Когда Ана пошла в школу, Корнелия собиралась покинуть нас и вернуться к работе патронажной сестры, но мы решили проблему. Она стала моей личной кормилицей. Кто сказал, что взрослый не имеет на это права?

Заказ бумаги, картриджей для принтера, визиты к врачам, заполнение деклараций о доходах для налогового ведомства. Готовка еды в мое отсутствие, пылесос и стиральная машина. Корнелия – персональная Мэри Поппинс, ведь еще четыре года назад моя повседневность состояла из писательства, чтения, съемок, монтажа, поиска натуры и экспедиций.

Если я была за границей или уезжала по делам, Корнелия оставалась ночевать. Я больше не путешествую, но комната Корнелии по-прежнему находится рядом с комнатой Аны, и она остается, когда захочет, ведь дома ее никто не ждет. У Корнелии был неудачный опыт замужества, единственный сын живет в Бельгии, где она регулярно его навещает. Несколько месяцев назад мне показалось, что у моей домоправительницы появился возлюбленный, она таится, и я ее подкалываю: «Для кого это ты так размалевалась, Корнелия? Ради кого ты напялила новое платье, Корнелия? С чего это ты все время напеваешь, а, Корнелия? Собираешься на свидание?» Она хихикает, но упорно молчит. Кажется, моя любимая домоправительница из деликатности не хочет признаваться, что счастлива. И зря – я бы радовалась как сумасшедшая.

Чтобы облегчить нам жизнь, я после возвращения в Париж снимаю Корнелии квартиру в соседнем доме. Мы с Аной живем на Монмартре, на последнем этаже здания над Villa des Abbesses^[16]. Ее отец и «та, другая» поселились в Марэ.

Я решила вернуться на несколько дней в Париж – ужасно соскучилась по дочери, Корнелии, своей комнате, запаху горящих свечей в гостиной, собственной кухне. Нужно постирать белье и поразмышлять, развешивая его в прачечной (почему-то там особенно хорошо думается). В гостинице невозможно заниматься «хозяйственными делами», это меня больше всего раздражает в любом отеле.

Я припарковала «ситроен» перед гаражом и села в поезд. Все случилось так быстро, что думать я могу только о тете. О загадочном взгляде, которым она смотрела на меня, когда входила в мастерскую. Была ли она рада видеть племянницу? Хотела или нет обнять и расцеловать меня? Поговорить? Сказать то, чего никогда не говорила?

Я открываю дверь квартиры и слышу знакомые голоса. Корнелия сидит на диванчике рядом с… Луи Бертеолем. Я брежу? У меня галлюцинации? Нет, не может быть! Друг тетки и моя Корнелия. С ума сойти! Они никогда не встречались. Два моих мира соединились.

– Луи, я четыре дня везде ищу тебя!

Он встает, подходит ко мне.

– Я вызвал жандармов, когда нашел ее… мертвой. А потом ушел.

Луи так горько рыдает, что Корнелия начинает гладить его по плечу.

– Значит, ты им сообщил?

– Заварю-ка я чаю, – вмешивается Корнелия. По пути на кухню она целует меня в щеку. – Все хорошо, козочка моя? Выглядишь так себе. С похмелья или дело в другом?

– Перебрала вчера. Ты в курсе?

– Насчет чего?

– Тетя умерла.

– Знаю. Нана и Луи рассказали.

Корнелия всегда звала Ану «Нана». Увидев впервые мою трехмесячную малышку, она воскликнула: «Какая же ты хорошенькая, крошка моя!»^[17]

При упоминании о тете Корнелия крестится. С каких это пор она стала набожной? Впервые за пятнадцать лет знакомства я вижу такое проявление религиозного чувства.

– Корнелия, а где Ана?

– В коллеже, где же еще?

Мы с Луи садимся на диван.

Все, что происходит в последние четыре дня, выглядит иллюзорным, как в моих фильмах, где реальность смешивается с вымыслом. Я вспоминаю слова Адели насчет тети и правды.

– Ты много чего должен объяснить, Луи.

Меня так и подмывает схватить его за плечи, встряхнуть и дать в морду. Как он мог три года назад заявить, что Колетт умерла? Как хватило наглости смотреть мне в глаза, передавая коробку с вещами? Зачем было прятать ее в этом доме?

