпион» – дружно повторяли журналисты разных изданий. Я очень смеялась над этим сравнением. А почему не Майкл Джексон? Людей сравнивают, сортируют по жанрам… Что может быть глупее? Впрочем, благодаря этому фильму я нашла финансирование для следующих. Меня обхаживали, я вовсю развлекалась, мы с Пьером работали как каторжные, все обсуждали, спорили, я писала для него, он был моим источником вдохновения. Мы делили друг с другом дом, любовь, работу, обожаемую дочь, отпуск, планы на будущее. Он не смотрел на других женщин, зато они вовсю на него пялились. Годами. Мы все чаще поднимались на сцену за призами, я в изысканных черных платьях, взятых напрокат, он – в шикарных смокингах. Мы, как говорится, были в тренде, а кроме того, мой муж был забавным. Не только со мной – со всеми. Вторая натура. Пьер был неотразим, никто не мог устоять против взгляда его черных глаз и чуть насмешливой, но ни на минуту не презрительной улыбки. А я… я чувствовала усталость. Цена славы – усиливающийся, давящий страх от мысли, что тебе больше нечего сказать. О чем я расскажу в следующем фильме? Черт, как же страшно повториться!

Среди женщин, на которых не обращал внимания мой муж, одна не просто смотрела – она накинулась на Пьера. Она благоухала, была нежно-сахарной. Она жаждала и внушала желание. Он не возражал – сначала ему захотелось понять, попробовать на вкус другую женщину: несмотря на разницу в возрасте, у него, кроме меня, никого не было, ведь если есть место для кого-то другого, значит, оно есть в принципе.

Попробовав один раз, он быстро поменял все – и «десерт», и остальную жизнь. Переехал к ней. Ана проводит у них две недели в месяц и половину каникул. Вот так «сладкий пирожок» испортил мне жизнь. По прошествии времени я влилась в число женщин, считающих, что они сами себе все портят. Что любимый человек не бывает виноват. В конце концов, вечно оставаться начеку невозможно, иначе жизнь превращается в чудовищную диктатуру.

16

24 октября 2010

– Я побывала в отделе актов гражданского состояния. Помнишь Ноэль Пик? Она там работает, и я попросила ее проверить, не было ли у твоей тети сестры-близняшки. Колетт ведь родилась в 1946-м, сразу после войны, тогда детей часто разделяли, чтобы кормить меньше ртов.

Натали Гранжан сидит напротив меня. Она совсем не изменилась. Не набрала ни грамма, на лице не появилось ни одной морщинки, а дырявые джинсы и гранжевую футболку, которую предпочитала в юности, сменила на костюм из синей фланели. Высокая, рыжеволосая, белокожая, с квадратными плечами, она держит в руках блокнотик и на манер лейтенанта Коломбо лихорадочно записывает свои соображения, не задавая ни одного вопроса. От нее, как когда-то от мамы, пахнет лаком «Элнетт».

Когда Натали приехала в «Монж», мы обнялись, и у меня закружилась голова. Запах напомнил, какой бывала мама перед концертами. В последний момент, перед выходом к оркестру, она опрыскивала голову лаком, и волосы затвердевали, становились похожи на нейлоновые нити. Я любила их трогать. Мама говорила: «Перестань, Аньес, ты испортишь прическу». Стоило ей уйти со скрипкой на сцену, как я хватала баллон и начинала поливать себя прямо поверх бантов. Мои волосы всегда были спутаны, хотя мама расчесывала их по утрам и вечерам под мои жалобные вопли. Когда я отправлялась к тете, мама грозилась, что в следующий раз обрежет их под корень, если вернусь «с подобным безобразием». Я приходила в ужас – не хотела быть похожей на мальчика. Потом она обращалась к тете: «Пожалуйста, Колетт, пусть моет голову специальным шампунем раз в три дня».

Натали переворачивает несколько страничек блокнота и читает вслух:

– Колетт Септамбр, родилась 7 февраля 1946 года. Жан Септамбр родился 7 марта 1950 года. Ни намека на близнецов.

Вместо ответа бросаю:

– Ты украла у меня возлюбленного.

Она не понимает.

