Мы допиваем кофе, и я понимаю, что не хочу расставаться. За эти несколько часов я словно ожила, почувствовала себя настоящей. Рядом с Женей я не странная мечтательная девочка, а поэт, творец, интересный собеседник.

– Проводить тебя? – спрашивает он, когда мы выходим из кафе.

– Не нужно, я на метро доберусь.

– Тогда до завтра.

Мы стоим на тротуаре, и неловкость снова повисает в воздухе. Как прощаться? Пожать руку? Обняться? Я не знаю правил этой игры.

Женя решает за меня. Он наклоняется и целует в щеку. Быстро, по-дружески, но мою щеку жжет еще долго после того, как он исчезает в толпе.

Еду домой в метро и смотрю на свое отражение в темном окне. Девушка в стекле улыбается – счастливо, растерянно, влюбленно. Да, влюбленно. Можно не обманывать себя.

Поднимаюсь по лестнице старого дома в центре. Я месяц искала эту квартиру, объездила весь город, пока не нашла именно то, что нужно. Однокомнатная, на четвертом этаже, с огромными окнами, выходящими во двор-колодец. Хозяйка сдавала неохотно. Испугалась, когда узнала, что я поэт. «А вы не будете здесь всяких богемных вечеринок устраивать?» – несколько раз спросила она меня. Я заверила, что богема – это не про меня, я тихая и аккуратная.

И правда, квартира стала моим убежищем. Высокие потолки, паркет, который скрипит в одном месте у окна, старые батареи, которые зимой поют свои песни. В комнате мой письменный стол у окна, заваленный рукописями, стеллаж с книгами и кровать. На стенах – репродукции, которые я покупала на книжных развалах, и моя единственная дорогая покупка – акварель молодого художника с Арбата.

Кухня крошечная, но уютная. Я нашла в антикварной лавке чайник в горошек и расставила на подоконнике банки с травами. Получилось очень по-домашнему, хотя дом этот не мой.

Когда я только въехала, квартира казалась огромной и пустой. Теперь она обжита, пропитана запахом кофе и старых книг, согрета моими привычками и мечтами. Здесь хорошо думается, здесь рождаются стихи.

Захожу в прихожую, и тут же звонит мама из Петербурга:

– Детка, как дела? Что-то голос у тебя какой-то веселый.

– Все хорошо, мам. Просто хорошее настроение.

– Случилось что-то?

– Нет, ничего особенного. Просто хороший день был.

После разговора сижу за столом и пытаюсь писать. Но вместо стихов на бумаге появляется его имя, выведенное разными почерками. "Женя", "Евгений", "Е.В.". Как школьница, честное слово.

Ложусь спать поздно, но засыпаю быстро. И снится мне осенний двор, камера, и я читаю стихи, а он смотрит на меня так, как будто я – самое удивительное, что есть в этом мире.

Просыпаюсь с улыбкой и пониманием: что-то началось. Что-то важное, настоящее, пугающее и прекрасное одновременно. И я готова узнать, куда это меня приведет.

Глава 5

Утром я просыпаюсь раньше будильника с каким-то странным ощущением, будто мир стал ярче, а воздух слаще. Только потом вспоминаю: сегодня съемка. Сегодня я увижу Женю.

Стою перед открытым шкафом и понимаю, что понятия не имею, что надеть для съемок документального фильма. В конце концов выбираю то, в чем чувствую себя собой – темно-серое платье-свитер, высокие сапоги и свое любимое винтажное пальто. Волосы оставляю распущенными.

В институте весь день не могу сосредоточиться. На семинаре по сценарному мастерству преподаватель разбирает диалоги, а я думаю о том, что буду говорить в кадре. На лекции по истории кино обсуждают неореализм, а я представляю, как буду читать стихи перед камерой.

– Ларина, вы с нами? – окликает меня преподаватель.

– Да, конечно, – краснею я, возвращаясь в реальность.

– Тогда скажите, в чем особенность операторской работы Феллини?

Каким-то чудом выкручиваюсь, отвечаю про субъективную камеру и поэтичность планов. Но мысли все равно где-то далеко.

