Приезжаю на Патриаршие за пятнадцать минут до встречи. Октябрьский вечер окрашивает пруды в золотисто-коричневые тона, листья шуршат под ногами, воздух пахнет осенью и предвкушением. Нахожу кафе «Мастер и Маргарита», но не захожу внутрь. Это небольшое, уютное заведение с витражными окнами. Идеальное место для первого свидания. Хотя это ведь не свидание, правда? Просто встреча двух людей, которые любят искусство.

Женя приходит ровно в шесть. Я вижу его издалека – высокий силуэт в темной куртке, та же легкая походка, волосы на этот раз распущены и слегка растрепаны ветром. Подходит ко мне с улыбкой:

– Не замерзли? Я немного опаздываю.

– Нет, все в порядке, – отвечаю я, хотя стою здесь уже пятнадцать минут и успела пересчитать всех уток на пруду.

Внутри кафе царит атмосфера богемного Арбата шестидесятых: столики с клетчатыми скатертями, книжные полки до потолка, портреты Булгакова и фотографии старой Москвы. Женя выбирает столик в углу, у окна, откуда виден пруд.

– Это место особенное, – говорит он, помогая мне снять пальто. – Здесь собирались писатели и режиссеры еще в советское время. Легенда гласит, что за тем столиком, – он кивает в сторону стены, – Рязанов придумал сюжет «Иронии судьбы».

– Правда? – я оглядываюсь с новым интересом. – Тогда нам повезло с местом.

Мы заказываем кофе: он эспрессо, я капучино с корицей. Официантка, пожилая женщина с добрыми глазами, приносит еще и тарелку печенья «от заведения».

Первые минуты проходят в легкой неловкости. В метро было проще. Там была стихия, движение, мы оба были не в своей тарелке. Здесь же, в тишине кафе, каждое слово приобретает особенный вес.

– Расскажите о своих стихах, – говорит Женя, размешивая сахар в кофе. – Вчера вы только вскользь упомянули.

Я краснею:

– Они не очень хорошие. Так, графомания.

– Сомневаюсь. Люди, которые читают Бродского в метро, не пишут графоманию.

– Откуда такая уверенность?

– Интуиция режиссера, – он улыбается. – Мы умеем видеть настоящее. А еще у вас особенный взгляд. Вы смотрите на мир как поэт.

– То есть как?

– Как будто ищете скрытые смыслы в обычных вещах.

Я молчу, не зная, что ответить. Никто никогда не говорил мне таких слов. Никто не видел во мне поэта.

– Можно послушать что-нибудь из вашего творчества? – спрашивает он тихо.

– Сейчас? Здесь?

– А почему нет?

Глава 3

Достаю из сумки потрепанный блокнот, листаю страницы. Руки дрожат. Нахожу стихотворение, которое написала позавчера.

– Это совсем короткое, – предупреждаю я.

– Самое лучшее обычно короткое.

Читаю, почти шепотом, боясь поднять глаза:

«Октябрь рассыпал по асфальту

Монеты желтых листьев.

Город считает убытки лета,

А я считаю шаги

От остановки до дома,

От одиночества до одиночества.

В лужах дрожат фонари,

как слезы на щеках города.

А я иду домой

с привкусом осени во рту

и знаю:

что-то навсегда

закончится сегодня».

Тишина. Женя смотрит на меня так внимательно, что хочется спрятаться.

– Инга, – говорит он наконец, – это потрясающе.

– Не преувеличивайте…

– Я не преувеличиваю. Вы слышите? «Привкус осени во рту» – это же чистая синестезия. А образ фонарей как слез города… Черт, да вы настоящий поэт.

Щеки горят от смущения и радости. Никто никогда не анализировал мои стихи, не говорил таких слов.

– А теперь ваша очередь, – говорю я. – Расскажите о фильмах.

И он рассказывает. Оказывается, снимает уже два года короткометражки о современной Москве, о людях, которые ищут себя в мегаполисе. Последняя его работа о девушке, которая каждый день ездит в метро и придумывает истории о пассажирах.

– Это же почти как я! – смеюсь. – Я тоже часто фантазирую о незнакомых людях.

– Вот видите? Я же говорил – мы родственные души.

Родственные души. Фраза повисает в воздухе, и мы оба будто осознаем ее значение. Женя слегка краснеет, я отвожу глаза к окну.