– Жака Добеля. Вы с ним однажды целовались в бассейне у меня за спиной.

Натали задумывается – и вспоминает, это ясно по глазам. Она в красном раздельном купальнике, он в темно-синих, с тремя зелеными полосками на боку плавках. У нее тело скульптурной красоты и молочно-белая кожа, она выше ростом, у него кожа золотистая и лоснящаяся, как корочка пирожного шу. Они в тени, за зданием, где продают конфеты и мороженое. Малиновое содержимое рожка попало на штукатурку стены, капнуло на пол и растеклось лужицей крови. Натали жарко краснеет.

– Срок давности истек, – сипло произносит она.

– К предательству неприменимо.

– Ты шутишь, Аньес?

– …

– Мы говорим о кузене Эрве, пижоне с мотоциклом?

– Да.

– Сколько нам было лет?

– Тринадцать. Возраст поцелуев. Лето 1985-го. Я думала, что помру с горя, когда увидела вас.

– …

– Ты знала, что мы вместе?

– Да, – не моргнув глазом признается Натали.

– В тот вечер я вернулась домой «в кусках», в слезах, и тетя впервые поговорила со мной по-настоящему. Так что спасибо.

Она захлопывает блокнот, ей неловко, но сцены можно не опасаться.

– Из этой истории получился мой первый сценарий, – продолжаю я. – Трое подростков в бассейне, красивый мальчик, красивая девочка и тень – девчонка-проволочка. Место действия Л’Иль Адам^[15]. Может, поедим? Я проголодалась.

Я поднимаюсь, не ожидая ответа, и нахожу особу, отвечающую за номера и заказ еды до открытия ресторана. Молодая тощая женщина с длинной косой до пояса выглядит неприветливо и впадает в панику при каждой просьбе, как будто человек, заказавший чай или бокал вина, проявил безудержную эксцентричность.

Натали так и сидит в крошечной гостиной при холле отеля, напоминая фарфоровую куклу на краешке дивана.

– Мне очень нравится твой первый фильм, – сообщает она.

– Давняя история.

– Насколько давняя?

– С премьеры прошло четыре года.

– Готовишься к следующему?

– Нет. Кто, по-твоему, похоронен в могиле моей тети?

– Чтобы это узнать, придется поискать в прошлом.

– В чьем именно?

– Твоей тети.

– Хорошо бы, но я пока не могу попасть в ее последнее жилище.

– Почему?

– Будет расследование. Вход запрещен.

Натали что-то записывает в блокнот.

– Ты замужем?

– Живу с подругой.

– Черт, значит, кому-то просто не повезло!

Мы хохочем.

– Вот о чем я подумала: ты работаешь в газете, может, сумеешь найти объявление о смерти Колетт? Трехлетней давности.

– Конечно, сделаю. Хочешь, чтобы я написала статью о «двойной кончине»?

– Хорошая мысль… Статья может развязать языки… Или нет. Увидим.

На следующий день материал Натали появился на сайте Parisien. Иллюстрированные журналы вроде Détective приукрасили его, добавив историю о краже тела.

Тетя, такая застенчивая, говорившая очень тихо, чтобы никому не помешать, всегда бесшумно придвигавшая к себе стул, тетя, такая деликатная, что как будто двигалась беззвучно, вознегодовала бы. Во всяком случае, мне так кажется. Но Колетт должна была знать, что ее вторая смерть не пройдет незамеченной, хотя исповедовала принцип: «Что происходит в Гёньоне, остается в Гёньоне…» «За исключением нескольких игроков, никто нас не знает», – часто повторяла она. Не исключено, что тетя планировала умереть много позже.

Стоило некоторым журналистам выяснить, что «женщина, почившая три года назад, была родственницей Пьера и Аньес Дюген, знаменитых актера и режиссера», в таблоиде, в рубрике «Скандалы, интриги, курьезы» напечатали нашу древнюю фотографию в качестве иллюстрации к трем предложениям: «Они узнали, что покойный член их семьи… не умирал. Кого спрятали в захоронении? Причина для испуга и основа нового сценария».