– Я для того и пришел, – едва слышно отвечает Луи и указывает на что-то взглядом. Я поворачиваю голову и мгновенно узнаю огромный чемодан Колетт, стоящий у входной двери. Она всегда держала его в мастерской, рядом с молотками. В доме, ни в одном из шкафов, для него места не было. Чемодан совершил единственное путешествие – неизвестно откуда на пыльный стеллаж. Когда Колетт ездила с болельщиками в автобусе, они никогда не ночевали вне дома, так откуда взялся этот монстр? Жаль, я не догадалась спросить… Ничего, сейчас мы это исправим.

– Давно он у тети?

– Это единственная вещь, которую Колетт взяла с собой, покидая ферму. Внутри не было ничего, кроме надежды и зубной щетки. Мать не отдала ей одежду.

– Почему?

– Чтобы передать Жану, а потом Даниэль, младшей сестренке… А сейчас там… Все, что внутри, предназначено тебе.

Я онемела и не могу шевельнуться. Откуда этот страх?

Возвращается Корнелия с чашками и чайником на подносе.

– Вам с сахаром, Луи?

– Спасибо, нет, я и так пью слишком много чая, – оправдывается он и тянет вниз рукава рубашки, словно те вдруг стали слишком коротки.

– Может, хотите чего-нибудь другого?

– Не беспокойтесь, ничего не нужно.

Корнелия с тревогой смотрит на меня:

– Почему ты такая бледная?

Я киваю на чемодан.

– Что внутри? – спрашивает она, переведя взгляд на Луи.

– Кассеты. Много кассет. И эта твоя штуковина.

– Какая еще штуковина? – изумляюсь я.

– Ты с другой мелюзгой чего только не выделывала этой штукой, потом у тебя появилась камера, и ты все время нас снимала.

– Моя портативная видеокамера?

– Да. Штуковину ты оставила у тетки, и она продолжила.

– Что продолжила?

– Записывать. Все – людей, птиц, свой садик летом. «Я слушаю ночь, Луи», – говорила она. Иногда Колетт записывала матчи и не расставалась с видеокамерой. Мне она командовала: «Давай, Луи, говори сюда». Но мне было нечего сказать. «Всем есть, а тебе нет?» – сердилась она и что-то наговаривала часами. Как чокнутая.

– В смысле не в себе? – изумляется Корнелия.

Луи решает пояснить:

– Однажды машинка сломалась, и Колетт совсем обезумела. Как Мадлен.

– Кто такая Мадлен? – интересуется Корнелия.

На этот раз отвечаю я:

– Женщина, которая бродила по улицам Гёньона в носках, ветхой ночной рубашке под грязным пальто и разговаривала сама с собой. В детстве мы боялись эту несчастную и как дураки хихикали ей вслед. Рассказывали, что она иногда впадала в жуткое бешенство, но я не верю. Мне до сих пор стыдно за наше тогдашнее поведение. От нее всегда ужасно воняло. Торговцы – особенно те, кто любил понасмешничать, – после ее «визита» распахивали двери, чтобы проветрить помещение. Она изображала покупательницу, притворялась, что интересуется товарами на прилавках, и, конечно же, никогда ничего не покупала. Теперь мне кажется, что Мадлен в такие моменты вспоминала детскую игру в магазин, которую так любят все девочки. Я прекрасно помню ее тонкие волосы и нежное лицо старого ребенка, трогательное до слез. Мадлен могла стащить какой-нибудь фрукт с прилавка отца Льеса, и он притворялся, что ничего не заметил. Иногда она заходила в сапожную мастерскую, смотрела на банки с воском и гуталином и бормотала что-то невнятное. Тетя спрашивала: «Ну как поживаешь сегодня?» – но Мадлен не отвечала и даже не смотрела на Колетт. Я, кстати, не уверена, что ее на самом деле так звали. Она жила в собственном мире, кажется, в доме сестры. Внешне их никто бы не различил, но та была нормальной. Одевалась, как все люди, имела машину и дом. Однажды я встретила ее на улице и обомлела: передо мной была другая версия бродяжки Мадлен. Отреставрированная версия. Мне больше нравилась первая – оригинальная и более поэтичная.