За окном уже темнеет, фонари отражаются в темной воде пруда. Мы сидим здесь уже два часа, но время летит незаметно. Разговор течет легко, естественно – от кино к литературе, от творчества к жизни, от серьезного к смешному.

– А вы знаете, что ваша фамилия особенная? – спрашивает Женя внезапно.

– В каком смысле?

– Ларина – это же не только Татьяна из «Онегина». Это еще и от слова «лары» – домашние боги в римской мифологии. Покровители дома, семьи. Может, поэтому вы так тонко чувствуете душу мест, людей?

Я смотрю на него с удивлением:

– Откуда вы знаете такие вещи?

– Увлекаюсь этимологией. Имена и фамилии многое говорят о человеке. Инга, например, – скандинавское имя, означает «охраняемая Ингом». Инг – это древний бог плодородия и мира.

– Получается, я богиня плодородия? – смеюсь я.

– Духовного плодородия, – серьезно отвечает он. – Вы же создаете красоту из слов.

Опять эта серьезность, этот внимательный взгляд. Я не привыкла к тому, что меня так видят, так слышат. Обычно люди общаются со мной как с милой, но немного странной девочкой. А он говорит со мной как с равной, как с творцом.

– А что означает Евгений? – спрашиваю я, чтобы сменить тему.

– «Благородный», – он усмехается. – Не знаю, подходит ли мне.

– Почему не подходит?

– Ну я же из обеспеченной семьи, у меня есть связи, возможности. Многие считают, что мне все достается легко.

– И достается?

Он задумывается:

– Возможности – да. А вот понимание, настоящее общение… – он смотрит на меня, – это нет. Знаете, как сложно найти человека, с которым можно говорить не о тусовках и связях, а о Тарковском и Бродском?

– Представляю, – киваю я. – У меня похожая проблема, только с другой стороны. Меня считают слишком серьезной, слишком погруженной в себя.

– А вы погружены?

– Наверное, да. Мне комфортнее в мире книг и стихов, чем в мире людей.

– И как же я туда попал? – спрашивает он тихо.

Вопрос повисает в воздухе. Я смотрю в его темные глаза и не знаю, что ответить. Как объяснить, что с ним все по-другому? Что с ним я не чувствую себя странной или неуместной? Что впервые за долгое время мне хочется говорить, делиться, открываться?

– Не знаю, – отвечаю я честно. – Может, потому что вы тоже немного не от мира сего?

– В каком смысле?

– Ну, обычные двадцатилетние парни не цитируют Бродского в метро и не рассуждают об этимологии имен.

Он смеется:

– Точно. Но знаете что? Мне нравится быть не от мира сего, особенно если этот мир мы можем делить на двоих.

Я чувствую, как краснею, и прячу лицо за чашкой капучино.

– Хотите еще кофе? – спрашивает он, заметив мое смущение.

– Да, пожалуй.

Он машет официантке, и та подходит с теплой улыбкой:

– Как дела, молодые люди? Понравилось?

– Очень, – отвечаем мы хором и смеемся.

– Видно, что подходите друг другу, – говорит женщина, убирая пустые чашки. – Редко встретишь молодежь, которая так увлеченно беседует. Обычно все в телефонах сидят.

Когда она уходит, мы сидим в приятном молчании. За окном совсем стемнело, в кафе зажгли свечи на столах. Мягкий свет делает лицо Жени еще более выразительным, подчеркивает линию скул, глубину глаз.

– Можно вопрос? – говорит он внезапно.

– Конечно.

– Вчера в метро… когда я в вас врезался… у меня было странное ощущение, что это должно было произойти. Как будто вся эта ситуация была предопределена. Вы такое чувствовали?

Я откладываю ложечку и задумываюсь. Да, было что-то похожее, словно ощущение неизбежности, правильности происходящего.

– Знаете, – говорю я медленно, – я вообще не верю в случайности. Особенно когда они связаны с книгами. Бродский упал именно к вашим ногам – разве это не знак?

– Значит, мы оба немного мистики, – улыбается он. – Это добавляет нам очков совместимости.

– Мы что, проходим какой-то тест? – смеюсь я.

– А разве нет? Любое знакомство – это тест. Вопрос только в том, хотим ли мы его пройти.