17

1958

Колетт с раннего детства видит, как появляются на свет ягнята. Она помогает овцам, если роды проходят тяжело, хватает малыша, переворачивает и вытягивает на свет божий. Это часть ее повседневности.

Она идет по коридорам отделения и вспоминает, как восемь лет назад прямо на ферме родился Жан. Крики матери. Красное, перекошенное от боли лицо, выступившие синие вены, выпученные глаза. Колетт было четыре, но она подавала акушерке полотенце, пока отец кипятил воду, и думала: «Зачем все это, с животными ничего такого не требуется?»

Она следит за движениями женщины, стоящей между ног у Жоржетты. Они в грязной комнате, куда Колетт обычно никогда не заходит. Еще одна схватка. Ребенок близко.

– Тужьтесь, Жоржетта! Тужьтесь!

Колетт отходит подальше, чтобы лучше видеть весь процесс.

Малыш плачет. Ни один ягненок не льет слез при виде овцы-мамы, он зовет ее, а она его вылизывает. Девочка не спускает глаз со скользкого синюшного существа.

– Он будет Жаном, как мой отец, – тихо произносит Робен.

Появляется соседка, берет новорожденного, опускает в лохань с теплой водой, отмывает от испражнений и крови, и вот он, Жан. Красивый крепкий мальчик. Колетт охватывает восторженное удивление. Младший брат. Робен не знает, куда деть руки, он счастлив. Мальчик!

– Мой сын…

Это было восемь лет назад.

То, чего боялась Колетт, случилось: живот у Жоржетты снова округлился. Третий ребенок навсегда уничтожит ее мечты о лицее. Приговор вынесен и обжалованию не подлежит: после седьмого класса придется сдавать экзамены, чтобы получить свидетельство об образовании. Она не решилась заявить, что хочет продолжить учиться. Даниэль, ее младшая сестра, родилась 13 марта 1958 года – не дома, в больнице. Колетт толкает дверь белой палаты и видит чистенькую запеленутую малышку в кровати, розовые кулачки прижаты один к другому, глаза закрыты. Она похожа на современную принцессу, родившуюся в другом веке. На ней новая пижамка. Мать дремлет. Жан сжимает руку Колетт.

– Ее зовут Даниэль, – говорит она.

– Даниэль… – повторяет Жан и касается щеки девочки кончиками пальцев.

– Хочешь ее поцеловать?

– Да.

Он чмокает Даниэль в висок и шепчет на ухо Колетт:

– Она воняет.

Старшая сестра хохочет.

Мать просыпается, ребенок начинает хныкать, и гордый отец немедленно выставляет их за дверь.

– Вашей матери и малышке нужно отдохнуть.

Они садятся в грузовичок, все трое на переднее сиденье.

Мало-помалу в душе Колетт поднимается гнев. Очень сильное чувство. Она вдыхает аромат волос брата, но это не помогает, девочка не может сдержаться и произносит в порыве небывалой ярости:

– Я хочу продолжать ходить в школу.

Отец смотрит на нее, но как будто не понимает, что дочь обращается к нему, и Колетт упрямо повторяет:

– Я хочу учиться. Так положено.

Робен наконец-то реагирует:

– Ты поступишь, как сделал я, – отвечает он без гнева и печали. – Пора начать помогать родителям.

– Я – не ты!

– Как ты смеешь грубить отцу?

– Это вовсе не неизбежно.

– Что – это?

– Судьба…

– В школе тебе забивают голову всякими глупостями… А сынок Сенешалей помогает учителям. Ты говоришь по-книжному, а у меня на глупости времени нет, нужно кормить семью, теперь родилась малышка, ты старшая и будешь работать, как все.

Колетт глотает слезы. Она знала, что так будет. Знала, что новый ребенок сломает ее жизнь, что рождение одного – смерть другого. Новорожденный ягненок никогда не встречается с тем, кто появился на свет до него и успел отправиться на бойню.

18

25 октября 2010

Я везучая – мое хозяйство ведет фея, и поэтому никаких проблем не возникает. А еще я люблю ее. Говорят, так не полагается, каждый наниматель и его работник должны знать свое место. Но я люблю Корнелию, она и есть мой дом.