Луи кивнул, подтверждая мой рассказ, и сказал:

– Твою игрушку требовалось срочно починить, а у меня под рукой был мастер. Мой племянник здорово разбирается во всех этих штуках. «Все дело в перемотке», – заявил он.

– «Игрушка» – это мой магнитофон, Луи. Кассетный магнитофон.

– Ну да, конечно.

Фраза прозвучала как признание вины, и Луи продолжил:

– Было до чертиков трудно доставать чистые кассеты, их ведь давно не производят, но лет десять назад один клиент нашел для нее штук сто совершенно новых. Это был бесценный подарок. Только для Колетт. С120, я точно помню! «Два часа записи, Луи, по одному с каждой стороны», – объяснила она.

– Двенадцать тысяч минут.

– Откуда ты это знаешь, Корнелия? – удивилась я.

– Считать умею, только и всего. Сто кассет по два часа – двести часов. То есть двенадцать тысяч минут.

– И Колетт пустила их в ход?

Луи снова кивает на чемодан.

– Они внутри?

– Да, – шепотом подтверждает он.

– Все?

– Да.

– Ты утверждаешь, что тетя, самая молчаливая женщина из всех, с кем я общалась в жизни, записала… сколько минут, Корнелия?

– Двенадцать тысяч.

– Двенадцать тысяч минут на пленке?

– Да. Даже чуть больше.

– Больше?

– Да.

– Зачем ей это понадобилось?

– Пленки предназначались тебе.

– …

– Она так говорила.

Луи повторяет, заливаясь слезами:

– Прости меня, прости, прости…

Я вдруг вспоминаю свою учительницу французского в первом классе, мадам Пти. Как-то раз она сказала опоздавшей ученице: «Ну раз ты извинилась, мне больше нечего сказать».

При чем тут моя учительница?! Какое отношение она имеет к пугающей ситуации, в которой я оказалась?

– Я забрал кассеты прошлым утром… – Луи сморкается в платок. – Не хотел, чтобы полицейские наложили на них лапу.

– Что ты несешь, Луи?!

Он опускает голову.

– Почему ты не сказал, что она жива? Почему?! Зачем было убеждать меня в ее смерти?! Три года вранья! Три года молчания!

– Я только выполнял ее волю.

– Какую, к чертям, волю?

– Навести Жака Пьери.

– Доктора Пьери?

– Да. Это он подписал свидетельство о смерти.

19

28 октября 2010

Я уже три дня в Париже. Три дня чемодан Колетт стоит на страже в ногах моей кровати. Я так его и не открыла. Боюсь. Он как ящик Пандоры. Гигантский. Умопомрачительный. Наследство Колетт. Мне.

Ана отправляется на три недели на Маврикий с отцом и «той, другой». Она будет отсутствовать невыносимо долго, и я решила вернуться в Гёньон. В детство – послушать записи. Мне необходимо сделать это именно там, где я жила рядом с тетей.

Двенадцать тысяч минут – это восемь дней прослушивания. Тысяча четыреста сорок минут в сутки, как подсчитала Корнелия. Около восьми дней и восьми ночей. Не знаю, Корнелия, не знаю, я никогда не умела считать.

Звонил жандарм Сирил Рампен, сообщил, что мне разрешен доступ в дом на улице Фреден. Обоснуюсь там, а если станет страшно, позову к себе Льеса. Колетт Септамбр скончалась от остановки сердца во сне. Твое сердце остановилось, тетя Колетт. Почему? О чем или о ком ты смотрела сон?

Скоро я получу разрешение на захоронение – как последняя ныне здравствующая родственница, но до церемонии нужно встретиться с доктором Пьери. Завтра, в Гёньоне, во врачебном кабинете. Я договорилась через секретаршу, не представляясь.

– Мы не берем новых пациентов, – ответила она неприветливым тоном.

– Я – не пациентка. Я племянница Колетт Септамбр и хочу задать доктору несколько вопросов.

– Не уверена, что это возможно, у него очень плотное расписание.

– А я уверена, что наша встреча состоится, учитывая, что он три года назад подписал свидетельство о смерти моей тети, которая была очень даже жива. Я приду завтра, в десять утра.

На сем наш разговор закончился.