После пар выхожу из института и сразу же вижу его. Женя стоит у входа с камерой на плече и треногой в руках, разговаривает с каким-то парнем. Увидев меня, улыбается той особенной улыбкой, от которой у меня подкашиваются ноги.

– Готова стать звездой? – спрашивает он, подходя ко мне.

– Готова сбежать, – отвечаю я честно.

– Поздно. Оборудование уже настроено, оператор ждет. Знакомься – это Сережа, мой друг и правая рука.

Парень машет мне рукой:

– Привет! Женька о тебе уже все уши прожужжал.

– Сережа! – одергивает его Женя, и я с интересом отмечаю, как он слегка краснеет.

– Что именно он говорил? – спрашиваю я, чувствуя, как играю в какую-то новую для себя игру.

– Что ты гениальный поэт и что…

– Сереж, может, поедем? – прерывает его Женя. – Света на улице осталось часа два максимум.

Едем на старый Арбат в Сережиной машине. Я сижу на заднем сиденье, слушаю, как они обсуждают технические детали съемки, и пытаюсь унять дрожь в руках. Блокнот со стихами лежит у меня на коленях как талисман.

– Волнуешься? – спрашивает Женя, повернувшись ко мне.

– Ужасно.

– Это нормально. Все волнуются перед камерой. Главное, забыть о ней и просто разговаривать со мной.

– Легко сказать.

– А ты представь, что мы снова в том кафе. Только вместо капучино у тебя в руках блокнот.

Машина останавливается возле старинного дома на Арбате. Женя ведет нас через арку во двор, и я замираю от восторга. Это не двор – это декорация к фильму о старой Москве. Мощеная брусчатка, кованые фонари, желтые листья кленов, засыпавшие скамейки. В углу двора – старинный особняк с облупившейся лепниной, и даже облупленность эта кажется нарочитой, художественной.

– Здесь жил когда-то известный издатель, – рассказывает Женя, пока Сережа устанавливает камеру. – В начале века тут собирались поэты. Говорят, бывал даже Блок.

– Правда?

– Не знаю, – смеется он. – Но красивая легенда, согласись.

Сережа машет нам рукой:

– Готово! Можно начинать.

И вот я стою перед камерой, держу в руках блокнот и понимаю, что забыла, как дышать. Объектив смотрит на меня немигающим глазом, красная лампочка горит.

– Инга, – говорит Женя мягко, – посмотри на меня, а не на камеру.

Перевожу взгляд на него. Он стоит рядом с Сережей, и в его глазах такая поддержка, такое тепло, что дыхание постепенно выравнивается.

– Расскажи, как ты начала писать стихи, – просит он.

– Я… – голос дрожит. – Я не помню, когда начала. Кажется, всегда писала. В детстве складывала рифмы про кота, потом про дождь, потом… Ну а потом поняла, что это не игра, а необходимость.

– Необходимость?

– Ну да. Как дышать. Если долго не пишу, начинаю задыхаться от невысказанности.

Женя кивает, и я вижу, что он понимает. Это придает смелости.

– А что для тебя поэзия? – спрашивает он.

– Поэзия – это… – я задумываюсь, ищу слова. – Это способ поймать мгновение и сделать его вечным. Это попытка сказать то, для чего обычные слова слишком грубы. Это…

Останавливаюсь, боясь показаться пафосной.

– Продолжай, – подбадривает Женя.

– Это единственный язык, на котором можно разговаривать с одиночеством.

Тишина во дворе становится почти осязаемой.

– Прочитай что-нибудь, – просит Женя тихо.

Открываю блокнот, листаю страницы. Вчерашнее стихотворение про осень кажется слишком личным. Нахожу другое. Про этот город, про то, как Москва умеет быть жестокой и нежной одновременно.

– Это называется "Московские дворы", – говорю я и начинаю читать:

"В московских дворах живут привидения -

не страшные, а грустные.

Они помнят, как здесь

танцевали на выпускных,

целовались первый раз,

прощались навсегда.

Привидения сидят на скамейках

и листают прошлое,

как старые фотографии.

А мы проходим мимо,

торопимся в будущее

и не замечаем,

что когда-нибудь

и мы станем привидениями

в чьих-то дворах".

Заканчиваю читать и поднимаю глаза. Женя смотрит на меня так, будто видит впервые. В его взгляде восхищение и удивление.