Глава 4

Опять эта серьезность. Женя умеет так легко переходить от шуток к глубоким разговорам, что я не успеваю за сменой настроения.

– И как пока результаты? – спрашиваю я, пытаясь сохранить легкий тон.

– У меня? Отлично. А у вас?

Я молчу несколько секунд, собираясь с мыслями. Патологическая честность не дает соврать или увильнуть от ответа.

– Вы знаете, – говорю я наконец, – я не умею играть в игры. Не умею кокетничать или строить из себя загадочную. Поэтому скажу прямо: мне с вами интересно. Очень интересно. И это меня пугает.

– Пугает? Почему?

– Потому что я привыкла к одиночеству. Привыкла, что меня никто особенно не понимает. А тут вдруг… – я делаю паузу, ищу слова. – Тут вдруг появляется человек, который цитирует тех же поэтов, думает о тех же вещах. Это слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Женя протягивает руку через стол и накрывает мою ладонь. Его пальцы теплые, чуть шероховатые.

– Инга, – говорит он тихо, – а что если это и есть правда? Что если нам просто повезло друг с другом встретиться?

Я смотрю на наши соединенные руки и чувствую, как что-то меняется внутри. Какая-то стена, которую я годами строила вокруг себя, дает трещину.

– Тогда… – начинаю я и запинаюсь.

– Тогда что?

– Тогда я не знаю, что делать дальше. У меня нет опыта в таких вещах.

– В каких вещах?

– Ну… – я чувствую, как лицо наливается краской, – в отношениях. Во всем этом. Я всегда была сама по себе.

Женя молчит, не убирает руку. В его глазах читается понимание, и это почему-то успокаивает.

– Знаете что? – говорит он наконец. – Давайте не будем ничего планировать. Просто будем узнавать друг друга. Без обязательств, без ожиданий. Просто два человека, которым интересно вместе.

– Это возможно?

– Почему нет? Мы же творческие люди, должны уметь импровизировать.

Я улыбаюсь. Импровизация – это то, чего я всегда боялась. Но с ним почему-то кажется, что можно попробовать.

– Хорошо, – говорю я. – Попробуем.

– Тогда первый шаг: давайте перейдем на «ты». Все-таки мы коллеги по цеху.

– Коллеги?

– Ну да. Ты – сценарист, я – режиссер. Нам суждено сотрудничать.

– Хорошо… Женя, – произношу я его имя и чувствую, как оно ложится на язык. Легко, естественно.

– Инга, – повторяет он мое имя, и от того, как он его произносит – мягко, с каким-то особенным теплом – у меня по спине пробегают мурашки.

Официантка приносит новый кофе, и мы отпускаем руки. Смотрим друг на друга и понимаем: граница пройдена.

– Знаешь, – говорит Женя, – у меня есть одна идея.

– Какая?

– Я снимаю документальный фильм о молодых поэтах Москвы. Может, ты согласишься принять участие?

Я чуть не давлюсь кофе:

– Что? Нет, нет, я не для камеры. Я же стесняюсь, заикаюсь…

– Ерунда. У тебя прекрасный голос, выразительные глаза. И потом, это будет не студийная съемка, а живое интервью. Ты просто будешь рассказывать о поэзии, читать стихи.

– Не знаю… Это же страшно.

– А ты попробуй. Я обещаю, что если тебе не понравится, мы сразу остановимся.

Я молчу, размышляя. С одной стороны, идея участвовать в фильме кажется безумной. С другой стороны, это же возможность поделиться тем, что мне дорого. И потом, делать это с Женей не так страшно.

– Хорошо, – говорю я неожиданно для себя. – Попробуем.

– Серьезно? – его глаза загораются.

– Серьезно. Но с условием: если я буду выглядеть глупо, ты обещаешь все удалить.

– Обещаю. Хотя уверен, что ты будешь прекрасна.

Опять эта легкость, с которой он говорит комплименты. Я не привыкла к такому и каждый раз смущаюсь.

– Когда ты хочешь снимать?

– А завтра можешь? После института? Я знаю отличное место. Старый двор на Арбате, там особенная атмосфера.

Завтра. Значит, мы увидимся завтра. Сердце радостно подпрыгивает.

– Могу, – киваю я. – А что мне надеть? Как подготовиться?

– Ничего особенного. Будь собой. И захвати блокнот со стихами.