– Это потрясающе, – говорит он. – Совершенно потрясающе.

– Да ладно, – смущаюсь я.

– Нет, серьезно. У тебя особенный дар: ты видишь душу города. А теперь прочитай еще что-нибудь, только более личное.

Листаю блокнот дальше. Нахожу стихотворение, которое писала несколько дней назад, еще до нашей встречи. Теперь оно кажется пророческим:

"Я всегда думала,

что одиночество – это диагноз.

Неизлечимый, хронический,

как близорукость или плоскостопие.

Ходила к докторам-друзьям,

глотала пилюли-вечеринки,

мазалась мазью общения,

но ничего не помогало.

А оказалось,

одиночество – это не болезнь.

Это просто ожидание.

Кого-то, кто будет говорить

на том же языке,

что и ты".

Тишина после стихотворения длится так долго, что я начинаю волноваться. Смотрю Женю. Он стоит неподвижно, и в его глазах что-то очень серьезное.

– Стоп, – говорит он наконец Сереже. – Достаточно на сегодня.

– Как стоп? – удивляется тот. – Мы же только начали.

– Стоп, – повторяет Женя твердо. – Инга, подойди ко мне.

Я подхожу, и он берет меня за руки. Его ладони теплые, немного дрожат.

– Откуда у тебя это стихотворение? – спрашивает он тихо.

– Написала на днях. А что?

– Ты понимаешь, о чем оно?

– Нууу… Об одиночестве. О том, как ждешь понимания.

– Инга, – он делает паузу, – а что если ожидание закончилось?

Глава 6

Воздух между нами вдруг становится густым, наэлектризованным. Я смотрю в его глаза и понимаю, что мы говорим не о стихах.

– Я… не знаю, – неуверенно шепчу я.

– А я знаю, – говорит он и наклоняется ко мне.

Поцелуй получается совсем не таким, как в книгах или фильмах. Не страстным, не драматичным. Он нежный, осторожный, вопросительный. Как будто Женя спрашивает разрешения, а я отвечаю согласием.

– Эм, ребят, – раздается голос Сережи, – может, я пойду оборудование в машину отнесу?

Мы отстраняемся друг от друга, и я чувствую, как лицо вспыхивает от смущения.

– Да, Сереж, спасибо, – говорит Женя, не сводя с меня глаз. – Мы скоро подойдем.

Сережа исчезает, а мы остаемся одни во дворе, где, возможно, когда-то бывал Блок и где сейчас происходит что-то очень важное.

– Не жалеешь? – спрашивает Женя.

– О чем?

– О том, что согласилась на съемку. О том, что пришла сюда.

Я думаю несколько секунд.

– Не жалею, – говорю я. – А ты?

– О чем мне жалеть?

– О том, что связался со странной поэтессой.

– Инга, – он берет мое лицо в ладони, – ты не странная. Ты настоящая. А это в наше время большая редкость.

– Может, покажешь мне свои любимые места в Москве? – спрашиваю я вдруг. – Те, что не для всех?

Его глаза загораются:

– Серьезно? У тебя есть время?

– Вся жизнь впереди.

– Тогда пошли. Только предупреждаю – это будет долгая прогулка.

– А я и не тороплюсь никуда.

Мы идем к машине, где ждет Сережа, и я понимаю, что этот день стал переломным. Что-то кончилось – время ожидания, одиночества, жизни в придуманном мире. И что-то началось – что именно, пока неясно, но от этой неопределенности кружится голова.

– Сереж, – говорит Женя, подходя к машине, – ты нас можешь на Патриарших высадить?

– Конечно. А оборудование?

– Увезешь домой. Мы сегодня закончили со съемками.

В машине я сижу рядом с Женей, и наши руки как-то сами собой находят друг друга. Его пальцы переплетаются с моими, и это кажется самым естественным жестом в мире.

– А что мы будем делать на Патриарших? – спрашиваю я.

– Увидишь. Там одно место особенное есть. Особенно в это время суток.

Машина петляет по вечерним московским улицам, фонари уже зажглись, но темнота еще не полная. Такое особенное время, когда день превращается в вечер, а обычное в волшебное.